Герой  капиталистического труда

(фельетон)

 

Я, граждане, товарищи, господа, когда прочитал, что Путин подписал Указ о том, что у нас теперь будут назначать героев различного труда, побежал к редактору моей любимой народно-либеральной газеты и попросил редакционное задание для интервью с таким человеком, который, значит, мог бы стать этим самым героем. После долгого размышления я пришёл к выводу, что это будет Герой капиталистического труда, так как Герои социалистического труда уже были в недавнем прошлом. Героев коммунистического труда, правда, не было, но зато были Ударники этого самого труда, а капиталистический труд у нас, хоть и в изуродованном виде, но всё-таки прижился за 20 лет.

После недолгих поисков я нашёл человека, который может претендовать на звание Героя капиталистического труда. Специально я его представлять читателю не буду, он сам о себе расскажет. Зовут его Смолин Алексей Гаврилович. Сегодняшнее место работы и свою должность в бизнесе он, по соображениям безопасности, старается не афишировать, хотя кое-какие сведения о нём, как о депутате, есть в официальной биографии на сайте. Да и в целом в Интернете много о нём информации – в основном, компрометирующей, но, как я считаю, незаслуженной.

Корр.: Алексей Гаврилович! Расскажите, пожалуйста, как Вы шли и пришли к капиталистическому труду, то есть сегодняшнему Вашему положению, когда Вы, пройдя большую трудовую школу и заработав много миллионов, пробрались, то есть, извините, прошли во власть.

А. Смолин: Родился и вырос я в бедной семье. Мама – уборщица в школе, отец – сантехник там же. Наверное, и мне была уготована та же участь, а может, даже ещё хуже, потому как учился я плохо и время проводил в основном на улице, откровенно сказать, со шпаной.

Корр.: И что же помогло Вам выйти, так сказать, в люди?

А. Смолин: Конечно, горбачёвская перестройка. Когда торговля стала частной, меня взял к себе один коммерсант. Но я не торговал, а был у него на побегушках, то есть туда-сюда сбегай, принеси, отнеси. Тогда это называлось «шестёркой». А надо сказать, от природы я очень сообразительный и сметливый: всё запоминал, во всё вникал.

Корр.: И что, это как-то пригодилось?

А. Смолин: Конечно! Когда у коммерсантов-ларёчников началась конкуренция за территории, я уже знал, кто чем дышит, и докладывал своему хозяину. А он с моих слов соображал, как себя вести и что делать. Тут целая наука, которую я постигал не по книжкам, а в натуре. Иначе конкуренты съедят с потрохами. А хуже того – убьют. Так бывало сплошь и рядом.

Корр.: А поподробнее можно?

А. Смолин: Ну, вот, была у нас своя территория, а рядом – другая. Нам своей-то было мало, так мы хотели расшириться. Сначала обкладывали данью соседние ларьки (их тогда называли «комками»). Потом, когда таких, подконтрольных, было много, отнимали всю территорию. А если их хозяин был против, мы его устраняли.

Корр.: А что же милиция? Не вмешивалась?

А. Смолин: Во-первых, мы её подкупали, и она нас не трогала, а во-вторых, говорили продавцам, что если они нам будут платить, то милиция их не тронет. Но бизнес мы у них, в конце концов, забирали.

Корр.: И что ж, таким образом, много можно было заработать денег?

А. Смолин: Ещё бы! Целое состояние, если действовать с умом и осторожно. А кто шёл напролом – сейчас уже давно на том свете.

Корр.: А государство помогало или мешало?

А. Смолин: И ни то и ни другое. Но больше, конечно, не мешало. Потому и можно было сколотить капитал и открыть свою фирму.

Корр.: Если попробовать оценить то время, – как оно было для Вас: тяжёлым или лёгким?

А. Смолин: Радости, конечно, было мало. Сплошной риск и всё время боязнь. Что тебя или убьют или ограбят. Пройти через это – всё равно, что через войну. Радость пришла потом, когда появились деньги, и можно было их вложить и зарабатывать на этом. Но тут настали другие времена, не менее жестокие. Началась конкуренция уже между крупными фирмами за место под солнцем: за заказы, за инвесторов и так далее. И чтобы выжить в этом, нужна была власть, то есть нужно было идти в депутаты или в чиновники.

Корр.: Вы предпочли депутатство. Почему?

