Преступность и этика в среде террористов

 

Наряду с террористами нового типа, связанными с различными антиправительственными организациями или небольшими малоизвестными группировками расплывчатой идеологической ориентации, в радикальной деятельности участвовали многие лица, чьи мотивы имели мало общего с революционными целями. В период между началом революции 1905 года и падением империи в 1917-м все большее число революционеров совершало убийства и экспроприации с целью личного обогащения, в преступных целях или просто по причинам, известным лишь им. Исследователи дореволюционной России мало занимались явлением, которое современники называли «изнанкой» или «накипью» революции, однако рассмотрение этого феномена дает возможность по-новому взглянуть на русское антиправительственное движение.

Необычайно низкий идейный уровень нового поколения русских экстремистов, занимавшихся массовым террором, был в той или иной мере свойственен последователям всех радикальных течений(З). Лишь некоторые террористы хоть как-то понимали, что представляют собой различные экстремистские группы, большинство же демонстрировало почти полное отсутствие политического сознания. Так, шайка экспроприаторов, набранная из случайных людей, в деревне Хутора ворвалась в дом местного священника и забрала двадцать пять рублей. Хотя они действовали по приказу организации анархистов, они наивно заявили, что представляют «партию революционеров» (4).

Большинство радикалов, особенно действовавших в провинции, были неграмотны (включая и таких известных революционеров, как бундовец Гирш Лекерт) и не могли продемонстрировать глубокое понимание революционной доктрины или впечатлить своих партийных лидеров политической образованностью(5). Среди тех, которые умели читать и писать, многие выражали свои мысли с большим трудом; когда от них требовалось объяснить причины своей террористической деятельности, они часто были способны лишь на полуграмотные лозунги типа «Смерть негодяям!», «Да здравствует революция!», «К черту все остальное!»(6). Партийные лидеры видели эту ситуацию, и известный социал-демократ Григорий Алексинский даже настаивал на том, что «полуграмотные мальчишки и девчонки», занимавшиеся терроризмом и экспроприациями, должны быть изгнаны из организации. При этом он испытывал «большую печаль», отмечая, что среди этой молодежи встречались лица, искренне убежденные в том, что, убивая городовых и земских чиновников, совершая вооруженные грабежи и рискуя собственными жизнями, они борются за социализм(7).

Широкий спектр причин приводил молодых людей к терроризму — многие из них были чисто личного характера и возникали от эмоциональных проблем и конфликтов, а не от революционного пыла или от приверженности революционной идеологии. Создается впечатление, что одной из наиболее распространенных причин участия в насилии с политической окраской была неспособность признать собственные неудачи или контролировать свой гнев и примитивное стремление к немедленному отмщению. Террористические акты, совершенные по подобным мотивам, представлялись либеральной и левой прессой как форма революционной борьбы, оправданная политическими и экономическими обстоятельствами. Приведем несколько примеров. В мае 1905 года почтовый работник, активист рабочего движения, которого собирались уволить, совершил покушение на жизнь своего начальника. В августе того же года рабочий фарфоровой фабрики, уволенный за плохую работу, пытался убить начальника своего цеха(8). Террористы также прибегали к насилию для защиты собственных интересов или для наказания лиц, которые, как им казалось, их преследовали. Член ПСР Василий Троицкий был призван в армию и решил отомстить генералу, который пытался прибегнуть к дисциплинарным взысканиям за участие Троицкого в революционной деятельности(9). Случалось, что некоторые радикалы, ранее не замешанные в серьезных политических преступлениях, но подвергшиеся полицейской слежке или другим преследованиям со стороны правительства, иногда отчаивались, начинали испытывать жгучую обиду на власти и решали отомстить за себя и за других, оказавшихся в подобной ситуации(10). Как сказал один из них: «Я жажду мести. Я готов на террор из личной мести. Я хочу убивать этих клопов, чтобы показать им их ничтожество и трусость. Если бы ты только знал, как они издевались надо мной и как мое самолюбие страдало. Я против террора, но одного мерзавца я решил убить, и убью»(11). Иногда лица, чьи родственники были арестованы или казнены за экстремистские действия, хотели отомстить за них(12). Таким образом, определенное число терактов, описанных в либеральной российской и заграничной прессе как акты революционного экстремизма, были просто случаями мести и, вероятно, не имели ничего общего с политическими целями и убеждениями совершавших их людей. Это были обычные уголовные преступления(13).

