Издателям «Московских ведомостей»

 

1873 г. Июня 1. Ясная Поляна.

Прошу вас дать место в уважаемой вашей газете моему заявлению, относящемуся до изданных мною четырех книг под заглавием «Азбука».

Я прочел и слышал с разных сторон упреки моей «Азбуке» за то, что я, будто бы не зная или не хотя знать вводимого нынче повсеместно звукового способа, предлагаю в своей книге старый и трудный способ азов и складов. В этом упреке есть очевидное недоразумение. Звуковой способ мне не только хорошо известен, но едва ли не я первый привез его и испытал в России 12 лет тому назад, после своей поездки по Европе с целью педагогического изучения^*. Испытывая тогда и несколько раз потом обучение грамоте по звуковому методу, я всякий раз приходил к одному выводу – что этот метод, кроме того, что противен духу русского языка и привычкам народа, кроме того, что требует особо составленных для него книг, и кроме огромной трудности его применения и многих других неудобств, о которых говорить здесь не место, не удобен для русских школ, что обучение по нем трудно и продолжительно и что метод этот легко может быть заменен другим^*. Этот‑то другой метод, состоящий в том, чтобы называть все согласные с гласной буквой е и складывать на слух, без книги, и был мною придуман еще 12 лет тому назад, употребляем мною лично во всех моих школах и, по собственному их выбору, всеми учителями школ, находившимися под моим руководством, и всегда с одинаковым успехом.

Этот‑то прием я и предлагаю в своей «Азбуке». Он имеет только внешнее сходство со способом азов и складов, в чем легко убедится всякий, кто даст себе труд прочесть руководство для учителя в моей «Азбуке». Способ этот отличается от всех других известных мне приемов обучения грамоте особенно тем, что по нем ученики выучиваются грамоте гораздо скорее, чем по всякому другому: способный ученик выучивается в 3, 4 урока, хотя медленно, но правильно читать, а неспособный – не более как в 10 уроков. Поэтому всех тех, кто утверждает, что звуковой способ есть самый лучший, быстрый и разумный, я прошу сделать только то, что я делал неоднократно, что я также предложил Московскому комитету грамотности сделать публично, то есть сделать опыт обучения нескольких учеников по тому и другому способу^*.

Дело обучения грамоте есть дело почти практическое, и показать лучший и удобнейший прием обучения грамоте может только опыт, а не рассуждения, а потому всех тех, кого должно интересовать и интересует дело грамотности, прошу до произнесения решения сделать опыт.

Самый процесс обучения грамоте есть одно из ничтожнейших дел во всей области народного образования, как я это уже высказывал и в издаваемом мной журнале 12 лет тому назад, и в наставлении для учителя в изданной недавно «Азбуке», но и в этом ничтожном относительно деле для чего идти хитрым и трудным путем звукового способа, когда того же самого можно достигнуть проще и скорее?

Прошу принять уверение и пр.^*.

Гр. Лев Толстой.

С. Ясная Поляна.

1‑го июня 1873 года.

 

H. H. Страхову

 

1873 г. Июня 22. Хутор на Тананыке.

Посылаю вам, дорогой и многоуважаемый Николай Николаевич, не знаю, исправленный ли, но наверное испачканный и изорванный экземпляр «Войны и мира» и умоляю вас просмотреть его и помочь мне словом и делом, то есть просмотреть мои поправки и сказать ваше мнение – хорошо ли, дурно ли (если вы найдете, что дурно, даю вам право уничтожить поправку и поправить то, что вам известно и заметно за дурное). Уничтожение французского иногда мне было жалко, но в общем, мне кажется, лучше без французского. Рассуждения военные, исторические и философские, мне кажется, вынесенные из романа, облегчили его и не лишены интереса отдельно. Впрочем, если вы какие из них найдете излишними, выкиньте. Насчет того, что я соединил 6 частей в 4, я в нерешительности и прошу вас решить, как лучше: с старым разделением или по‑новому^*. Боюсь, что каллиграфическая сторона плоха и невозможна для типографии – я не мог с мухами самарскими и жарою сделать лучше. Если вы найдете, что нужно переписать, то наймите писца «Возьмите у Пети Берс денег. Если вам понадобится чистый экземпляр, то я на всякий случай велю Соловьеву прислать экземпляр. Оригинал нужен в типографию в половине и не позже конца июля. Если вы захотите и успеете сделать поправки и просмотреть, то сделайте и пошлите в Москву, в типографию Каткова на имя Михаила Николаевича Лаврова, если же нет, то просто отошлите к нему. Чувствую всю бессовестность моей просьбы к вам, но и надеюсь на вашу приязнь ко мне и пристрастие к «Войне и мир», которая мне очень редко нравилась, когда я перечитывал ее, а большей частью возбуждала досаду и стыд. Надеюсь, что из Самары мне привезут письмо от вас и я узнаю ответ на мой вопрос, что из «Азбуки» вы присоветуете мне поместить в полные сочинения^*. Если вы не писали, напишите, пожалуйста.

