IV. Византийские Варанги 1034 года

 

В 1034 году в Малой Азии, во Фракисийском округе (теме), обнимавшем часть Фригии, Карию и Лидию, зимовали Варанги. Византийский писатель, который сообщает этот факт, не нашел необходимым объяснить нам, откуда явились эти военные люди, и какой они были национальности, хотя именно здесь, при первом упоминании о Варангах, следовало бы это сделать. Само собою, разумеется, что не внезапно явились эти Варанги, что они уже прежде были в византийской армии. Мы сами должны поискать, какие именно войска и какой национальности могли зимовать в 1034 году в Малой Азии. Если мы будем читать византийского автора, у которого встречается первый помин о варяжском корпусе, в связи и со вниманием, — чего, кажется, до сих пор никто не догадался сделать, — то обнаружится, что ему и не нужно было объяснять, кого следует разуметь под Варангами, — так как это было ясно из общего хода рассказа.

Легко догадаться, что мы будем искать в Малой Азии [211]  Русских, то есть, следить за переходами того большого русского корпуса, о котором шла речь в предшествующей главе, и доказывать, что в 1034 году он весь или часть его могли стоять на зимних квартирах в Малой Азии. Мы не скрываем своего намерения: весь вопрос в том, в какой степени правдоподобны будут наши соображения. Но для них мы должны обратиться несколько назад.

В 1021 году император Василий II снова был в Армении. Причиной его появления здесь были неприязненные действия Багратида Георгия (Гургена) I, царя Абхазии и Картлии (Карталинии), нарушившего византийские интересы захватом некоторых соседних областей. Василий II явился на границах Армении и Грузии — со всеми войсками Греции и значительным чиcлoм иностpaнцeв. [27] Бoльшoe cpaжeниe при Уктике (Ough'thik, на северо-западе Великой Армении) осталось нерешительным. Василий II отступил к Требизонду и зимовал со своими войсками в Халдии. Между тем обнаружились связи Георгия I с внутренними, домашними врагами Василия, именно с /135/  Никифором, сыном того Варды Фоки, который прежде нашел себе большое сочувствие в Грузинах. Но эта опасность скоро миновала: Фока был изменнически убит своим главным пособником, а этот последний был выдан Болгаробойце приверженцами Фоки, искавшими мести. После разных, ни к чему не приведших, переговоров с Багратидом во время зимы, император снова двинулся против властителя Абхазии и Картлии. Грузины вели переговоры о мире, а готовились к войне, желая усыпить Греков и напасть на них врасплох. Этот расчет не удался. Грузинский передовой отряд, вероломно напавший на византийскую армию, был разбит и обращен в бегство. «Когда русские полки императора сделали натиск, то успело спастись только небольшое число из пришедших первыми, потому что еще ни царь, ни кто бы то ни было из главного корпуса грузинской армии не подоспели. В [212]  этот день погибли также и те, которые противились заключению мира. Все были обращены в бегство, большое число пало под мечом, некоторые попались в плен, другие убежали. Греки получили громадную добычу и овладели всем тем, что было у Грузин из царских сокровищ». [28] Так рассказывает грузинский источник. Аристакес Ластивертский, армянский историк, равным образом говорит об этой битве, не упоминая, впрочем, о Русских, но только отмечая «бесчисленное множество» Грузин или Абхазов, убитых при начале сражения. Самая битва произошла, по армянскому историку, 11-го сентября 1022 года при Шегфе (Schegh'pha), то есть, неподалеку от Эрзерума. [29] Василий преследовал Георгия в самую внутреннюю Грузию и принудил его к миру, покорности и выдаче в заложники собственного сына.

Итак, вот первый несомненный пример того, что Русские зимуют в Азии, даже около Трапезунта, и один из нескольких случаев, когда они решают судьбу битв в пользу византийского императора.