Причиной участия в террористической деятельности бывало и стремление к известности, которую террористы надеялись снискать путем совершения громких политических убийств, способных «потрясти весь мир»(14). К таким людям можно причислить и Владимира Бурцева, чьими действиями явно руководило желание славы, что понимали и его соратники. Другие революционеры, такие, как Лидия Езерская, эсерка, убившая могилевского губернатора Клингенберга, шли в террор исключительно из желания самоутвердиться. Езерская осознала, что в тридцать восемь лет, не обладая талантами организатора, агитатора или теоретика, она не могла посвятить себя мирной революционной работе и, поскольку «мысли о бесполезности для революции губили ее жизнь», решила убить Клингенберга для оправдания собственного существования(15). Согласно исследовательнице Эми Найт, причины, приведшие известную эсерку, члена боевой организации Фруму Фрумкину к террористической деятельности, проистекали из комплекса неполноценности и стремления самоутвердиться как личность(16).

После того как в 1905 году насилие стало неотъемлемой частью жизни всей страны, все большее число террористов рассматривало свою деятельность, по словам одного революционера, «как очень интересную игру», а некоторые просто страдали манией величия(17). Обесценивание человеческой жизни в это время привело к тому, что многие террористы стали безразлично относиться и к своей собственной. В результате они с легкостью убивали «угнетателей» и при этом охотно рисковали своей жизнью. Один террорист, пытаясь объяснить причины своего вступления в группу, заявил: «Мне жизнь страшно надоела. Жизнь такая, как я жил раньше, хуже всего опротивела»(18). Другие террористы и экспроприаторы принимали участие в терактах просто потому, что испытывали непреодолимую потребность в сильных ощущениях; один из них признавался: «Не могу мирно жить. Люблю опасность»(19).

Многие экстремисты, вставшие в первом десятилетии XX века на путь террора по разным личным причинам, стали революционерами потому, что революционная ситуация в Российской Империи предоставляла массу возможностей личного обогащения преступным путем. Некоторые лица объявляли себя членами известных радикальных организаций, не будучи таковыми, и ПСР, например, в своих официальных публикациях изо всех сил старалась убедить общественность, что эти «головорезы» не имеют никакого отношения к партии. Это не мешало лжеэсерам грабить частных граждан от имени партии; они даже предъявляли своим жертвам удостоверения, иногда напечатанные на официальных бланках ПСР или просто подделанные(20).

Поведение настоящих членов различных местных радикальных организаций нередко демонстрировало и их более чем сомнительные мотивы. К примеру, хищение партийных денег было настолько распространенным среди рядовых экстремистов, что партийные лидеры были вынуждены признать эту проблему публично и применять специальные меры для борьбы с этим явлением(21). Несмотря на то, что подозревавшиеся в хищениях радикалы часто представали перед революционными судами чести или трибуналами, которые приговаривали их к исключению из организации, а иногда даже к смерти, партийные руководители не смогли положить конец этим махинациям, и к 1907 году практика хищений партийных средств достигла критических размеров.

Все партии российского революционного движения в той или иной мере сталкивались с подобными проблемами, но реагировали на них по-разному. Центральное руководство ПСР пыталось скрывать такие случаи, чтобы не бросать тень на репутацию партии. Например, когда Борис Савинков не смог объяснить, как он потратил тридцать тысяч из двухсот тысяч рублей, переданных ему в 1910 году для финансирования террористического акта, лидеры ПСР не стали проводить расследования, ограничившись официальным выражением недовольства его поведением(22). Этот случай не был единственным. И на других видных членов ПСР, включая Николая Русанова, одного из основателей партии, не раз падало подозрение в присвоении партийных средств. Во всех подобных случаях руководители ПСР старались как бы не замечать этого(23).