Мы живем в самарской степи, слава богу, хорошо, несмотря на жар, засуху и болезни детей, несерьезные, которые только тревожат нас. Здешняя первобытность природы и народа, с которым мы близки здесь, действуют хорошо и на жену и детей.

Жду с нетерпением вашего ответа и решения.

Вам неоплатно обязанный и искренно любящий вас

Л. Толстой.

22 июня.

 

А. А. Толстой

 

1873 г. Июля 30. Хутор на Тананыке.

Посылаю вам длинную копию с письма моего в газеты о самарском голоде и приписку жены^*. Иногда мне приходит в голову, что среди совсем других – в другой сфере – интересов и очень близких вашему сердцу вы, получив мой пакет, скажете в душе: «Ах, что они не оставят меня в покое!» Но, прочтя все и не подумав, а почувствовав, вы, как добрая лошадь, вляжете в хомут и только скажете: «Ну, куда везти? сколько вас там? Я готова». Тогда‑то на эту вашу готовность я так отвечаю вам, любезный и дорогой друг Alexandrine.

Я написал в газеты с свойственным мне неумением писать статьи, очень холодное, неуклюжее письмо и от страха полемики представил дело менее страшным, чем оно есть, и написал кое‑кому своим друзьям, чтобы подвинуть дело, но боюсь, что оно не пойдет или пойдет туго, и прибегаю к вам. Если вы захотите и можете заинтересовать сильных и добрых мира сего, которые, к счастию, одни и те же, то дело пойдет, и тогда и моя и ваша радость в успехе будут такими ничтожными песчинками в том огромном добре, которое сделается для тысяч людей, что мы об нем и не подумаем. Я не люблю писать жалостливо, но я 45 лет живу на свете и ничего подобного не видал и не думал, чтобы могло быть. Когда же живо представишь себе, что будет зимою, то волос дыбом становится. Сейчас – уже письмо написано было – мы узнали, что заболел холериной молодой мужик – жнец. Есть нечего, кроме дурного черного хлеба, и если бы это не было около нас, то очень может быть, что этот человек бы умер от недостатка хорошей пищи для ослабевшего желудка. Особенно поразительно и жалко для того, кто умеет понимать эту терпеливость и скромность страдания русского человека – спокойствие, покорность. Нет хорошей пищи, так и нечего жаловаться. Умрет – воля божия. Точно не овцы, но добрые, сильные волы выпахивают свою борозду. Упадут – их оттащут, другие потянут.

Едва ли вы меня поймете, и, вероятно, вам оскорбительно покажется это сравнение. Вы всегда жили в таком мире, где есть уродства, безобразия физические и нравственные, страдания, преимущественно духовные, но где нет места просто лишению физическому. Ваши магдалины очень жалки, я знаю; но жалость к ним, как и ко всем страданиям души, более умственная, сердечная, если хотите; но людей простых, хороших, здоровых физически и нравственно, когда они страдают от лишений, жалко всем существом, совестно и больно быть человеком, глядя на их страдания. Так вот, в ваши руки это важное и близкое нашему сердцу дело. Вперед благодарю вас за все, что вы сделаете.

Благодарю вас за последнее письмо^*. Сочувствую всей душой вашим волнениям и желаю вам счастия.

Ваш истинный и старый друг Л. Толстой.

30 июля.

 

H. H. Страхову

 

1873 г. Августа 24. Ясная Поляна.

Вчера только вернулся из Самары и спешу отвечать вам, дорогой Николай Николаевич, на последнее письмо ваше, полученное еще в Самаре перед отъездом^*. Не знаю, как благодарить вас за ваши тяжелые, скучные труды над «Войной и миром». Притом вы ничего не делаете слегка и кое‑как, и я по письму вашему вижу, что это взяло у вас много времени. В Москве же я узнал, что вы уже всё переслали, кроме 4‑го тома; стало быть, вы, кроме того, что трудились, еще спешили^*. Очень, очень благодарю вас. Вы пишете, что ждете от меня теперь чего‑нибудь в более строгом стиле – как мои попытки в «Азбуке»; а я, к стыду, должен признаться, что переправляю и отделываю теперь тот роман^*, про который писал вам, и в самом легком, нестрогом стиле. Я хотел пошалить этим романом и теперь не могу не окончить его и боюсь, что он выйдет нехорош, то есть вам не понравится. Буду ждать вашего суда, когда кончу; но хоть бы вы были тут или я в Петербурге, я не прочел бы вам. Вся наша огромная семья счастливо съездила и вернулась из Самары, набравшись физического и душевного здоровья. Про себя и говорить нечего: я здоров, как бык, и, как запертая мельница, набрал воды. Только бы бог дал в дело употребить набранные силы. Куда вы предпринимаете поездку? Уж не в нашу ли сторону? То‑то бы была для меня радость. Не смею и мечтать об этом.