Ничтожный и беспечный брат Василия II, Константин VIII, в продолжение своего царствования (1025–1028 гг.) больше был озабочен ипподромом и театром, чем защитою границ /136/ империи против ее врагов, между которыми самыми опасными были Сарацины. Но зато первым делом императора Романа III (1028–1034 гг.) был большой поход именно против Сарацин, владевших Сирией. Пселл (стр. 33), рассказываяоприготовлениях Романа к безрассудному и ничем не вызванному, в его глазах, предприятию, с некоторой иронией описывает состав армии, собранной для похода. Император «собирал и устраивал всяческое войско, увеличивая число полков и выдумывая новые, стягивая наемные силы и набирая новое множество, как будто намереваясь с первого натиска захватить варвара. Он думал, что если он соберет число войска более надлежащего, и особенно если внесет [213]  разнообразие в греческий строй, το уже никто не выдержит, когда он нагрянет с такою громадою своих и союзников» (ξενικάς τε συγκροτων δυνάμεις — τοσούτω ἐπιὼν πλήθει ἰδίῳ τε καὶ συμμαχίκῷ). Мы видели и еще несколько раз увидим, что главные наемники и союзники Византийского императора в истории Пселла суть Тавроскифы, то есть, Русские. [30]

Поход Романа Аргира кончился самым бедственным образом. В сражении около Халепа (Веррии, Βέρροια), — присутствие славянского элемента в этом сражении замечено местными летописцами, [31] — император был разбит наголову и едва успел спастись в Антиохию, благодаря мужеству иностранной дружины, его окружавшей (август 1030 г.): ἐκθύμως ἀγωνισαμένων τῶν βασιλικῶν ἑταίρων καὶ διασωσάντων — τὸν βασιλέα (Cedren. II, 493).

Начальник этой иностранной дружины царских телохранителей, или великий этериарх (μέγας ἑταϕειάρχης), по имени Феоктист, вскоре был опять отправлен в Сирию с значительными силами греческими, а также иностранными (Cedren. II, 495: μετὰ δυνάμεως ἁδρᾶς 'Ρωμαίων τε καὶ ἐθνικῶν). Последнее выражение (ἐθνικὸς) означает совершенно то же самое, что у Пселла было названо союзным отрядом (συμμαχικόν). Оно вполне объясняется одним местом в истории Пселла (стр. 221 /137/  сл.). которое мы и приводим для избежания длинных рассуждений: αἱ συμμαχικαὶ δυνάμεις ὁπόσαι παρὰ τῶν ἐθνῶν (- ἐθνικὸς) αὐτοῖς παρεγζνοντο, 'Ιταλοί τε καὶ Ταυροσκύθαι; то есть, союзные силы, какие пришли к Грекам от языков (народов), Итальянцы и Тавроскифы.

Все это заставляет нас предполагать, что тот военный корпус, с которым император Василий II совершил два [214]  раза свои походы в Армению и Грузию, продолжал оставаться в Малой Азии и в 1031 году. Очень вероятно, что в 1025 году в Италию была отправлена только незначительная часть Русских, — или же, когда планы Василия на Сицилию и Италию были покинуты, и византийское правительство отказалось от всяких энергических действий на западе, то отправленные туда силы были вызваны обратно.

К концу 1031 года Греки овладели Эдессой, городом при Евфрате, которым был прославлен нерукотворным образом Спасителя. Правитель греческой приевфратской области, Георгий Маниак (его местопребыванием был город Самосата), призванный одним из местных эмиров, вошел в Эдесскую крепость с небольшим отрядом в 400 человек. В этом числе был какой-то слуга, приближенный Маниака, по имени Рузарн (Rouzar'n), отправленный послом к эмиру Харранскому (Harran, Carrae, на юг от Эдессы). Рузарн, имя которого [даже в таком виде, в каком оно теперь читается] сильно говорит за его принадлежность к Рузам, был вооружен совершенно так, как были вооружены Русские, сражавшиеся при Святославе против Греков, как после всегда является вооруженной варяжская дружина: именно, он был вооружен топором или секирою: Un serviteur de Maniaces, nomme Rouzar'n, lequel etait venu a lui (то есть, эмиру Харрана) en qualité de messager… D'un coup de sa hache d'armes, il l'atteignit a l'épaule (Chronique de Matthieu d'Edesse, trad, par E. Dulaurier, Paris 1858, p. 49). [32]