А. Смолин: Имея деньги, так проще. Подобрал нужную партию, дал ей миллион – другой – третий. Оплатил избирательную кампанию, и всё такое. Тут главное – нужную политическую силу подобрать. А то я попервоначалу сунулся было в одну, потом смотрю – плохо дело, силёнок у неё мало и административного ресурса никакого. Тогда я в другую, которая поближе к власти. Так там я даже в первую десятку партсписка попал.

Корр.: Трудно быть депутатом?

А. Смолин: Да, нет. Главное не в этом, а в том, что иммунитет хороший на случай, если кто прижмёт. Да и корочка депутатская помогает. Все двери открыты. Да и в рейдерстве помогает, если, к примеру, кто на твой бизнес наезжает или ты хочешь кого-то прижать. И если ещё и на СМИ разоришься, то совсем мило-любо. Читают и – кто прислушивается, кто боится, а кто и уважает и разговаривает по-хорошему.

Корр.: Ну а в целом как Вы оцениваете свою трудовую биографию? И – спрошу прямо: как считаете, достойны Вы звания Героя капиталистического труда?

А. Смолин: Я тоже прямо скажу: труднее работы сложно себе представить. Это не жизнь, а вечный бой – и в прямом, и в переносном смысле. Во-первых, бизнес, который у тебя всякий норовит или разорить, или отобрать. Во-вторых, физическая опасность. Всё время с охраной и всё время ждёшь киллера за углом, хотя и сам не без греха. Так что и собственный пистолет всегда наготове. Как известно, чистого бизнеса в России не бывает. Завистников много, и они не дремлют.

Корр.: Но ведь государство даёт звание Героя за заслуги?

А. Смолин: А что, разве у нас нет заслуг перед ним и перед народом? А кто создал рыночную экономику? Кто развил бизнес, который приносит пользу народу? Кто рисковал и рискует жизнью, чтобы удержать бизнес на высоком уровне? Кто прошёл в депутаты, чтобы принимать нужные людям законы? Кто не верит, пусть начнёт с самого начала, как я, и пройдёт этот путь. Если жив останется.

Корр.: Спасибо, Алексей Гаврилович, за откровенную беседу. Думаю, Ваша кандидатура на звание Героя капиталистического труда будет достойно оценена президентом. Успехов Вам и долгих лет жизни.

А. Смолин: И Вам не хворать вместе с вашей народно-либеральной газетой.

 

 

Василий Реснянский

г. Энгельс

 

ЖЕРТВА ЛИРИКИ

 

Под выходной день, обмыв, как положено, получку, Петька Суховей возвращался с работы домой. На вид он был одного размера, что в длину, что в ширину, причём все эти габариты укладывались в полутора метрах, за что он и получил прозвище Пузырь.

Зато жена его, Тася, была наоборот плечистая, крепкая и на целую голову выше его. Пользуясь своим преимуществом в весовой категории, она частенько внушала мужу правила хорошего поведения с помощью правил кулачного боя. Такой вот получился семейный симбиоз. Детей у них не было, поэтому, считая данный факт уважительной причиной, Петя регулярно срывался в запой. В такие моменты он обязательно жаловался своему собеседнику: «А жизнь, брат, не сложилась! Во как!»

Уже сгустилась ночь, когда он лихо вырулил на улицу Базарянку. Слегка штормило, и чтобы выглядеть трезвым, Петро старался попадать ногами в такт колебаниям почвы. Стояла чудесная весенняя пора; в тёплых сумерках плавал запах распустившихся почек и оттаявшей земли. Луна светила, как сумасшедшая, готовая сгореть дотла. Всё это в смеси с выпитым пивом и самогоном, породило в душе Петра весёлое настроение.

Ему вдруг показалось, что в данный конкретный момент жизнь сложилась, и он ощутил необыкновенный подъём духа. Хотелось петь, читать стихи и делать пируэты из балета «Лебединое озеро», и когда он, не вписавшись в поворот, лицом к лицу столкнулся с берёзой, и, припоминая строки из Есенина, заорал дурным фальцетом: «Как жену чужую обнимал бе-е-розку!»

Вообще Суховей петь не умел с детства: то ли этому мешали пропорции тела, то ли в процессе проектирования горла были допущены серьёзные нарушения, но, тем не менее, от его пения создавалось такое впечатление, как будто коту прищемили хвост дверью. Однако, подвыпив, он всякий раз пробовал вокал – вдруг получится. Вот и в этот раз Петя до предела напряг голосовые связки, но ввиду того, что из песни знал только одну строчку, он для верности повторил её раз восемь и, убедившись, что до Шаляпина ему далеко, отправился восвояси.