Что ваше библиотекарство?^* Жалко, ужасно жалко, что вы опять пишете в газетах. Что делать! – видно, бог по‑своему делает, и никак не догадаешься зачем.

Искренно любящий вас Л. Толстой.

24 августа.

 

H. H. Страхову

 

1873 г. Сентября 4. Ясная Поляна.

Сейчас получил ответное письмо ваше, дорогой Николай Николаевич, и не знаю, как благодарить вас за вашу работу и ту, которую хотите еще делать. Делайте, что хотите, именно в смысле уничтожения всего, что вам покажется лишним, противуречивым, неясным^*. Даю вам это полномочие и благодарю за предпринимаемый труд, но, признаюсь, жалею. Мне кажется (я, наверно, заблуждаюсь), что там нет ничего лишнего. Мне много стоило это труда, поэтому я и жалею. Но вы, пожалуйста, марайте, и посмелее. Вам я верю вполне. Нынче я говорил жене, что одно из счастий, за которое я благодарен судьбе, это то, что есть H. H. Страхов. И не потому, что вы помогаете мне, а приятнее думать и писать, зная, что есть человек, который хочет понять не то, что ему нравится, а все то, что хочется выразить тому, кто выражает. Вы мне так хорошо описали ваше место в библиотеке, что я вижу вас там и мечтаю о том, как этот солдат введет когда‑нибудь меня к вам. Я очень рад за вас, что вы сидите на этом кресле и не принуждены писать в газеты. Нынче прелестный осенний день, я проездил весь день один на охоте и несколько раз вспоминал о вас – то о том, что знания есть плод всего мироздания на боковой ветке, то о Пушкине и вашем понимании его^*, и всякий раз мне досадно было думать, что вы журналист. И вот ваше письмо, которое меня очень, очень за вас порадовало.

Вы пишете, что в моих письмах немало противоречий;^* боюсь, что вы находите и противоречие в том, что я пустился вдруг писать письма в «Московские ведомости». Это нужно было. Первое – об «Азбуке», чтобы сказать себе, что я все сделал для распространения ее, и потом уж забыть, чего я все‑таки не могу; и то, что я верно знаю, что это – лучшая книга, по которой в 10 раз легче и лучше учиться, чем по другим, а все русские дети продолжают учиться по дурным, меня злит всякий раз, когда я бываю натощак не в духе^*. Письмо же о голоде^* было вызвано, с одной стороны, женою, которая порадовала меня живым и искренним сочувствием к народу, с другой, тем, что там глупый губернатор только принял губернию и нашел, что голод в народе есть неприличное явление для губернатора, принявшего губернию, и не только не хлопотал о пособии, но с азартом требовал в нынешнем году сбора всех недоимок^*. Письмо достигло цели, если наделало немного шума.

Жена благодарит за память и посылает поклон, а я от всей души вас обнимаю.

Ваш Л. Толстой.

 

H. H. Страхову

 

1873 г. Сентября 23. Ясная Поляна.

Очень благодарю вас, дорогой Николай Николаевич, за все, что вы сделали с «Войной и миром», только жалею, что вы не выкинули или не сократили того, что вы, совершенно справедливо, нашли растянутым и неточным, – о власти ^*. Я помню, что это место было длинно и нескладно. XII параграф выкинуть – я нынче напишу^*. И тоже благодарен за указание. Деньги – я нынче пишу Соловьеву, чтобы он вам выслал. И как я ни минуты не сомневаюсь в том, что вам хотелось бы сделать это даром, так и вы не сомневайтесь, что я тысячу раз переворачивал вопрос, как мне вознаградить вас за потерянное время, которое, к несчастью, для вас и деньги^*. Статью вашу о развитии организмов, по‑моему, лучше всего напечатайте отдельно. А в какую‑то «Природу» засунуть, это – похоронить^*. Или вовсе не печатайте, а подождите.