Поскольку действия членов ПСР в провинции также часто не соответствовали поведению бескорыстных борцов за свободу, руководству становилось все труднее скрывать подобные факты от партийных товарищей и от общества. Издатели «Знамени труда», ведущего органа социалистов-революционеров, часто получали известия о том, что после некоторых революционных грабежей принимавшие в них участие эсеры не передавали награбленное в свои местные комитеты, а просто делили добычу между собой. Чаще всего такие сообщения не публиковались на страницах эсеровской прессы и оставались в пыльных бумагах партийного архива(24).

В то же время, однако, некоторые эсеры пытались принимать меры к тому, чтобы вернуть украденные деньги. В одном случае некий эсер после участия в акте экспроприации в Москве в 1908 году скрылся с двадцатью тысячами рублей. Его товарищи выследили его в Париже, где он и его жена открыли магазин, куда эсеры и наведались. Под угрозой смерти они потребовали вернуть деньги в казну ПСР, и бывший радикал, поняв, что его действительно могут убить, отдал им половину этой суммы(25).

На периферии социалисты-революционеры принимали собственные меры по борьбе с хищениями, мало чем отличавшиеся от действий максималистов в подобных ситуациях, нередко приговаривая обвиняемых к смерти. Среди самих же максималистов хищения также были в порядке вещей. Частично из-за их склонности к спонтанным грабежам, частично из-за того, что они не считали нужным отчитываться в своих действиях центральному руководству, крупные суммы экспроприированных максималистами денег оказывались в руках частных лиц. Они часто обвиняли друг друга в присвоении десятков тысяч рублей и в тратах их на личные нужды(26).

Эти обвинения нередко были вполне справедливыми. Согласно Герасимову, центральная организация максималистов в Петербурге «жила так широко и хищения денег со стороны отдельных примыкающих к ней элементов были настолько значительны», что через шесть месяцев после ограбления Московского общества взаимного кредита (максималисты захватили тогда 800 000 рублей) деньги уже подходили к концу(27). Да и через несколько месяцев после экспроприации в Фонарном переулке максималисты могли отчитаться только за шестьдесят тысяч рублей из захваченных четырехсот тысяч. По словам одного из лидеров максималистов, Г.А. Нестроева, рядовые члены максималистской Боевой организации, ответственные за переправку денег из одного безопасного места в другое, «бесконтрольно пользовались ими для каких угодно дел». Двое из этих революционеров подозревались в том, что присвоили по двадцать пять тысяч рублей каждый(28). Столь же подозрительным был и тот факт, что известный максималист Соломон Рысс (Мортимер) предложил полицейскому, арестовавшему его в апреле 1907 года, взятку в размере пятидесяти тысяч рублей, якобы данных организацией для его освобождения(29). Как и эсеры, максималисты редко проводили подробные расследования случаев хищения. Но в отличие от лидеров ПСР они открыто презирали все, что напоминало традиционную буржуазную судебную практику, и иногда, по словам одного максималиста, лишь подозрения в том, что деньги «прилипли к рукам» экспроприатора, было достаточно для вынесения смертного приговора. Особенно часто это случалось в провинции(ЗО).

Присвоение партийных денег практиковалось и в рядах социал-демократов, особенно среди большевиков, часто принимавших участие в актах экспроприации. Эти «эксы» не только пополняли местные партийные кассы, но и предоставляли в личное распоряжение боевиков крупные суммы легко нажитых денег(31). Большевик Александр Калганов, который был так неуправляем и буен, что его же товарищи считали его анархо-большевиком, организовал специальный отряд молодых экстремистов единственно с целью совершения революционных грабежей. Хотя теоретически экспроприированные ими средства должны были идти только на партийные расходы, есть основания подозревать, что по крайней мере часть этих денег осталась в руках боевиков и, в частности, самого Калганова. Последний, бывший до того нищим пролетарием, — сумел купить себе и своей семье дом(32). В других случаях члены социал-демократических организаций, особенно кавказских, принимавшие участие в экспроприациях, вели впоследствии роскошный образ жизни, «ни в чем себе не отказывая»(33).

