Глава 8 умение сказать «нет»

В 2009 г. я собрал барахлишко, часть продал, а часть отдал на хранение, — и съехал из своей квартиры в Латинскую Америку. К этому времени я уже раскрутил скромный бложец с советами по свиданиям. Кое-какие деньги давала и интернет-продажа pdf-файлов и курсов. Я планировал провести большую часть ближайших лет за рубежом: увидеть другие культуры, да и воспользоваться низкими ценами в развивающихся странах Азии и Латинской Америки, чтобы укрепить свой бизнес. Настоящая мечта цифрового номада, которому к тому же 25 лет! Что еще нужно от жизни?

Но хотя это звучит замечательно и геройски, к странствиям меня подтолкнули не только здоровые ценности. Конечно, достойные ценности тоже были: жажда посмотреть мир, познакомиться с новыми людьми и культурами, испытать приключений, какие бывали у людей в старые времена.

Однако где-то в глубине давал о себе знать стыд. Тогда я не подозревал об этом, хотя при полной честности с собой согласился бы: внизу, под поверхностью таится ценность, которой гордиться не станешь. Я не видел ее, но в мгновения тишины и абсолютной честности мог почувствовать ее.

Когда мне было за двадцать, у меня не только было ощущение, что весь мир мне должен. «Травматическое дерьмо» отрочества создало специфическое отношение к верности. Я несколько лет компенсировал закомплексованность и социофобию юных лет и в результате мог знакомиться с любым человеком, дружить с любым человеком, любить любого человека, заниматься сексом с любым человеком. Так зачем, думал я, связывать себя с кем-то одним и даже одной социальной группой, одним городом, одной страной и культурой? Да передо мной все пути открыты! А значит, надо понемногу попробовать всего.

Вооруженный ощущением родства с миром, я пять с лишним лет мотался по странам и океанам, нигде подолгу не задерживаясь. Я побывал в 55 странах, завел десятки друзей и множество возлюбленных, которых быстро бросал, а подчас забывал уже к перелету в следующую страну.

Это было странное время. Я со вкусом жил, расширял горизонты, а поверхностных впечатлений хватало, чтобы заглушить подспудную боль. Этот опыт казался (да и сейчас кажется) одновременно глубоким и бессмысленным. Конечно, я многому научился, да вообще стал другим. Но уж очень много времени и сил ушло впустую.

Сейчас я живу в Нью-Йорке. У меня есть дом, мебель, счет за электричество и жена. Ничего особенно романтического. И мне это нравится. Ибо вот главный урок из всех скитаний и приключений: абсолютной свободы самой по себе недостаточно.

Свобода облегчает поиск смысла. В остальном же ничего осмысленного в ней может не быть. В конечном счете увидеть в жизни смысл и значимость можно лишь через отказ от альтернатив, сужение свободы, верность одному месту, одной вере и даже одному человеку.

Эта догадка доходила до меня медленно-медленно, в течение всех этих лет и странствий. Так бывает с излишествами: нужно окунуться в них, чтобы осознать, что счастья в них нет. Вот и мне путешествия не дали счастья. Погружаясь в 53-ю, 54-ю, 55-ю страну, я стал понимать: все это классно и увлекательно, но почти не имеет долговременной значимости. Мои друзья на родине обрастали семьями, покупали дома, уделяли время интересным компаниям и политическим инициативам, а я все пытался забыться новыми впечатлениями.

В 2011 г. я оказался в российском городе Санкт-Петербурге. Пища была неважной. Погода была неважной. (Снег в мае? Вы меня разыгрываете?) Квартира была неважной. Ничего не работало. Цены были безумными. Люди были грубыми и странными. Никто не улыбался, зато все много пили. Но… мне это нравилось. Это была одна из лучших моих поездок.