Утром Тася, работавшая телятницей, как обычно, чуть свет, отправилась к своим питомцам, где её встретили гигикавшие бабы.

– Ты в курсе, Тася, что твой Пузырь вчера отчебучил?

– Чего там ещё?

– Да он у нас ночью на всю улицу орал, что обнимал чужую жену.

– Иди ты!

– Да вот ей-Богу! Хвалился, вроде бы Розку!

– Сысоеву, что ль?

– Ну ты сама соображай. Розка-то у нас в селе всего одна.

– Ах, ты ж сучка драная! Нарожала троих от кого попало, а теперь ей мужика подавай! Ладно, разберёмся!

Вернувшись домой раньше обычного, она застала сонного Петра на кухне, решавшего: стоит ли бриться или отложить всё до бани?

Ласковым голосом она обратилась к супругу:

– Ты, пьянь голубая, где тебя вчера носило?

– Нигде. Домой шёл, – отозвался супруг.

– А как же ты тогда, холера, попал на Базарянку?

– Так там же грязи меньше.

– А может, потому, что там Розка живёт?

– Ну что ты мелешь! Причём тут Розка?

– Так чего же ты ходил хвастался по дворам, как ты Розку зажимал?

– Да никому я не хвастался, это я песню пел.

– Ишь ты, Дон Жуан засушенный! Дома, значит, тебя в постель арканом не затащишь, а там ты песни поёшь?

– Неверно ты всё, Тася, поняла. Это же лирика, это были стихи, – оправдывался муж.

– То были стихи, а это вот тебе проза, – оборвала его жена и так врезала ему под левый глаз, что у Пети клацнула челюсть, точно у промахнувшегося в атаке крокодила.

Стойко перенеся очередной удар судьбы, Пузырь почувствовал неодолимое желание залить своё горе чем-нибудь мутным и отправился туда, где всегда можно было найти любимый народный напиток. Он уже подходил к заветной точке, пробираясь тайными тропами, когда в переулке ему преградила дорогу грозная фигура Розки. Была она баба крупная, мясистая и конопатая – мать одиночка.

Навесив над ним свой монументальный бюст, достойный резца Церетели, Розка ехидно спросила:

– Ну что теперь скажешь, Пузырь?

– А что говорить-то, Роза? – растерялся тот.

– А что ты вчера про меня плёл? Чего ты горло драл, что меня обжимал? У нас разве что было?

– Да зачем нам это, Роза? У меня же жена, – вставил слово Пузырь.

– У тебя жена, а у меня дети! – перебила его Розка, всё больше распаляясь. – Зачем мне эта реклама? Что ты меня славишь по всему селу? Да ты бы пришёл тихонько вечером, я бы, может, и слова не сказала. Чего ты ревел как бык недорезанный: я Розку зажимал!

– Роза… Роза… Роза… – безнадёжно пытался вклиниться в разговор обвиняемый.

– Что Роза? Что Роза? Я уж сорок лет Роза!

Она посмотрела на синяк под глазом у Пузыря, и ей даже стало его немножко жаль, но она уже не могла остановиться – процесс принял необратимый характер.

– Зажимальщик хренов! – продолжала она начатое. – Ты вспомни, когда в последний раз зажимал? При социализме!

Он хотел назвать точную дату, но забыл, какой сейчас месяц и забормотал скороговоркой:

– Меня неверно поняли, Роза. Это же Есенин сказал, это лирика… Не верно меня поняли…

– Кому надо было – все поняли, не дураки! – перебила она и, решив, что слов сказано достаточно, и пора ставить точку, звезданула его с левой руки под правый глаз, в свободное от синяка место, натренированной рукой доярки-передовицы.

Петя опять как-то особенно чётко почувствовал, что в данный конкретный момент жизнь явно не сложилась, но, не желая получить этому подтверждение, лихо перемахнул через низенький заборчик.

– А Есенину своему передай, что я с ним поговорю тоже, – с удовольствием крикнула ему вдогонку мать-одиночка.

В понедельник Пузырь шёл на работу, низко пустив голову и надвинув кепку до бровей. Синяки, поставленные под оба глаза нежными женскими руками, расплылись симметричными чёрными кругами. Толстый и неуклюжий, теперь он стал похож на китайскую панду, сбежавшую из зоопарка.