В 1033 году Роман Аргиропул еще раз отправил в Сирию главного начальника своих иностранных легионов, великого этериарха Феоктиста, и опять с громадной силой (Cedren. II, 502). Дело шло теперь о завладении Триполиcом, эмир которого, теснимый Египетским султаном, передался на сторону Греков. В тоже самое время Сарацин Алим, в руках которого находилась важная, по своему положению, крепость Пергри [215]  (теперь Баргири) на самой армянской границе, [33] добровольно сдал ее Хрисилию, Болгарину, занимавшему высокое место при Константинопольском дворе. Алим желал, чтобы сын его, в награду за расположение отца, был возведен в сан патриция. Но в Константинополе приняли юного Сарацина довольно холодно; возвратившись с негодованием на родину, он уговорил своего отца отнять у Греков обратно уступленную им крепость. Алим, при помощи соседних сарацинских эмиров, действительно привел в исполнение желание и совет своего сына; при неожиданном нападении его на крепость было убито 600 человек. Виновен был в потере крепости и людей прежде всего беcпечный Болгарин, в ней начальствовавший. Вместо него был отправлен патриций Никита Пигонит, которому пришлось брать Пергри уже трудною и продолжительной осадой.

Какие же силы привел с собою патриций Никита, и кто были осаждающие?

У Кедрина (II, 503) прямо сказано, что-то были Русские и прочая греческая сила. Таким образом, Русские стоят на первом плане: ἀλλὰ μετὰ μικρὸν ὁ πατρίκιος Νικήτας ὁ Πηγονίτης άρχειν ἐκεῖσε πεμϕθεὶς καὶ ἐπιμόνῳ χρησάμενος πολιορκίᾳ μετά ῾Ρὼς καὶ λοιπῆς ἄλλης 'Ρωμαϊκῆς δυνάμεως, τό τε ϕρούριον κατὰ κράτος εἶλε πολιορκία καὶ τὸν Άλεὶμ συν τῷ υἱῷ ἀπέκτεινε.

Это прямое упоминание о Русских подкрепляет все косвенные указания на их присутствие в Азии около 1031–1033 годов, приведенные нами выше. Взятие крепости Пергри Русскими должно относиться к осени 1033 года. Непосредственно затем Кедрин обращается от провинциальных азиатских происшествий к западным — столичным и дворцовым; из ряда его хронологических отметок совершенно ясно, что он [216]  прервал свой рассказ ради важных событий в Константинополе: разумеются болезнь и потом смерть Романа III (12-го /139/ апреля 1034 года). Доведя этот главный отдел до необходимой и естественной грани, до смерти императора, Кедрин снова обращается к оставленным на время в стороне делам восточным. Таким образом, первая отметка, относящаяся к Азии, будет непосредственно примыкать к истории взятия Пергри Русскими.

Какая ж это будет отметка?

«В это время случилось и другое событие, достойное памяти. Один из Варангов, рассеянн ых в теме Фракисийской для зимовки, встретив в пустынном месте туземную женщину, сделал покушение на ее целомудрие. He успев склонить ее убеждением, он прибег к насилию; но женщина, выхватив (из ножен) меч этого человека, поразила варвара в сердце и убила его на месте. Когда ее поступок сделался известным в окружности, Варанги, собравшись вместе, воздали честь этой женщине (буквально: «увенчали ее»), отдав ей и все имущество насильника, а его бросили без погребения, согласно с законом о самоубийцах» (Cedren. II, 508 sq.: τῶν εἰς παραχειμασίαν ἐν τῷ δέματι τῶν Θρᾳκησιων διεσπαρμένων Βαράγ-γων — βίαν ἤδη ἐπῆγεν, ἡ δὲ τὸν ἀκινάκην σπασαμένη τἀνδρός — ἀναιρεῖ, τοῦ δὲ ἔργου διαδοθέντος ἐν τῇ περιχώρῳ συναθροισθέντες οἱ Βάραγγοι τήν τε γυναῖκα στεϕανοῦσι и т. д.).