Русской культуре присуща грубость, которая часто коробит американцев и европейцев. Никаких вам лживых любезностей и расшаркиваний. Вы не улыбаетесь незнакомым людям и не делаете вид, что вам нравится то, что не нравится. В России, если человек видит глупость, он называет это глупостью. Если кто-то ведет себя как придурок, вы называете его придурком. Если женщина вам нравится и вам приятно с ней общаться, вы говорите ей, что она вам нравится и вам приятно с ней общаться. И не важно, кто это: друг, незнакомец или человек, с которым вы пять минут назад познакомились на улице.

В первую неделю меня это задевало. Помню, отправился я в кофейню с русской девушкой. Минуты через три она странно посмотрела на меня и сказала, что я говорю глупости. Я поперхнулся напитком. В ее словах не было агрессии: тон был абсолютно будничным, словно мы беседовали о погоде или о размере туфель. Но я был в шоке. На Западе такая непосредственность была бы воспринята как вопиющее хамство, особенно со стороны человека, с которым вы еле знакомы. И так при каждом общении! Мне казалось, что мне все грубят. Мой западный и изнеженный ум полагал, что на него нападают со всех сторон. В результате начали всплывать комплексы, которые годами не давали о себе знать.

Но недели шли за неделями, и я привык к русской прямоте, как к русским белым ночам и изобилию водки. И я стал ценить этот подход к общению, поскольку в нем нет условностей. Это — честность в подлинном смысле слова. Это — коммуникация без всякой фиги в кармане, задних мыслей и корысти, отчаянной попытки нравиться.

Уж сколько лет я путешествовал, и уж на что Россия не похожа на Америку, но именно там я по-особенному вкусил свободу: возможность открыто говорить, что у меня на душе, не боясь последствий. Это была странная форма освобождения: через приятие отказа. Как человек, годами тосковавший по непосредственности — сначала из-за эмоционально зажатой семьи, потом из-за ложного желания всячески выказывать уверенность, — я упивался ей, словно лучшей… лучшей водкой. Месяц в Санкт-Петербурге пролетел незаметно. Даже уезжать не хотелось.

Путешествие дает удивительные возможности для саморазвития, ибо выводит за пределы нашей культуры и показывает другое общество: вот, люди живут с другими ценностями — и ничего, не пропадают и не комплексуют. Соприкосновение с иными ценностями и критериями заставляет иначе отнестись к тому, что мы считаем очевидным: может, у нас не настолько уж все хорошо? Скажем, Россия заставила меня задуматься о фальшивой и дешевой доброжелательности, столь типичной для англо-американской культуры. Я стал спрашивать себя: «Может, наши установки только губят наши отношения, мешают подлинному общению?»

Помню, обсуждал это с моим русским учителем. У него была занятная теория: поколениями живя при коммунизме — без экономических возможностей и в культуре страха, русские особенно ценили доверие. А чтобы выстраи­вать доверие, нужно быть честным. То есть, когда дела плохи, следует открыто и без стеснений об этом сказать. Честность бывала и неприятной, но вознаграждалась тем простым фактом, что требовалась для выживания: нужно же понимать, на кого можно положиться, а на кого нельзя, причем соображать надо быстро.

А на «свободном» Западе, рассуждал русский учитель, экономических возможностей хоть отбавляй: их столько, что выгоднее сохранять определенный имидж, пусть ложный, чем реально ему соответствовать. Доверие утратило ценность. Имидж и умение себя подать оказались во главе угла. Практичнее иметь поверхностное знакомство со многими, чем близкое с немногими.

Вот почему в западных культурах стало нормой улыбаться и говорить приятные вещи, даже если думаешь иное, а также врать по мелочам и делать вид, что соглашаешься. Вот почему люди научаются «дружить» с теми, кто им не нравится, и покупать вещи, которые они не хотят. Экономическая система способствует такому самообману.

Но все это не безобидно: на Западе никогда не знаешь, можно ли полностью доверять человеку. Подчас этого не знают даже добрые друзья и члены семьи. На Западе считается столь важным быть приятным, что зачастую люди полностью подстраиваются под собеседника.