Я в своей работе очень подвинулся, но едва ли кончу раньше зимы – декабря или около того. Как живописцу нужно света для окончательной отделки, так и мне нужно внутреннего света, которого всегда чувствую недостаток осенью. Притом же все сговорилось, чтобы меня отвлекать: знакомства, охота, заседание суда в октябре и я присяжным; и еще живописец Крамской, который пишет мой портрет по поручению Третьякова. Уж давно Третьяков подсылал ко мне, но мне не хотелось^*, а нынче приехал этот Крамской и уговорил меня, особенно тем, что говорит: «Все равно ваш портрет будет, но скверный». Это бы еще меня не убедило, но убедила жена сделать не копию, а другой портрет для нее. И теперь он пишет, и отлично, по мнению жены и знакомых. Для меня же он интересен как чистейший тип петербургского новейшего направления, как оно могло отразиться на очень хорошей и художнической натуре. Он теперь кончает оба портрета и ездит каждый день, и мешает мне заниматься. Я же во время сидений обращаю его из петербургской в христианскую веру и, кажется, успешно^*. Нынче он мне рассказывал про убийство Сувориной^*. Какое знаменательное событие!

Вертер застрелился, и Комаров, и гимназист, которому труден латинский урок. Одно значительно и величественно, другое мерзко и жалко. Напишите, если узнаете подробности этого убийства.

До свидания. Искренно любящий вас Л. Толстой.

 

Н. Н. Страхову

 

1873 г. Декабря 16...17. Ясная Поляна.

Вы угадали, дорогой Николай Николаич, что я не в состоянии понять всей прелести составления букета из имен, я – больше – даже не понимаю, как можно играть в то, чем живешь. Я, по крайней мере, поэтому должен отказать^*. Я ждал целый год, мучительно ждал расположения духа для писанья – оно пришло – я им пользуюсь для того, чтобы кончить любимое мною дело^*. Теперь что же я могу сделать, чтобы удовлетворить желанию князя Мещерского^*, и для того, чтобы содействовать доброму делу? 1) Или оторваться от работы, чтобы написать une binette ^*. Я одну минуту даже думал это сделать; но это было бы преступлением относительно своего настоящего долга. 2) Напечатать главу из этого романа; но я их постоянно переделываю, и я ими еще недоволен, и опять это отрывка. 3) Из своего портфеля дать кое‑что – не могу выпустить мерзость с своим именем. Для каких бы целей это ни было, это само по себе подло. Объявить в концерте Патти, собрать деньги и заставить петь козу какую‑нибудь.

Так что простите, что вам отказываю, и поучтивее за меня извинитесь.

Ваш Л. Толстой.

Имени объявлять моего нельзя; но свое расположение духа знаешь меньше всего, и, если бы случилась возможность написать или поправить что‑нибудь до 25 января, я пришлю^*.

 

 

1874

 

H. H. Страхову

 

1874 г. Февраля 13. Ясная Поляна.

Благодарю вас, дорогой Николай Николаевич, за присылку статьи о Дарвине;^* я проглотил ее и почувствовал, что это хорошая и сытная пища. Для меня это было подтверждение моих неясных мечтании о том же предмете и выражение того, что как будто хотелось выразить. Одно удивительно. Напечатана статья, прочтут ее. Отнестись к ней презрительно нельзя и не согласиться нельзя. Что ж, изменит ли она хоть на волос общее ходячее мнение о каком‑то новом слове Дарвина? Нисколько. Это мне всегда удивительно и обидно и в особенности обидно за статьи. Большое и, главное, не критическое сочинение, а положительное найдет себе рано ли поздно оценку, ядро долетит и ударит, может быть, там, где мы не узнаем, но ударит. Но критика ваша любимая – это ужасное дело. Одно ее значение и оправдание, это – руководить общественным мнением, но тут и выходит каламбур – когда критика мелет околесную, она руководит общественным мнением, но как только критика, как ваша, исходит из искренней и (ernst) серьезной мысли, она не действует, и как будто ее не было.

Вы угадали, что я очень занят и много работаю. Очень рад, что давно, когда писал вам, не начал печатать^*. Я не могу иначе нарисовать круга, как сведя его и потом поправляя неправильности при начале. И теперь я только что свожу круг и поправляю, поправляю… Никогда еще со мною не бывало, чтобы я написал так много, никому ничего не читая и даже не рассказывая, и ужасно хочется прочесть. Что бы я дал за вас! Но я знаю, что это подлость, и сам себя надуваешь. Устал работать – переделывать, отделывать дочиста, и хочется, чтобы кто‑нибудь похвалил и можно бы не работать больше. Не знаю, будет ли хорошо. Редко вижу в таком свете, чтобы все мне нравилось. Но написано уж так много и отделано, и круг почти сведен, и так уж устал переделывать, что в 20 числах хочу ехать в Москву и сдать в катковскую типографию. Я раздумал утруждать вас. Очень благодарю вас, но надо самому держать корректуры^*.