Специальные резолюции, принимавшиеся социал-демократами на их партийных съездах с целью прекратить систематическое хищение партийных денег, отражают беспокойство партийных лидеров распространением этого явления(34). Иногда они исключали подозреваемых в воровстве из своих организаций(33), но о том, что социал-демократы прибегали к экстремальным физическим мерам по примеру эсеров, максималистов и особенно анархистов, сведений нет.

Анархисты с еще большей легкостью, чем максималисты, занимались экспроприацией средств государственных учреждений и частных лиц; при этом некоторые радикалы открыто признавали, что к 1907 году многие члены анархических организаций из идеологических экстремистов превратились просто в грабителей(36). Именно эти революционеры нового типа чаще всех занимались присвоением партийных денег, и их было трудно «отличить от… обыкновенных воров», как утверждали их же товарищи(34). Членов организаций анархистов в России и за границей обвиняли не только в хищениях денег из касс своих групп, но и в кражах у собственных соратников(38). Они нередко занимались мелким воровством, унося из домов своих товарищей драгоценности и небольшие суммы денег, что возмущало лидеров экстремистов и идеалистов революционного движения. Некоторые настаивали на том, что единственным достойным наказанием за такие антиреволюционные поступки может быть только смертная казнь, но иногда иррациональное и буйное поведение пойманного вора, так же как и незначительность его добычи, приводили к предположению, что «он страдал какой-то манией»(39).

Национальные революционные организации на окраинах также не избежали подобной напасти. Члены этих организаций любили произносить красивые слова о национальном освобождении, но действия многих из них мало чем отличались от обычного бандитизма. Один из представителей партии Дашнакцутюн был напрямую связан с местной преступной группировкой, которой он без ведома партии продавал оружие, принадлежавшее армянским националистам(40). После удачной экспроприации 315 000 рублей из Душетского казначейства в апреле 1906 года — одной из наиболее громких революционных акций, совершенных на Кавказе Революционной партией грузинских социалистов-федералистов, — большая часть этих денег осталась в руках некоего Кереселидзе, одного из организаторов этого акта. Он уехал с Кавказа и стал жить на широкую ногу в Женеве, сняв роскошную квартиру и купив собственный автомобиль, при этом он рассказывал женевским эмигрантам, что удачные дела в Грузии помогли ему получить большие деньги(41). Наконец, в Польше даже члены Центрального комитета ППС подозревались в манипуляциях партийными фондами(42).

Благодаря агентурным данным и перехвату писем революционеров политическая полиция была довольно хорошо осведомлена о хищениях в радикальной среде.

Подобная практика была столь распространена потому, что «в глазах преступного элемента воровство перестало быть противозаконным деянием, и они оставляли себе деньги, предназначавшиеся для партийных нужд»(43). Многие из этих самозваных освободителей человечества открыто выражали свое презрение к основным этическим нормам. Один революционер спрашивал другого: «Почему нельзя врать?.. Что значит «нечестно»? Почему врать нечестно? Что такое мораль? Что такое [моральная] грязь? Ведь это условности». Некоторые из новых террористов заявляли, что, по их мнению, глупо жертвовать своей жизнью для жизни будущих поколений(45); подобное утверждение показалось бы еретическим прошлым поколениям русских революционеров. Полиция пыталась использовать такое отношение к общепринятым моральным ценностям и новую революционную этику в своих целях, предлагая растратчикам и другим морально разложившимся революционерам становиться платными осведомителями(46).