– О-о, как ты загримировался! – свистнул бригадир.

– Бабы зверствуют. Лирику не понимают, – огрызнулся Петя.

– За что и от кого?

– Который слева – за Розку, а который справа – от Розки, – сухо ответил Петя и печально подумал: поскольку жизнь всё же не сложилась, то надо с горя взять пару флаконов, чтобы к обеду хоть немного поправить ситуацию.

 

Ольга  Бабрис

г. Саратов

 

КАЧЕЛИ

 

– Многие дармоеды просили меня: «Дай денег». «Не дам!» – отвечал я им с презрением и сарказмом. – «Вы пройдите мой путь, испытайте, что я испытал, а потом мы поговорим, так сказать, на равных!» – объяснял хрупкой красивой женщине большой по статусу, ширине и росту человек, крутя руль шестисотого «Мерседеса».

Генерал казачьих войск России, ближнего и дальнего зарубежья, полковник, хоть и в отставке, состоял на престижной службе у влиятельного человека страны.

– Люди обнаглели! Забыли обо всём. Забыли свой род, честь, совесть, стыд. Бабы не желают рожать, поэтому мы вымираем! Забыли всё! Позорят генетику. Женщины стали не похожи на женщин, не хотят рожать от породистых мужиков, которые сродни Богам. А породистых женщин окружают всякие Бобики, Тузики, Пузики, которые давно деградировали и как мужики, и как личности. Не умеют, не хотят и не могут зарабатывать нормальные деньги, чтобы создать стимулирующие условия, заботиться и содержать своих женщин… Поэтому они не хотят рожать.

Они ехали в церковь. Перед храмом генерал величественно перекрестился и прошёл внутрь. Женщина зашла следом и увидела, как он направился к монашке с ящиком для пожертвования, достал купюру в 100 долларов и, предварительно о чём-то шепнув ей, с презрением во взгляде отдал деньги. Затем, перечислив в списке «за здравие» врагов и друзей, подошёл к алтарю и начал старательно креститься, то выпрямляясь в столб, то наклоняясь до пола. Потом стал обходить иконы святых и целовать их. Завершил он свой ритуал поцелуем Христа и встал на колени.

Спустя несколько минут, они сели в серебристый дирижабль, и мужчина продолжил:

– Ты должна считать меня Богом, тебе страшно повезло! Смири свою гордыню. Ты должна рожать только от меня!

– Но ведь у тебя три жены: две в отставке, одна в действии. Двое детей от браков, да ещё, небось, внебрачных…

– Закрой рот. Я предлагал тебе то, о чём мечтают все женщины. Ты отказалась. Сейчас едем к одному миллионеру, у меня с ним предстоит деловой разговор. Ну и попробую тебе занять на лекарства. У меня все деньги вложены в дело, часть в банках. Александру, правда, сейчас не до нас. У него сын попал в катастрофу: упал с велосипеда. Лежит в больнице. Поэтому мы едем немного не вовремя. Но жизнь есть жизнь…

Они подъехали к роскошной усадьбе, ограждённой железным забором, на котором висела табличка: «Охраняется законом при президенте РФ».

Женщина от неожиданности растерялась. Ворота автоматически открылись, и генерал торжествующе въехал в гараж.

– Выходи, приехали. Посмотри направо. Видишь огромные светящие окна и стеклянные двери? Это нам уже накрывают на стол.

Сквозь окна и двери было видно, как две полненькие женщины суетились с подносами.

Вышел Александр. Это был серьёзный, довольно привлекательный мужчина. Он поздоровался, нехотя пожав руку генерала, и пригласил приехавших в дом.

– Присаживайтесь, пожалуйста, за стол. Располагайтесь. Сейчас будем ужинать. Извините за скромность, это всё, что удалось собрать. Я не ждал гостей… Я сейчас каждый день торчу в больнице.

Стол был невероятно длинный, и по нему тянулась бесконечная вереница роскошных и деликатесных блюд, от их количеств разбегались глаза. Женщина посмотрела на генерала, который с волчьим аппетитом вкушал пищу и пил вино. В глазах его светилось дикое наслаждение. Ел он безобразно, с одержимой жадностью, громко чавкал, и по его подбородку тёк жир.

Александр, обратившись к женщине, произнес:

– Почему вы ничего не едите?

Генерал, как бы о чём-то вспомнив, подтвердил:

– Да! Что тебе положить?