Ваш всей душой Л. Толстой.

 

H. H. Страхову

 

1874 г. Марта 6. Ясная Поляна.

Очень радуюсь, дорогой Николай Николаевич, тому, что наши дела устроились так, что вам развязаны руки для работы по сердцу, и очень благодарен вам, что вы мне написали об этом^*. Я очень бестолковый и переменчивый человек, но не в привязанностях, и все, что вас касается, как человека, живо интересует меня, не говоря о том, что я теперь радуюсь вашей свободе, потому что вы не будете размениваться на мелкую монету.

Я вчера приехал из Москвы и отдал в типографию часть рукописи, листов на 7. Всего будет листов 40. Надеюсь все напечатать до мая. В Москве же я в первый раз прочел несколько глав дочери Тютчева^* и Ю. Самарину. Я выбрал их обоих, как людей очень холодных, умных и тонких, и мне показалось, что впечатления произвело мало; но я от этого не только не разлюбил, но еще с большим рвением принялся доделывать и переделывать. Я думаю, что будет хорошо, но не понравится и успеха не будет иметь, потому что очень просто. Ю. Самарин взялся держать корректуру. Этому я очень рад, но я и сам буду держать.

Получил я с месяц тому назад диплом из Академии наук на избрание меня членом^*. Признаюсь, что это польстило мне, несмотря на то, что Пушкин не был членом^*, а Пыпин – член. Надо, кажется, написать благодарность и послать сочинения, тем более, что я вижу по «Запискам Академии»^* и Bulletins, которые мне присылают, что это делают. Будьте так добры, напишите мне черновое такое письмо, если это нужно; а то я не знаю.

Что ваши планы на лето? Можно ли надеяться увидать вас в Ясной?

Ваш Л. Толстой.

 

А. А. Толстой

 

1874 г. Марта 6. Ясная Поляна.

Любезный друг! Если я и так давно не писал вам, и не приехал в Москву, чтобы повидаться с вами, то все‑таки я так же, еще более искренно, чем всегда, по своему чувству называю вас дорогим и любезным другом. Дня не проходило, чтобы это последнее столь важное и тяжелое для вас время^* я не думал и мы с женой не говорили про вас. Я не стану в письме говорить вам про ваши чувства, какими я их предполагаю, но я уверен, что верно угадываю их, иначе бы я не любил вас, но все‑таки я бы дорого дал, чтобы услыхать от вас подтверждение в том, что я не ошибаюсь, и понять новые оттенки, которые, может быть, ускользнули от меня. Давно уж, очень давно, я собирался писать вам только за тем, чтобы вы знали, что не горе (не знаю как назвать) – тяжелое пережитое и переживаемое вами время жизни отозвалось в моей душе, несмотря на то, что мы так редко видимся и пишем. Ваше положение мне представляется так: есть машина – очень хорошая, полезная и т. д., но машина, с которой обращаются все и всегда посредством длинных стальных ручек так, чтобы не повредить себе пальцы; но к этой машине нужны еще такие работники, которые бы действовали около нее и руками: и вы взялись быть таким работником и, разумеется, вы, как вас бог создал, стали ворочаться в машине не руками, а сердцем, и вам размозжило сердце или кусочек его. И я знаю, что это так, и мне всей душой жалко вас; если бы я сомневался, что моя дружба к вам изменилась, я бы уверился в ней по тому, как мне больно за вас. Если вам приятно это, напишите мне, если нет, ничего не пишите. Я вчера вернулся из Москвы и говорил о вас с К. Тютчевой, которая мне всегда особенно мила за то, что она вас понимает и любит.

Я не приехал в Москву особенно потому, что перед вашим приездом только что был там, а вы не можете себе представить, как мне все тяжелее и тяжелее уезжать из дома, то есть выбрасывать из жизни те дни, которые я вне дома; и тем тяжелее, чем меньше их остается. У нас нынешний год было горе. Мы потеряли меньшого сына, 6‑го. Теперь 5, и ждем около святой^*. Из всех близких потерь, которые мы могли понести, это была самая легкая, мизинец, но все‑таки больно, для жены особенно. На меня смерть никогда не действует очень больно (я испытал это на потере любимого брата). Если потерей любимого существа сам не приближаешься к своей смерти, не разочаровываешься в жизни, не перестаешь ее любить и ждать от нее хорошего, то эти потери должны быть невыносимы; но если подаешься на это приближенье к своему концу, то не больно, а только важно, значительно и прекрасно. Так на меня, да и на всех, я думаю, действует смерть. Маленький пример. Хороня Петю, я в первый раз озаботился о том, где меня положить. И на Соню, кроме той особенной, почти физической материнской боли, это подействовало так же, несмотря на ее молодость.