Эти попытки часто оказывались успешными. Согласно источникам, многие революционеры, присваивавшие партийные средства, получали деньги от полиции в качестве секретных агентов. Особенно часто такие люди встречались среди максималистов и анархистов. И если даже во многих случаях трудно точно сказать, был ли конкретный растратчик также и полицейским осведомителем, основания для подозрений в этом всегда есть(47). Например, после того как Фетисов (Павлов), один из эсеров-экспроприаторов, узнал, что его товарищи готовят физическую расправу с ним за присвоение денег после грабежа, то все эти товарищи были арестованы, и только Фетисову удалось бежать. Когда он и еще несколько человек попытались перейти российскую границу, ему опять «повезло» — он перешел границу, а все остальные были задержаны(48).

Власти понимали, что в лице осведомителей из радикальных кругов они имеют дело с ненадежными людьми, требующими постоянного контроля. Полиция не без основания подозревала, что из-за своего презрения ко всем этическим нормам, особенно когда предоставлялась возможность личного обогащения, ее агенты при определенных обстоятельствах могли предать власть так же легко, как раньше они предали дело революции(49). И действительно, не раз власти получали сведения о связях радикалов с представителями враждебных иностранных государств, включая Турцию и Японию. Поступали сообщения и о том, что революционеры принимали деньги от врагов России, готовых поддерживать любые подрывные радикальные действия, особенно терроризм, способный дестабилизировать существующий государственный порядок(50).

Есть свидетельства, что подобная практика существовала уже во время русско-японской войны 1904—1905 годов и особенно оживилась накануне Первой мировой, когда ПСР, ППС и другие радикальные организации получали крупные суммы денег и оружие из Японии и Австрии(51). После начала войны в Европе в 1914 году иностранные враги России стали рассматриваться революционерами как временные союзники. В это время, например, военные власти Турции наняли двух кавказских экспроприаторов в качестве проводников по Грузии; им также платили за то, чтобы они подстрекали население к выступлениям против местных органов российского правительства(52). Два других радикала, эсдек Иван Клочко (Жук) и дашнак Марко Тарасов, бежавшие с Кавказа в Турцию в «эпоху реакции» после 1907 года, в 1914–1915 годах организовывали контрабандную переправку динамита в Россию. Они получали ' деньги и взрывчатку от властей в Константинополе и, согласно полицейской информации, «не пытались скрыть тот факт, что они действовали в качестве агентов турецкого правительства» (53).

Царское правительство прекрасно видело, что после того, как революционный накал стал слабеть к концу 1906 года, все еще многочисленные боевые организации набирали новых членов преимущественно из низших слоев населения(54); сами революционеры не могли временами скрыть свое презрение к новым террористам, называя их «обыкновенными бандитами»(55). Но вместо того чтобы пытаться просвещать кандидатов в свои ряды в духе истинной революционной борьбы, вдохновляя их обещаниями вечной славы революционных героев, партии просто принимали всех желающих.

Будущий террорист часто даже не знал, представляет ли лицо, предлагающее ему принять участие в покушении, какую-либо определенную антиправительственную организацию или просто использует его в качестве инструмента личной мести. Некоторые новички соглашались стать террористами после получения даже таких незначительных сумм, как пятнадцать рублей, да горстки патронов в придачу и обещаний крупных выплат в случае успешного выполнения задания. В других случаях и такие мелкие авансы были не нужны, хватало нескольких стаканов водки(56). Хотя и в конце XIX века бывали случаи, когда экстремисты соглашались на участие в терактах только после выплаты авансов (иногда не больше восьми рублей) в счет будущих платежей(57), феномен террористов-наемников стал распространенным явлением только в начале XX века.