Александр посмотрел на генерала и добавил:

– Я сам положу. Попробуйте это. Вам понравится. Вы это, наверняка, никогда не ели.

Он взял её тарелку и стал накладывать на неё горы разных вкусностей.

– Спасибо, я столько не съем, – ответила она.

– Кушайте, кушайте. Вы такая худенькая и бледная. Вам нужна качественная еда и забота, – сказал он каким-то особенным тоном и кинул брезгливый взгляд на генерала.

Тот ел и пил, бесконечно что-то говорил, и как будто ничего не замечал. Наконец, прилично окосев, он запел: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить!» Затем повернулся к женщине:

– Эх, Клава! Пойдём, погуляем.

Они вышли в сад. У неё захватило дух от окружающей красоты. Они шли, и свет за ними автоматически включался. В уголке сада расположилось летнее кафе с круглыми столиками. Тихо, игриво шумела вода, словно маленький водопад. В саду было много экзотических цветов, травы, аккуратно подстриженных деревьев и кустов. Всё это издавало неповторимый аромат.

– Александр хвалился, что это его дизайн. Пойдём, сядем, – предложил генерал.

Они присели на скамейку-качели. Генерал раскачивался на качелях и как, ребенок, размахивая ногой, бормотал:

– Слушай, а у тебя есть подружка типа тебя, лет двадцати?

– Не знаю. А что?

– Да невесту сыну ищу. Хочу такую же породистую, как ты. Вот если бы тебе было девятнадцать…

– Но мне тридцать…

– Вот поэтому именно тебя-то я ему и не отдам!

– Зачем я тебе? Я в твоих руках игрушка, дешёвое развлечение, кукла.

– Ну, ты же отказалась со мной венчаться.

– У тебя достаточно кандидатур.

– Тем не менее, ты – единственная, с кем бы я повенчался. Я бы всех сразу бросил. Но ты не захотела. Понятно, что на тебя западают всякие Бобики. Такую внешность и тело грех не хотеть. Куда уж нам, породистым казакам…

Они вернулись к столу. Генерал поднял бокал:

– Давай, Александр, выпьем за нашу удачу.

Потом вспомнил, зачем приехал и добавил:

– Дай денег. Мне нужно вложить в кое-какие акции. С выручки отдам.

Он посмотрел на Александра поросячьими глазками с затуманенным взором.

– У тебя же есть деньги. У тебя их не меньше, чем у меня.

– О чем ты?

– Мне нужно.

– Всем нужно. Думаю девушке твоей ещё нужнее.

– А я часть для неё и прошу.

Александр сменил тему разговора:

– Время позднее. Пора спать. Я отдал распоряжение постелить вам на втором этаже, в любимой комнате сына. – Он улыбнулся женщине и добавил, – Я провожу вас.

Они поднимались по деревянным лаковым ступенькам дугообразной лесенки, и взорам женщины вскоре предстал второй этаж. Это была галерея, оформленная разными картинами, и необыкновенно освещена.

– Вот ванная, – Александр открыл дверь, и женщина увидела большую просторную комнату с квадратной ванной с гидромассажем и подсветкой, огромным зеркалом удивительной красоты, раковиной из слоновой кости, унитазом с музыкой и туалетным столиком с косметическими принадлежностями. – Здесь вы найдете всё, что вам необходимо. А если что-то понадобится, пожалуйста, дайте знать.

И тут на лестнице раздались приближающиеся тяжёлые шаги, и вопль…

– Извините, нам с Вовой предстоит выяснить кое-какие детали, – Александр стал спускаться, и она услышала: – Чего ты орёшь? Пойдём, договорим.

– Где она?

– Спит.

– Одна?

– Нет, со мной.

Тем временем женщина, как королева, приняла ванную, распустила волосы, села у зеркала и посмотрела на себя с восторгом. Потом обошла фойе, полюбовалась картинами Рериха. С первого этажа доносился голос Александра:

– Классная у тебя девочка. Где взял такую?

– Завидуешь?

– Да. Завидую.

– Где взял, там больше нет! Понял? – еле ворочая языком, сказал пьяный генерал. – Дай денег…

Это были последние слова, произнесённые Вовой, и Александр, подхватив его тяжёлое тело, позвал своего помощника и советника Ибрагима. Вместе они дотащили его до второго этажа и скинули на диван в дальней угловой комнате.