В этом рассказе мы должны отметить, прежде всего, ту черту, что Варанги, зимующие в округе Фракисийском, являются здесь, очевидно, обыкновенными военными людьми, а не царской дружиной, не императорскими телохранителями (лейб-гвардией). Согласно с этим, по крайней мере, тот Варяг, который был первым виновником появления имени на страницах истории, не имеет, по-видимому, характеристического вооружения придворных императорских Варягов — топора или секиры, хотя, конечно, меч (ἀκινάκης) нисколько не мешал носить и секиру. [34] Если бы то были императорские [217]  телохранители, то они были бы в Цареграде, а не в Малой Азии, и не были бы рассеяны на зимовьях. Но если здесь Варанги еще не суть дружина телохранителей, то и вообще Варанги не были исключительно такой дружиной. Привычное представление Варангов исключительно в виде императорской лейб-гвардии /140/ совершенно ложно. Это есть одно из многих недоразумений, скопившихся около варяжского вопроса. На самом деле Варанги, прежде всего, суть наемники или союзники, или другими словами: союзный наемный корпус, συμμαχικόν или ξενικόν, и потом уже избранный (из среды такого корпуса) отряд телохранителей, приближенная дружина императорская. Это с совершенною ясностью обнаруживается, например, в рассказе Иоанна Фракисийского о возмущении Варангов в царствование Никифора Вотаниата (Scylitz., p. 737). Здесь являются: а) дворцовые Варанги и b) соплеменные им «внешние Варанги». У Пселла (стр. 153) первого рода Варанги обозначаются следующего рода перифразом: «та часть наемническая, которая обыкновенно принимает участие в царских выходах»; она противополагается союзному корпусу, именно как часть целому (οὔτε συμμαχικόν αὐτου που συνείλκετο, εἰ μή τις ὀλίγη μερὶς ξενικὴ, ὁπόση τις εἴωθεν ἐϕέπεσθαι ταῖς βασιλικαῖς πομπαῖς). Да иначе нельзя и представлять себе эти отношения, когда мы знаем, что Варанги считались не сотнями, а тысячами. Итак, нужно думать, что под Варангами 1034 года разумеется просто союзный наемный корпус, который незадолго перед тем действовал в Азии. А мы имеем все основания предполагать, что этот корпус состоял главным образом из Русских.

Находить в вышеприведенном рассказе какие-либо внутренние признаки, характеризующие ту или другую народность, мы считаем не только совершенно излишним, но и весьма рискованным делом. Лучший из современных византинистов (недавнюю смерть которого нужно считать величайшей потерей для современной византийской науки), Гопф, сделал несомненную ошибку, вздумав отыскивать в поведении Варангов указание на высокую нравственность германского племени: «Что ядро варяжской лейб-гвардии было германское», говорит он, — «это не подлежит сомнению; даже нравы [218]  Варягов указывают на это». За германским уважением к женской чести является на сцену и Deutsche Treue: «Германцы своею верностью (ob ihrer Treue) были тогда столько же знамениты, как после Швейцарцы; они были лучшей, даже единственной опорой колеблющейся империи Ромейской» (Geschichte Griechenland's im Mittelalter в Энциклопедии Эрша и Грубера, т. 85, стр. 149). Маленькое, но совершенно излишнее патриотическое увлечение. Что касается до германской верности, то византийская история никак не может служить ее доказательством. /141/  Напротив того, по мнению Византийцев XI века, предателей всего скорее можно было найти именно среди Немцев, которые также были на службе византийской, но отличались от Варягов, между прочим, своей продажностью (См. Anna Comn. p. 62 C.ed. Paris, и главу XII нашего исследования). Факты подтверждали это воззрение.