Партийные деятели также выдавали рядовым террористам небольшие суммы наличных денег, обещая более существенное вознаграждение в будущем. В одном случае польский боевик, заявивший, что он своими руками убил семь полицейских и участвовал в трех грабежах, получил «для начала» восемнадцать рублей от представителя ППС. Боевик восхищался дорогими золотыми часами последнего и позднее рассказывал, как тот использовал его корыстолюбие для подстрекания к дальнейшей террористической деятельности: «Он похлопал меня по плечу со словами: «Продолжайте работу, товарищ, и у вас будут часы и деньги, а Польша будет вечно вам благодарна»(58). Есть основания полагать, что некоторые лица, не принадлежавшие ни к каким революционным организациям, также нанимались для участия в экспроприациях(59). Необходимо заметить, однако, что в некоторых случаях человек, которому предлагали принять участие в теракте, бывал вынужден соглашаться, рискуя своей жизнью в случае отказа(бО). Революционеру из Варшавы, ранее не принимавшему участия в насильственных действиях, было приказано свести счеты с его собственным братом, обвинявшимся в предательстве. В случае отказа ему настоятельно советовали «избегать встреч со своими товарищами»(61).

К 1907 году лишь немногие могли отрицать, что все увеличивающееся число «борцов за свободу» в союзе & уголовниками занимались «бандитизмом и грабежами большей частью не по политическим мотивам, а исключительно для удовлетворения своих низменных инстинктов». Власти были уверены, что «преступная деятельность этой категории правонарушителей в последнее время была направлена не столько против существующего государственного устройства в России, сколько против тех принципов, на которых основывается любой общественный строй, независимо от образа правления». Некоторые либеральные периодические издания разделяли эту точку зрения и писали о том, что «революционный террор… смешивался с разнузданностью обычной преступности. Эсеры побеждены эсериками, а эсерики — хулиганами»(62). Руководитель эсеров-террористов Гершуни был еще более откровенен, жалуясь, что девять десятых всех экспроприации были случаями обычного бандитизма(63).

Экстремисты часто были связаны дружбой с профессиональными грабителями(64) и сами участвовали в преступлениях, которые они даже не пытались называть революционными. Яков Гольдштейн, в кругу своих товарищей-эмигрантов в Лондоне имевший репутацию серьезного анархиста, был арестован английскими властями и приговорен к двадцати пяти дням тюремного заключения за мелкую кражу(66). В другом случае два бывших лесных брата из Прибалтики совершили в 1908 году массовое убийство по чисто личным мотивам. Оставшись без работы и нуждаясь в деньгах, они вошли в винный магазин, забрали пятнадцать долларов и, убегая, так удачно использовали свой прошлый боевой опыт, что убили и ранили дюжину полицейских(67). Анархист Янкель Литвак, живший в 1909 году во Франции под псевдонимом «Янш», занимался там подделкой валюты(68). Андрей Колегаев, известный член ПСР, будущий комиссар сельского хозяйства в 1918 году, живший в 1910 году в Европе, взял деньги у бывшей жены эсера Николая Тютчева для того, чтобы похитить детей последнего. Он выполнил это, не задумываясь о возможных последствиях, так как был уверен, что любой убежденный революционер посчитает ниже своего революционного достоинства обращаться за помощью в буржуазную полицию. В этом случае, однако, он просчитался(69).