Мы живем по‑старому, заняты так, что всегда недостает времени. Дети и их воспитание все больше и больше забирают нас, и идет хорошо. Я стараюсь и не могу не гордиться своими детьми. Кроме того, я пишу и начал печатать роман^*, который мне нравится, но едва ли понравится другим, потому что слишком прост.

Видите, какие подробности я пишу вам о себе; напишите, пожалуйста, о себе, о своей жизни и о своих хороших больших радостях и горестях и глупых маленьких радостях и горестях. Что делают ваши? Ваша матушка и сестра? Где? И здоровье Прасковьи Васильевны как?

Какую прелестную представительницу русских женщин вы выбрали – кн. Вяземскую, и какой жалкий экземпляр русских мужчин – Калошин^*. Как я вспомню про него между английскими, олимпийски самодовольными именно своей тугой односторонней глупостью лордами, мне совестно, и я краснею. Он именно тот несуществующий русский человек, вертлявый (умом), без цели, от слабости подделывающийся под европейскую внешность, без правил, убеждений, без характера, тот самый несуществующий русский человек, каким в своем презрении иностранцы представляют себе русских.

Я боюсь, что наделал вам неприятностей голодом самарским. Всегда, смолоду, и чем старше, тем больше, ценю одно качество отрицательное выше всего – простоту. Надо наше уродство, чтобы понять только ту путаницу, которая происходит, по какому же случаю? по тому, что голодным людям не голодные, а роскошествующие люди хотят дать кусок хлеба. Хочешь дать – дай, не хочешь, пройди мимо. Казалось бы, чего еще. Нет, оказывается, что если ты дашь, то ты этим покажешь, что ты враг кого‑то, и желаешь кого‑то огорчить или убедить, а не дашь, то ты этим…

Боже мой! Что это? Я только приехал из Москвы, и хотя я избегаю слушать все рассказы о делающих, невольно я приезжаю с таким запасом презрения и отвращения, что долго не могу успокоиться. Особенно с подрастающими детьми, так хочется с ними одинаково серьезно смотреть на жизнь и так это трудно, когда дело коснется людских дел.

Прощайте, целую вашу руку.

Ваш старый и верный друг Л. Толстой.

 

Т. А. Кузминской

 

1874 г. Марта 15...25. Ясная Поляна.

Таня, милый друг, сделай мне одолжение. Спроси у Саши, брата, можно ли мне в романе, который я пишу, поместить историю, которую он мне рассказывал об офицерах, разлетевшихся к мужней жене вместо мамзели, и как муж вытолкнул и потом они извинялись. Дело у меня происходит в кавалерийском гвардейском полку, имена, разумеется, непохожие, да я и не знаю, кто были настоящие, но все дело так, как было^*.

История эта прелестна сама по себе, да и мне необходима. Пожалуйста, напиши. Еще, пожалуйста, напиши мне, любезный друг Саша, это я обращаюсь к Александру Михайловичу^*. Какие твои планы и виды и надежды по службе? Пожалуйста, напиши мне. Это очень меня интересует, и, верно, у тебя есть что‑нибудь определенное, если ты так решительно бросаешь прелестный Кавказ (как Таня ни ругай его).

Ждем с великой радостью вашего приезда.

 

К. С. Веселовскому

 

1874 г. Апреля 11. Ясная Поляна.

Милостивый государь, Константин Степанович! Я получил от вас извещение об избрании меня в члены‑корреспонденты Академии наук и диплом на это звание^*. Прошу покорно передать высокоуважаемому собранию, удостоившему меня этой чести, мою глубокую признательность.

Примите, милостивый государь, уверение в совершенном почтении и преданности.

Граф Лев Толстой.

11 апреля 1874 г.

 

H. H. Страхову

 

1874 г. Апреля 18…19. Ясная Поляна.

Я получил ваше письмо в Москве^*, дорогой Николай Николаевич. Я приезжаю туда, как всегда, раз в месяц и два, и никакие корректуры в мире не заставят меня жить там. Кроме того, корректуры печатаются и присылаются мне чрезвычайно медленно, так что я не знаю, когда кончится печатание и кончится ли до лета. Да и последнее время меня занимало совсем другое – школы грамотности. Меня втянул в это дело Московский комитет грамотности и расшевелил во мне старые педагогические дрожжи. Вероятно, вы прочтете в газетах, как меня будут ругать, перевирая мои слова, и вас это не заинтересует; а я не прочту, хотя это и очень интересует меня. Я закинул на гольца, а попалась щука. Зашла речь о грамотности, и я натолкнулся на такую грандиозную стачку тупоумия, что не мог спокойно пройти мимо^*. Если у вас есть связи в литературном мире, дайте мне un coup d’épaule^*, чтобы хоть не успокоились тем, что гр. Л. Толстой – ретроград, славянофил, а хоть пошумели бы немного об этом. Люди, ничего не знающие, бездарные, не знающие даже того народа, который они взялись образовывать, забрали в руки все дело народного образования и что делают – волос дыбом становится. Не забудьте же обещанье – приезжайте летом. В тоне вашего последнего письма есть что‑то ироническое. Пожалуйста, не позволяйте этого в отношении меня, потому что я вас очень люблю.