Рассказ о таком частном и, в сущности, маловажном событии, как убийство одного Варяга женщиной, мог попасть в общую историю Кедрина только из каких-либо местных источников. Действительно, около этого времени мы находим в сочинении этого Византийца XII века целый ряд заметок, относящихся к Фракисийской теме, и особенную подробность относительно дел восточных. В 1029 году во Фракисийской теме был слышен в горах около одного источника какой-то жалобный плачущий голос (II, 489). В том же самом 1034 году отмечено появление саранчи во Фракисийском округе; под 1035 говоритсяонападении на него Сарацин с моря и о новом появлении саранчи и т. д. Прежде всего, естественно припомнить отношение истории Кедрина к произведению Иоанна Фракисийского или Скилицы. Все эти частные, местные заметки принадлежат собственно этому последнему; они ‹касаются› его родины. Но едва ли на этом мы можем остановиться. Иоанн Скилица Фракисийский жил в самом конце XI столетия; следовательно, заметки о двадцатых-тридцатых годах столетия, носящие вполне характер современности с самыми событиями, не могли принадлежать ему, как первому автору. В византийской историографии вообще, и в частности в историографии XI века, многое остается темным и загадочным. [219]

Издание истории Михаила Пселла, правда, разъяснило кое-что и в этом отношении. Еще более будет пролито света полным изданием подлинной истории Иоанна Фракисийского, что уж обещано тем же неутомимым работником по истории средневековой Греции, которому мы обязаны историей Михаила Пселла. Но кроме этих двух писателей и третьего — Атталиоты, в XI веке был еще один историк, Иоанн, митрополит Евхаитский. Его епархия лежала в пределах Византийского армянского округа (прежнего Еленопонта), не настолько далеко от Фригии, чтобы не могли доходить до него местные события последней; сам он был старшим современником и учителем Пселла, современником Константина Мономаха и нашествия Руси на Царьград (1043 г.). К несчастию, о его хронике мы знаем только одно то, что она существовала; знаем это из одного небольшого стихотворения, сочиненного митрополитом Евхаитским на свое историческое произведение. Как бы то ни /142/  было, почти несомненным остается тот факт, что имя Варангов впервые внесено было в греческую письменность каким-либо местным малоазиатским писателем-летописцем. Важно это в том отношении, что, быть может, здесь находится путь к объяснению самого происхождения византийского названия Варангов. Уже давно, хотя на довольно шатких основаниях, было высказано предположение, что происхождение этого слова народное, то есть, простонародное. Нужно, следовательно, звать особенности малоазиатских наречий средневековой Греции, чтобы безошибочно решать вопрос. Мы лично не обладаем нужными для того сведениями; да и самые, теперь довольно многочисленные, издания народных греческих песен Трапезундской, Понтийской и прочих областей совсем почти не доходят до Петербурга. Только по цитатам у Сафы, помещенным в предисловии к II-му тому Средневековой Библиотеки, узнаем мы, что в народных песнях припонтийских Греков, носящих на себе следы глубокой древности и даже именно XI столетия (упоминание об Узах), воспеваются наряду с греческими паликарами также и Фаранги, которых Сафа прямо принимает за Варангов. Сценой геройских подвигов служат ущелья и клисуры Тавра (Девы, Δέβα), то есть, соседний [220]  с Фракисией Кивирреотский округ — тот самый округ, куда, между прочим, стремился Хрисохир со своими удальцами, и далее пограничные области Писидии, Ликаонии и Киликии, за которыми начиналась сарацинская граница XI века, спорный рубеж между двумя мирами, по направлению к Евфрату, Эдессе и Самосате. Мы не спорим против того, что Фаранги могут быть прямо считаемы за Варангов; точно также не отвергаем тожества с Варангами и тех Марангов, имя которых подслушал еще Пуквилль (Pouqueville) в собственной Греции; этим именем, говорят, и теперь дети преследуют и дразнят иностранцев:

Φράγγο, Μαράγγο Πίτσί κακαράγγο!