В то же время многие уголовники, скрывшиеся за границей от судебных преследований, представлялись политическими эмигрантами, особенно в тех случаях, когда им грозила высылка в Россию(70). Поскольку им было легче всего выучить несложные теоретические идеи анархизма, большинство из них называло себя анархистами. В ряде случаев настоящие уголовники выдавали себя за убежденных радикалов. Грузинский бандит Махарашвили был членом воровской шайки, ограбившей осенью 1913 года богатого армянина в Кутаисе. Он сбежал в Париж, но был арестован французскими властями и решил выдать себя за политического эмигранта из страха быть высланным в Россию(71). Во многих случаях преступники продолжали свою привычную деятельность и после того, как превращались в «революционеров»: они участвовали в грабежах, подделывали печати различных организаций и союзов, вымогали деньги и т. д. и т. п(72). Особенно часто это происходило в Литве, где многие самозваные анархисты «уже давно превратились в хулиганов», а экстремисты предлагали крестьянам за небольшую плату разделаться с землевладельцами: «За двадцать рублей можно убить одного помещика»(73). Рассмотрение того, как эти псевдореволюционеры тратили легко добытые деньги, позволяет многое узнать о новом поколении российских экстремистов. Значительное их число проявляло склонность к разнузданному и развратному образу жизни, к алкоголизму и пьяному дебоширству. Некоторые радикалы в своих письмах жаловались на пьянство товарищей, и партийная организация пыталась как-то бороться с этой проблемой, осуждая злоупотребление спиртными напитками в резолюциях съездов и конференций(74). Как часто случалось с официальными решениями центральных органов, эти резолюции не принимались во внимание рядовыми революционерами, которым или не было дела до мнений своих лидеров или они просто не знали о них. Некоторые партийные деятели, понимая, что алкоголизм мешает эффективной деятельности революционеров, особенно боевой, закрывали, однако, глаза на эту проблему (может быть, потому, что и отдельные крупные фигуры в центральной партийной организации не были безупречны в этом отношении). Некоторые члены Центрального комитета ППС использовали партийные средства для удовлетворения своей страсти к алкоголю, а член Боевой организации ПСР Алексей Покотилов был известен своими пьяными дебошами; постоянная дрожь в руках была, видимо, причиной случайного взрыва в петербургской гостинице «Северной», при котором он сам погиб. Другой боевик, Борис Бартольд, одно время близкий соратник Савинкова, тоже был алкоголиком, периодически уходившим в тяжелые запои. После того как ему разбили лицо в пьяной драке и вообще его громкое и скандальное поведение стало бросать тень на репутацию ПСР, многие эсеры пришли к выводу, что ему ввиду его ненадежности, просто опасно давать боевые поручения. Наконец, сам Савинков, измученный постоянным напряжением подпольной работы, проявлял сильный интерес к азартным играм и пытался расслабиться и отвлечься при помощи алкоголя и наркотиков. Начав с  опиума, он впоследствии стал колоть себе морфий(75).

Там, где не было прямого центрального партийного контроля, например, на периферии или в маленьких боевых группах в столицах, злоупотребление алкоголем было еще более распространено. Некоторые боевики, ранее считавшиеся образцовыми борцами, предавались этому пороку, не опасаясь партийных санкций(76). Пьянство, дебоширство и разврат многих радикалов требовали денег, которые и добывались в экспроприациях(77). Один революционер так описал ситуацию в письме к другу: «Всеобщее отупение, опошление растет и растет. Кретинизм какой-то… Навозная куча»(78).

В похожих выражениях экстремисты, жившие за границей, жаловались на «безобразное поведение» в эмиграции радикалов, которые «устраивали скандалы и драки на улицах почти каждый вечер»(79). Некоторые российские радикалы за границей совершали уголовные преступления, чтобы достать денег на спиртное и на развлечения. Например, два экспроприатора, жившие в Брюсселе, 4 февраля 1909 года пришли к богатому купцу и, угрожая ему револьвером, забрали три тысячи франков, которые потом пропили(80).

Проблема алкоголизма среди российских экстремистов обострялась в условиях тюрем, каторги и ссылки, где, согласно одному революционеру, вся жизнь состояла из сплошного пьянства. Он описывает в своих воспоминаниях сцену в Якутске, когда пятнадцать радикалов пили весь день, в результате чего один из них умер от алкогольного отравления. Когда приехал врач, он увидел, что один из ссыльных лежит без сознания рядом с трупом, а другой пытается заставить своего мертвого товарища выпить еще один стакан, все же остальные продолжают попойку(81).

Подобная ситуация в местах заключения может только частично объясняться физическими и психологическими страданиями арестантов. Многие бывшие революционеры отмечают в своих воспоминаниях, что, отбывая наказание в разных тюрьмах Российской Империи после 1905 года, они были шокированы тем, как деградировало политическое сознание каторжан и ссыльных в сравнении с предыдущими поколениями заключенных. Этот шок они испытали после встреч с типичными представителями «изнанки» революции, некоторые из которых до того, как стать политическими заключенными, уже отбывали сроки за уголовные преступления, а другие, хотя и были осуждены в первый раз за политический террор и экспроприации, на самом деле мало чем отличались от обыкновенных бандитов(82). Но это не было чем-то новым, так как многие мемуаристы признают, что среди членов боевых дружин можно было встретить бродяг, пьяниц, хулиганов и бандитов, которые действовали вместе бок о бок с убежденными революционерами(83).