 

А. С. Суворину

 

1874 г. Апреля 15?...30? Ясная Поляна.

Милостивый государь Алексей Сергеевич!

Вы мне как‑то писали, и я вам отвечал. Помню, что письма ваши оставили мне очень хорошее впечатление и что я жалел, что не мог исполнить вашего желания^*. Теперь я особенно жалею об этом, так как у меня до вас просьба. И несмотря, что я не исполнил вашей просьбы, судя по вашим письмам, в особенности по вашему «Никону» и по тому участию, которое вы принимали когда‑то в «Ясной Поляне»^*, я уверен, что вы исполните мою просьбу, если это только возможно. Дело в том, что Московский комитет грамотности втянул меня в разъяснение моего приема обучения грамоте и, занявшись этим делом, я, к удивлению и ужасу своему, увидал, что то педантически тупоумное немецкое отношение к делу народного образования, с которым я боролся в «Ясной Поляне», за последние 15 лет пустило корни и спокойно процветает, и что дело это не только не пошло вперед, но значительно стало хуже, чем было. В последнем заседании комитета я, насколько умел, высказал, как я смотрю на это, и надеюсь, что расковырял немного этот муравейник тупоумия. Но я уверен, что слова мои не полные, спешные, переврут и почерком пера решат, что я ретроград, хочу воротиться к Псалтырю и т. д., и преспокойно опять наладят свою машину. Мне не нужно вам объяснять, как я смотрю на дело. Мне кажется, вы сочувствовали направлению «Ясной Поляны», и вам легко будет, пробежав протоколы заседаний, освежить в своей памяти мои выраженные в педагогических статьях 1860‑х годов положения, от которых я ни на шаг не отступил. Просьба моя к вам состоит в том, чтобы в газете, в которой вы участвуете, противодействовать легкомысленному отношению к этому делу и, если есть человек, интересующийся и понимающий дело (я думаю, что вы такой человек), то отнестись к делу серьезно. Серьезный разбор дела не может не быть мне благоприятным^*.

Сочту себя много обязанным, если вы окажете помощь этому столь близкому моему сердцу делу, и буду рад случаю отплатить вам всем от меня зависящим.

Примите уверение совершенного уважения и преданности вашего покорного слуги

гр. Л. Толстого.

 

A. A. Толстой

 

1874 г. Июня 23. Ясная Поляна.

Если я тотчас же не отвечал вам на ваше длинное, доброе, тронувшее меня письмо^*, то не оттого, чтобы я не думал беспрестанно о вас. Теперь пишу и задираю вас только для того, чтобы продолжать чувствовать близость с вами. Вчера я похоронил тетушку Татьяну Александровну^*. Вы не знали ее, но ваша maman знала, и от меня вы про нее много слышали. Она умерла почти старостью, то есть угасала понемногу и уже года три тому назад перестала для нас существовать, так что (дурное или хорошее это было чувство, я не знаю), но я избегал ее и не мог без мучительного чувства видеть ее; но теперь, когда она умерла (она умирала медленно, тяжело – точно роды), все мое чувство к ней вернулось еще с большей силой. Она была чудесное существо. Вчера, когда мы несли ее через деревню, нас у каждого двора останавливали. Мужик или баба подходили к попу, давали деньги и просили отслужить литию, и прощались с ней. И я знал, что каждая остановка это было воспоминание о многих добрых делах, ею сделанных… Она 50 лет жила тут и не только зла, но неприятного не сделала никому. А боялась смерти. Не говорила, что боится, но я видел, что боялась. Что это значит? Я думаю, что это смирение. Я с ней жил всю свою жизнь. И мне жутко без нее. У нас все хорошо в семье. Вы предсказывали мне девочку, но родился мальчик, точно такой же, как тот, которого мы потеряли, и, хотя его зовут Николаем, мы невольно зовем его Петей, как прежнего. Я нахожусь в своем летнем расположении духа, – то есть не занят поэзией и перестал печатать свой роман^* и хочу бросить его, так он мне не нравится; а занят практическими делами, а именно педагогией: устраиваю школы, пишу проекты и борюсь с петербургской педагогией вашего protégé Дмитрия Андреевича^*, который делает ужасные глупости в самой важной отрасли своего управления, в народном образовании. Целую вашу руку, любезный, дорогой друг; когда‑нибудь напишите мне так же, как я вам, все, что вам близко к сердцу. Все отзовется верно, без одной фальшивой ноты.