Мы думаем, однако, что напрасно было бы находить здесь подтверждение западного происхождения Варангов. Трудно согласиться даже с тем, чтобы ϕάραγγοι были народною переделкой слова ϕράγγοι. Тогда нужно будет принять, что имя Варангов образовалось в Греции совершенно независимо от русского /143/  «Варяги» и перешло не из Руси в Византию, а наоборот, и что наша первоначальная летопись современную ей терминологию XI и XII веков перенесла неправильным образом в предыдущие столетия. Легко высказать такое предположение, но, чтобы доказать его строго научным образом, нужны именно строго научные доказательства и точные исследования. Согласимся, впрочем, на время с тем, что Франки и Варанги этимологически одно и то же. Так думал даже Гопф, а у нас независимо от него Д. И. Иловайский. Останется еще вопрос, кого в Малой Азии, где впервые появилось имя Варангов или Фарангов, называли Франками, кого могли называть и кого не могли называть. Народ мог так называть и Русских, мог называть так всех иностранцев. Песни, о которых мы говорили, называют же не только Фарангов, но и Узов Эллинами — в каком смысле? теперь для нас все одно. Пока гораздо проще предполагать, что сами Русские, служившие в Византии, называли себя Варягами, принеся с собою этот термин из Киева, и что так стали называть их те Греки, [221]  которые, прежде всего, и особенно близко с ними познакомились. Маранги представляют только другой выговор слова Варанги; а Фаранги могло быть или точно также диалектическим отличием, или народным искажением под влиянием созвучного Φράγγοι.

Для нашей темы останется, во всяком случае, тот не лишенный значения вывод, что название Варангов появилось там, где русский союзный корпус прославил себя в походах Василия II Болгаробойцы, где он провел не одну зиму на постое, где он, по-видимому, стоял обыкновенно и постоянно, где он ясно и прямо указан именно около зимы 1034 года. Очень может быть, что в том первоначальном источнике, из которого рассказоженщине, убившей Варяга, попал в компиляцию Кедрина, зимовка Варангов в Фракисийском округе и эпизод, ознаменовавший оную, стояли непосредственно за известиемовзятии Русскими крепости Баркири или Пергри на армянской границе. Могло быть нечто в таком роде: «Греческими и русскими силами Никита Пигонит взял крепость. Когда же Варяги стали на зимних квартирах, случилось следующее достопамятное событие».

Более решительные доказательства тожества Варягов и русских союзников или наемников в Византии следуют далее. Но прежде мы должны обратиться снова к южной Италии, где встретит нас Гаральд и Норманны-Скандинавы, то есть, /144/  по общепринятому мнению, истые, несомненные Варяги. Пока мы можем сказать о них только то: пусть они будут истинные и настоящие Варяги, но это нисколько не мешало быть подлинными Варягами и другим.

 

V. Варяжские баснословные рассказы. [35]

 

Мнение о скандинавском происхождении Византийской варяжской дружины, представление о многочисленности и особом [222]  значении в ней северных Норманнов основывается на свидетельстве исландских саг и, в частности, Гаральдовой саги. В последней, знаменитый северный принц, а после король Норвежский и искатель английской короны, сложивший свою голову /395/ при Стамфордбридже (1066 г.), является предводителем Вэрингов, состоящих на службе Византийского императора, совершает со своими земляками чудеса храбрости и военной хитрости, завоевывает для Греческих царей десятки и едва не сотни городов, даже целые страны, — и потом возвращается на север, не оставив после себя ясного следа ни в хрониках византийских, [36] ни в летописях южно-итальянских, близких по месту своего происхождения к театру его подвигов.

Уже одно это может оправдать сомнение в исторической [223]  достоверности всего рассказа и возбуждает вопрос о свойстве и качестве того исторического материала, которым мы по необходимости должны пользоваться. Вопреки нашему первоначальному плану, оказалось, что мы не можем обойти вопроса об исландских сагах без вреда для доказываемого нами положения. Мы не нашли в русской ученой литературе сочинения, на которое могли бы сослаться в этом вопросе, а с другой стороны убедились, что самые почтенные и основательные исследователи русской истории, при пользовании сагами, редко дают себе ясный отчет в том, с какого рода источниками они имеют дело, то есть, забывают первую обязанность критики. Мы не можем идти вперед, не расчистив предварительно пути пред собою и не отыскав твердой почвы. Мы постараемся, прежде всего, выделить в сагах тот элемент, который нужно признать совершенно неисторическим, и потом посмотрим, что в них останется исторического. С этой целью мы сначала приведем несколько образчиков, наглядно указывающих необходимость более критического и благоразумного отношения к сагам, даже историческим, чем-то, какое, вообще, принято в нашей науке. При выборе примеров мы руководствуемся тем соображением, чтоб они были прямо полезны для нашей темы и относились именно к Варягам.

