Путешествие Петра в чужие края и последний бунт стрельцов от 1697 до 1700 года

Прекрасная мысль сделать Россию похожей на просвещенные Европейские государства появилась в гениальном уме Петра еще в то время, когда он с детской радостью смотрел на первое военное учение своих Потешных войск. Она сильнее заблистала потом с веянием парусов, в первый раз развевавшихся на его новом флоте; она ярко загорелась, наконец, в ту минуту, когда знаменитый Азов упал к ногам своих победителей! С тех пор она была уже не мечтательной мыслью пылкого ребенка, а постоянным предметом размышлений совершенного человека, единственной целью его надежд, желаний, действий! И потому восторг его был невыразим при взятии Азова. Владение этим городом открывало его подданным новое море; Петр считал мореплавание лучшим средством для просвещения народов. И верно: не через моря ли и корабли самые отдаленные государства могут общаться и передавать друг другу свои познания и образованность?

Но, к сожалению, по берегам Черного моря были не такие государства, у которых можно было бы заимствовать просвещение. Взгляните на карту: вы увидите там только полудикие области Азии с одной стороны, и Турцию, еще чуждую христианской вере, с другой. Однако во владении Петра было еще одно море — Белое. Но и оно представляло так же мало выгод, как и Черное. По причине своей близости к холодному полюсу оно каждый год так долго бывает покрыто непроходимыми льдами, что остается только немного теплого времени для прихода кораблей. Где же искать самую близкую дорогу к образованным царствам Европы? С этим вопросом взоры Петра остановились на Балтийском море. «Как хорошо было бы для моей России, — думал он, — иметь на этом море гавань, куда бы могли приходить иностранные корабли! Как близко оно и к Германии, и к Дании, и к Голландии, и к Англии!» Но берега Балтийского моря и Финский и Рижский заливы, где удобнее всего было построить обширную гавань, не принадлежали в то время России: вы помните, друзья мои, что царь Михаил Федорович вынужден был по Столбовскому миру отдать Игерманландию и Карелию Шведам, которым принадлежала также и Лифляндия^[238]. Шведы храбры — трудно отнять у них владения! Но Петр не боится трудностей, чувствуя справедливость своего требования и понимая всю пользу, все величие своей прекрасной цели; на берегах Балтийского моря Россия будет иметь порт, который соединит ее судьбу с судьбой Европы и передаст все науки и искусства этой, так давно образованной части света понятливым российским обитателям.

Однако Петр, пусть и одержимый этой мыслью, хочет прежде всего собственными глазами и во всех подробностях видеть то просвещение, о котором он так много слышал и читал. В важном деле преобразования целого царства он не поступит легкомысленно, не изменит необдуманно нравы и обычаи своего народа; не положится на одни слова иностранцев, хотя все эти иностранцы заслуживают доверия, потому что первое место среди них занимают его учителя — Лефорт и Тиммерман, так много раз уже доказавшие свою верность и привязанность к России. Он увидит все сам; он собственным умом оценит все отрасли образования и тогда уже собственными руками будет насаждать их в родной стране. Для счастья своих подданных он не пожалеет ничего; он подвергнется не только всяким трудностям, но даже и всяким опасностям.

Да, друзья мои, он решился, и Русские услышали новость, никогда прежде неслыханную в нашем Отечестве: царь отправился в чужие края! И подумайте — каким образом? Без малейшего признака той пышности, с которой Русские государи обычно показывались народу, даже скрыв свое знаменитое звание под именем и одеждой простого дворянина посольства, отправлявшегося в Вену для переговоров с императором о войне против Турок. Он сделал это для того, чтобы избавиться от всех торжественных встреч, всех тягостных церемоний, отнимающих так много времени у того, кто каждую свою минуту желает употребить на что-нибудь полезное.

Поручив внутреннее управление столицей и всем государством одному из достойнейших вельмож того времени князю Федору Юрьевичу Ромодановскому, Петр выехал из Москвы со всем посольством 7 марта 1697 года. Первым послом был наместник Новгородский, генерал-адмирал Лефорт; вторым — Сибирский наместник Федор Алексеевич Головин; третьим — думный дьяк Возницын.

Карета Петра I.

Сам же царь назывался просто дворянским десятником, Петром Михайловым.

Свита посольства была очень многочисленна. Кроме всех чиновников, в ней было еще двадцать пять молодых людей знатных фамилий, определенных в это путешествие для усовершенствования себя в науках. Среди них отличался не происхождением, а редкими способностями и умом Александр Меншиков. Это был царский любимец. Петр увидел его в первый раз в доме Лефорта, где служил Меншиков. Ловкость и проворство его так понравились проницательному государю, что он взял его к себе, записал в Потешную роту и впоследствии так полюбил умного Алексашу (так Петр называл Меншикова), что почти ни на минуту не отпускал его от себя и приказал ему даже спать в одной с ним комнате. В продолжение нашей истории вы часто будете слышать об этом Алексаше, милые читатели: он будет впоследствии князем, знаменитым полководцем и министром Петра; но теперь это еще только молодой человек, любящий до обожания своего великого благодетеля, страстный в учении и одержимый мыслью ехать в чужие края и видеть все любопытное, что они имеют.