Ваш Л. Толстой.

23 июня.

 

H. H. Страхову

 

1874 г. Июля 27. Ясная Поляна.

Мне страшно обидно и грустно будет, если не увижусь с вами при обратном вашем проезде в Петербург, дорогой Николай Николаевич. Сообразив все, я решил ехать немедленно в Самару и выеду, вероятно, около 30 и буду дома, если бог даст, не раньше 12‑го^*. Если вы еще будете в Полтаве, то заезжайте, пожалуйста, пожалуйста. Мне столько еще нужно и хочется вам сказать и так хочется вас еще видеть.

Еще прежде получения вашего письма^* я исполнил ваш совет, т. е. взялся за работу над романом; но то, что напечатано и набрано, мне так не понравилось, что я окончательно решил уничтожить напечатанные листы и переделать все начало, относящееся до Левина и Вронского. И они будут те же, но будут лучше. Надеюсь с осени взяться за эту работу и кончить^*. Очень радуюсь вашему счастливому времени, проведенному у ваших родных, и только жалею, что не подробно вы пишете, и я не могу себе живо представить вашу жизнь. Может быть, до свидания, а нет – до следующего письма.

Ваш Л. Толстой.

27 июля

 

Н. А. Некрасову

 

1874 г. Августа 15. Ясная Поляна.

Милостивый государь Николай Алексеевич!

Педагогическая статья, о которой я писал вам^*, у меня готова, и я желаю напечатать ее в «Отечественных записках». Если вы желаете поместить ее в своем журнале, то она к вашим услугам. Условия мои 150 р. за лист и помещение ее в осенних №‑ах (в сентябре или октябре)^*. Листов будет 5 или 6. Если вы согласны, то напишите мне, и я пришлю ее в Петербург, где корректуры ее мне обещал держать H. H. Страхов.

Очень благодарен вам за вашу готовность помочь мне в моей борьбе с педагогами. Я получил письма от Михайловского^* с требованиями матерьялов для его статьи, но не мог ему послать то, что нужно. Педагоги борются за существование, и нет гадости, которой бы они побрезгали для достижения своей цели. Они лгали, выдумывали, и теперь тот протокол заседания комитета грамотности, печатание которого было бы для них очень невыгодно, они умели так затянуть, что он до сих пор не вышел и едва ли выйдет^*.

Мне очень жалко только то, что если теперь «Отечественные записки» возьмут мою сторону в этом споре, то это будет представляться поддержкою взглядов сотрудника, а не мнением, ничем не вызванным, редакции. Хотя я твердо уверен, что если бы редакция обратила серьезное внимание на этот вопрос, то она стала бы на совершенно сходную со мной точку зрения.

В ожидании вашего ответа остаюсь ваш покорный слуга

граф Лев Толстой.

15 августа.

 

H. A. Некрасову

 

1874 г. Августа 30. Ясная Поляна.

Милостивый государь Николай Алексеевич!

Посылаю вам мою статью^* и очень прошу вас корректуры ее приказать пересылать Николаю Николаевичу Страхову (Публичная библиотека) и всякое изменение, сделанное им, принимать как бы мое. Я вставил в начале статьи, в выноску, краткое объяснение того обстоятельства, которое послужило ее поводом. Оно необходимо для понимания полемической части статьи. И я очень жалею, что мне не удалось сообщить г. Михайловскому протоколы заседаний. Я написал в Москву, чтобы эти протоколы выслали в редакцию «Отечественных записок», как скоро они выйдут^*. Может быть, они понадобятся, и г‑н Михайловский сделает из них употребление, чего бы я очень, очень желал. Я уверен, что редакция «Отечественных записок» не разойдется со мной во взгляде, который я излагаю в своей статье, и только желаю, чтобы публика хоть в самой малой доле признала ту важность, которую я приписываю этому делу. Боюсь тоже, чтобы вследствие того, как я слышал, царствующего теперь цензурного террора статья моя не подверглась бы гонению, и потому разрешаю редакции вымарывать, не списавшись со мной, то, что может показаться опасным^*.

Несмотря на то, что я так давно разошелся с «Современником», мне очень приятно теперь посылать в него свою статью, потому что связано с ним и с вами очень много хороших молодых воспоминаний.

Ваш Л. Толстой.

30 августа.

 

H. H. Страхову

 

1874 г. Сентября 10. Ясная Поляна. 10 сентября.