Мы уже упомянули о Греттировой саге и о лицах, которые, /396/  по ее свидетельству, отправились в Константинополь для поступления в варяжскую службу. Рассказ о них находится в конце саги и не относится к самому ее герою, знаменитому скальду Греттиру, а составляет историю мести за его убийство, совершившейся в Византии. Вот этот рассказ:

Торбиорн Онгул, убийца Греттира, избегая встречи с братом убитого, удалился в Миклагард, «куда в то время отправились многие Норманны и поступили там на службу» ('J thenna tíma fór margt Nordhmanna út í Miklagardh, ok gengu thar á mála. См. Antiqu. Russes II, 298). [37] Как скоро узнал об этом брат Греттира, Торстейн Дромунд, он сейчас [224]  же продал свои большие владения в Норвегии и отправился вслед за преступником. Оба прибыли почти в одно время в Миклагард, где в то время был царем Михаил Каталак (thá var Mikael katalak konungr yfir Miklagardhi), и оба без труда были приняты в среду Вэрингов, как скоро сделалось известно, что они Норманны; но Онгул и Дромунд сначала не узнали друг друга. В скором времени случилось, что Вэринги должны были отправляться в поход, а был такой закон, чтобы при этом случае предварительно совершался военный смотр (vápnathing), причем каждый показывал свое оружие. Онгул показал меч, принадлежавший некогда Греттиру, и когда его спросили, отчего такой прекрасный меч имеет в средине зазубрину, он рассказалотом, какого храброго человека победил он и как он рассек своему страшному противнику череп этим самым мечом: с тех пор и осталась зазубрина. Дромунд взял вслед за другими диковинное оружие, как будто желая полюбоваться им, но тотчас же рассек им голову Онгула. Власти распорядились немедленно схватить Дромунда, так как он оскорбил священное собрание (á heilugu thingi). Дромунд в оправдание рассказал свою историю и указал на долг мести, лежавший на нем; но так как он не мог представить свидетелей, и так как было постановлено законом, что убийство наказывается смертною казнью, то он был заключен в темницу, и затем должна была последовать казнь, если б его никто не выкупил. В тюрьме Дромунд нашел себе товарища в другом осужденном, который находился в совершенном унынии. Чтобы несколько ободрить его, Дромунд запел песню; он имел отличный громкий голос и на сей раз не щадил его, так что стены дрожали. Проходила по улице, соседней с тюрьмою, одна знатная византийская дама, / 397/ по имени Спес (Spes), вышедшая замуж за человека ее не достойного по своему происхождению, за простого Грека, [38] по имени Сигурда. Она услышала пение; с большой свитой, которая ее сопровождала, подошла она к тюрьме, вступила в разговор [225]  с Торстейном и, узнав его историю и уже заинтересовавшись им, решилась выкупить его, а, кстати, и его товарища по заключению, так как Дромунд не хотел свободы себе одному. Деньги были заплачены Вэрингам, а Торстейн Дромунд отправился в дом своей благодетельницы, которая приняла его и стала держать у себя тайно от мужа. Впрочем, когда Вэринги ходили в поход, то и Дромунд участвовал в военных действиях, обнаруживая необычайное геройство. В то время в Миклагарде был Гаральд, сын Сигурда; Торстейн приобрел его дружбу и тем более отличался среди других, что всегда имел вид богатого человека, так как Спес в изобилии снабжала деньгами своего любовника. Но византиец Сигурд был недоволен как изменившимся обращением с ним его жены, так и заметным разорением семейного состояния, вверенного попечению госпожи дома. Угадывая причину, он хотел уличить свою супругу, и однажды вечером подстерег было ее с Дромундом, но Спес запрятала любовника в сундук с драгоценными вещами. В другой раз попытка мужа была также неудачна, ибо Спес успела скрыть Варяга под грудою платья, на которую сама и села; в третий раз она удалила его чрез потайную дверь, нарочно для таких случаев сделанную в комнате, и упорно отпиралась в том, чтобы кто-нибудь был у нее пред входом мужа, хотя это видел не один он, но и многие призванные им свидетели. Тогда Сигурд потребовал, чтобы Спес очистила себя присягою пред местным епископом. Неверная жена отвечала, что она этого желает не менее его самого, потому что не хочет оставаться под тяжестью позора и бесславия, навлеченного на нее ревнивым мужем. На следующий день муж и жена явились к епископу; Сигурд обвинял жену в нарушении супружеской верности и в расточении имущества; епископ пригласил обвиняемую принести очистительную присягу, и когда на это последовало согласие с ее стороны, назначил срок и день. Само собою разумеется, что ранее, чем такой срок наступил, Спес повидалась с Торстейном, и оба условились, как им действовать.