Попав в тюрьму, экстремисты нового типа вели себя так же, как обычные уголовники: пьянство, карты, полная бездеятельность «из принципа», грубые шутки и издевательства, площадная ругань были в порядке вещей(84). В отличие от предыдущих поколений революционеров, которые презирали своих тюремщиков и отказывались иметь с ними дело, многие осужденные боевики были в приятельских отношениях с надзирателями, просили у них сигареты. Эта трогательная идиллия все же иногда нарушалась: по той или иной причине боевик начинал драться с охранником, с которым только что обнимался(85).

Боевики настаивали на том, что они были преданными защитниками угнетенных и страдали от преследований царских властей за свои революционные убеждения, однако они же с презрением относились к своим товарищам — политическим заключенным, которые тратили время на чтение, учебу или теоретические дебаты. Они предпочитали общаться с уголовниками, принимая участие в пьяных дебошах и азартных играх. В то же самое время в частых конфликтах между уголовниками и политическими заключенными некоторые анархисты и другие радикалы становились на сторону первых, даже если это означало применение физической силы против своих же товарищей-революционеров(86).

Судя по описаниям тюремной жизни в России того времени, заключенные часто боялись своих товарищей больше, чем тюремщиков; они даже опасались входить в камеру, не имея в кармане ножа для защиты своей жизни и имущества от других арестантов, независимо от того, были ли они уголовниками, независимыми революционерами и экспроприаторами или членами социал-революционных, социал-демократических, анархических и других организаций(87). Даже в тюремных стенах анархисты умудрялись организовывать акты экспроприации по всем правилам искусства против своих товарищей по несчастью(88). Уголовники, анархисты и те, кто называл себя просто экспроприаторами, были главными зачинщиками всяких столкновений, часто переходивших в поножовщину со смертельными исходами, однако поведение их жертв мало чем отличалось от действий нападавших. По воспоминаниям одного бывшего арестанта, «каждый день вспыхивали ссоры между нами и шпаной. Обе стороны не раз хватались за ножи, готовые ринуться друг на друга в кровавой схватке»(89). Другой бывший заключенный писал о своем тюремном знакомом, эсере-террористе, что он в потасовках «проявлял особый азарт, переходящий в бешенство. Убить человека в этот момент ему ровно ничего не стоило»(90).

Многие экстремисты вели себя так же и на воле. Эсеровский боевик и экспроприатор избил на улице своего партийного товарища до потери сознания после размолвки, а литовский террорист-эсдек высек врага плеткой(91). В Уфе несколько революционеров заподозрили своего товарища в сотрудничестве с полицией и решили его убить; 31 марта 1904 года они заманили его на окраину города и, не дав ему возможности оправдаться, накинулись на него с ножами, нанося удары по очереди — когда один уставал, он передавал жертву следующему. Как сообщается, они перерезали ему горло, а потом пытались отрезать голову(92).

Еще более ярким проявлением жестокости была хладнокровная программа чистки большевистской партии от действительных и потенциальных полицейских осведомителей, предложенная известным боевиком Камо. Камо, в то время живший за границей, предложил, что он и несколько его боевиков переоденутся в жандармскую форму и произведут ложные аресты ведущих партийных активистов в России: «Придем к тебе, арестуем, пытать будем, на кол посадим. Начнешь болтать: ясно будет, чего ты стоишь. Выловим так всех провокаторов, всех трусов»(93). Не имея привычки ограничиваться пустыми словами, Камо, совершенно серьезно относясь к выдвинутой им программе действий, отправился в Россию для ее применения на практике. Его намерения и уверенность в возможности их осуществления указывают на определенную степень психической ненормальности этого видного экстремиста.