Проницательный Петр не ошибся, приготовясь к неприятностям, которые могли случиться с ним во время этого путешествия. Они начались с первых его шагов за границей России. Вы помните, с каким неудовольствием обитатели берегов Балтийского моря, эти прежние враги-соседи, а теперь — добрые наши соотечественники, Лифляндцы и Эстляндцы^[239], всегда смотрели на старания Русских государей образовывать своих подданных. Вы помните, как последние рыцари Ливонии остановили всех иностранцев, выписанных из чужих краев Иоанном IV? Итак, удивительно ли, что их потомки точно так же угрюмо смотрели на знаменитое посольство, ехавшее как будто на завоевание всех наук и искусств образованной Европы! Петр и его непросвещенная Россия уже были страшны для своих соседей; что же было бы, если бы необыкновенный гений государя соединился с образованностью народа? Такое соединение предвещало слишком великое могущество; Лифляндцы и Шведы боялись его, и жители Риги осмелились открыто показать послам свое нерасположение. Их генерал-губернатор, граф Дальберг, не только смотрел за ними, как за опасными людьми, но даже допускал в отношении к самому Петру непростительные грубости. Однажды любопытный царь хотел осмотреть городские укрепления и измерить глубину рвов. И что же? Ему не только не позволили сделать этого, но дерзкие часовые чуть было даже не выстрелили в него из ружей. Тогда наш Петр сказал эти замечательные слова, в самом деле исполнившиеся впоследствии: «Не хотят, чтобы я видел укрепления Риги! Я надеюсь некогда увидеть их с меньшим для меня затруднением и отказать Шведскому королю в том, в чем отказывает мне нынче Дальберг».

Дорожные сани Петра I.

Чем дальше ехал Петр, тем радушнее встречали его: с отдалением исчезала зависть, с которой смотрели на молодого царя соседи, боявшиеся его и видевшие в нем будущего своего победителя, и потому в Митаве, Кенигсберге, Берлине и Ганновере уже с удовольствием показывали ему все достойные примечательности. В Берлине он занимался военным искусством; в Ганновере был у двух тамошних принцесс, которые оставили о нем любопытное описание.

Серебряная царская посуда

Если вам хочется знать, дети, каков был наш Петр во время этого своего первого путешествия в чужие края, то я скажу вам, что одна из принцесс, угощавших государя, описала в истории своей жизни примечательный день, проведенный ею с Петром, и вот что она говорит о нем: «Петр имеет видный рост и привлекательное лицо; ответы его скоры и удачны. Он не большой охотник до музыки, но больше всего любит кораблестроение и фейерверки. По его словам, он знает довольно хорошо четырнадцать ремесел, и в доказательство этого показал нам свои руки, покрытые мозолями. По нашей просьбе царь послал за своими музыкантами и танцевал с нами Русский танец. Странно было видеть, как он то целовал, то щипал четырех карликов своей свиты, а десятилетнюю принцессу Софью-Доротею поднял за голову вверх: это очень испортило головной ее убор. Он очень добрый государь — говорит в заключение принцесса, — но, по обычаю своей страны, обходится со всеми уж очень без чинов. При лучшем воспитании ничего не надо было добавить к его великими достоинствам, потому что в нем заметно много ума и много хороших качеств».

Неудивительно, что Немецкая принцесса находила недостатки в воспитании Петра. Замечания ее были отчасти справедливы: воспитание Петра с тех пор, как его сестра стала самовластной правительницей царства, находилось в большом небрежении, и если после своего коронования он имел учителей, то это были только такие учителя, которых он сам себе выбирал. В науках его необыкновенный ум делал удивительные успехи, несмотря на все препятствия, которые мешали ему образоваться, и поэтому принцесса, вероятно, говорила не об этой части воспитания, а о той, которая касается светского образования. Вероятно, наш откровенный Петр не обращался так чинно, не кланялся так ловко и не говорил так вежливо, как Немецкие принцы. Иначе и не могло быть. Когда же было ему учиться этому?

Ум его был беспрестанно занят каким-нибудь важным делом. К тому же в России в то время еще не обращали внимания на светскую образованность. Стало быть, принцессы могли бы извинить этот небольшой недостаток Петра, и они, конечно, сделали это. Его быстрый ум с такой легкостью воспринимал все хорошее, что, без всякого сомнения, проезжая назад через Ганновер, он уже удивил принцесс как переменой своего обращения, так и своими необыкновенными успехами во всех науках и искусствах, которыми он занимался во время путешествия.