В тот день, когда следовало присягать, была сырая, [226]  дождливая погода. Спес, в сопровождении многочисленных спутниц и спутников, пришла к такому месту, где была большая грязная лужа. Тут стояло много нищих; один из них, отличавшийся высоким ростом и белою бородой, учтиво предложил более других богато одетой госпоже перенести ее на руках через лужу. Она согласилась, и случилось вот что: когда нищий со своею ношей достиг середины лужи, он зашатался под тяжестью и старости и бремени, но, как бы напрягши все силы, успел донести даму до края грязного места, а здесь уже не выдержал и повалился, но так, что уронил Спес на сухой край лужи, а сам погрузился в грязь и, лежа здесь, запачканной рукой схватился за колено и бедро своей дамы. Та поднялась в негодовании и грозила прибить несчастного; но когда окружающие вступились за услужливого, и, ни в чем неповинного бедняка, то она сама сжалилась над ним и щедро наградила его, высыпав из своего кошелька много золотых монет. Легко догадаться, что под видом нищего скрывался ни кто другой, как сам Торстейн Дромунд. Спес явилась потом в храм, где собралось много народу; муж повторил пред епископом свои обвинения, а она поклялась, что никто не касался ее, исключая мужа и того нищего, который переносил ее через лужу и теперь стоит в толпе, и никому она не давала денег, кроме этого нищего. Очистительная присяга была признана вполне удовлетворительной, но после этого родные оправданной женщины потребовали для нее развода с мужем, который напрасно подверг ее бесславию; и она сама настаивала на том же. Спес получила развод и значительную часть из общего имущества, а вслед затем вышла замуж за своего любовника. После этого Дромунд пробыл еще два года среди Вэрингов в Миклагарде и пользовался большим расположением Гаральда Гардрада, который приходился ему родственником и, как думали, помогал ему своими советами в прежних затруднительных положениях. Возвратившись потом на родину, Торстейн пользовался общим уважением и был даже принят в число придворных (hirdhmadhr) короля Магнуса Доброго. Когда прошло еще девять лет, воротился из Миклагарда и Гаральд сын Сигурда, и царствовал сначала вместе [227]  с Магнусом, а потом, по смерти последнего, единодержавно, но не пользовался такой любовью, как Магнус, особенно со стороны прежних друзей и приверженцев последнего, потому что он был суров и строг в наказаниях (thvíat hann var hardhr ok refsingasamr). Торстейн Дромунд был тогда стар летами (прошло шестнадцать лет после убийства Греттира), но еще бодр и силен. Многие советовали ему вступить на службу Гаральда (ok geraz honum haudgenginn), но Торстейн не давал ответа. Зато он охотно последовал внушению и совету своей жены Спес и вместе с нею отправился в Рим замаливать грехи юности.

Нечего говоритьотом, что романтическая история Торстейна Дромунда хотя и разыгрывается в Константинополе, но своим содержанием весьма мало напоминает византийские нравы и обычаи, а скорее противоречит им самым радикальным образом. Если же любовная история Вэринга Дромунда и дамы именуемой Спес не имеет ничего не только достоверного, но даже правдоподобного, то какую историческую достоверность имеет самое пребывание ее героя в Константинополе, куда он отправлен рассказчиком саги именно для того, чтобы там быть героем романтического похождения?