Женщина вошла в белую комнату и ахнула: всё было сделано с изысканным вкусом. Она разделась. На большой широкой кровати лежала мягкая кружевная пижамка. Она потрогала её рукой. Бархатная. Затем нырнула под нежное белоснежное одеяло и закрыла от блаженства глаза.

Кто-то сказал ей: «Спокойной ночи». Она перевернулась на другой бок и уже засыпала. Разбудил её до боли знакомый голос генерала, который уже лежал рядом и отпускал в её адрес комплименты.

– Что случилось? – сонно проговорила она, – Как ты здесь оказался?

– От меня не спрячешься!

– Что, влияние авторитетного мнения?

– И это тоже. Красулечка моя, золотиночка. Понравилась ты ему. Ему редко кто нравится. Цыпулечка моя! Я лишний раз утвердился в своём вкусе.

За дверью, казалось, были чьи-то шаги…

Наступило утро. Дверь приоткрылась, и в ней скромно появился улыбающийся Александр. Он прошептал: «Доброе утро». Но, увидев, что она лежит на самом краешке кровати, а всю остальную площадь занимает Вова, улыбка исчезла с его лица. Он добавил уже сухим тоном:

– Скоро завтрак. Пока Вова спит, спускайтесь. Я буду ждать, хоть пообщаемся нормально.

Она кивнула. Александр исчез. Но только она попробовала приподняться, почти протрезвевший генерал схватил её за рукав, прошипел:

– Что, сучка, к нему собралась?! Щас пойдём вместе! Пойдём, прогуляемся… Утренняя прогулка полезна.

Он потащил её в сад, где одиноко висела скамейка-качели.

Взгромоздившись на качели, которые под его весом слегка накренились, генерал грозно посмотрел на женщину и неожиданно возмущённо начал орать:

–Ты кем себя возомнила?! Ты что, думаешь, я ничего не понимаю?! Шлюха! Королевна нашлась! Что? Разбаловал я тебя! Я из тебя гордыню-то вышибу! Шала-а-а-а-ва!..

Он, было, замахнулся на неё, но в этот момент что-то хрустнуло, один штанкет оборвался, скамейка рухнула. Пока генерал падал на землю, ей показалось, что этот момент растянулся во времени бесконечно.

Она видела, как у него затряслись толстые, налитые красным цветом жирные щёки, словно надутые шары. Большой живот дрожал, словно холодец, ноздри раскрывались, как парашюты, в глазах был страшный гнев, рот бормотал всякие грязные непристойности. Уже не своим, а каким-то ужасающе грудным басом, медленно растягивая слова, он говорил, словно на замедленной скорости старого катушечного магнитофона, а сальная фривольная лысина нелепо играла в утренних лучах солнца.

А тем временем в саду всё вокруг благоухало, пели птицы, цвели ароматные цветы, над которыми ласково трудились пчёлы, трава ещё была мокрой от росы. И было такое ощущение, что мир наполнен прекрасным начинанием чего-то нового и светлого…

Геннадий Шелох

г. Саратов

 

ОЗЯБШЕЙ ОСЕНИ ЭТЮД

 

…После дождя на улице было сумрачно и холодно. Покачиваясь на ветру, скрипел самодельный фонарь, подвешенный под козырьком двери небольшой деревенской бани. У стены, в собачьей конуре, сбитой из досок, с прицепленной к ошейнику стальной цепью, лежал огромный породистый пёс.

Смеркалось. Осенний октябрьский вечер окутывал темнотой сырую землю. Вокруг было тихо, лишь изредка порывы ветра доносили до ушей пса шум, смешанный с музыкой и голосами людей. Он не обращал на это внимания. Устав грызть обглоданную баранью кость, которую он припрятал две недели назад в укромное место, удобно расположившись в конуре, уткнув свою морду в вытянутые передние лапы, прикрыв глаза, пёс сонно дремал. Ему грезилась большая алюминиевая кастрюля, наполненная почти до краёв тёплой и густой ароматной похлёбкой. Еду пёс получал два раза в день: утром и вечером.

Почему-то сегодня вечером ему ничего не дали. Поддавшись видению, пёс, подняв морду, привстал и уже было хотел рвануться из конуры. Но, высунув голову в проём и бросив беглый взгляд на кастрюлю, чуть слышно жалобно поскулив, спрятал голову обратно в конуру. Кастрюля была пуста.

Скрип открывающейся двери заставил пса насторожиться. В проёме показался силуэт женщины. Она, выходя на крыльцо и прикрыв за собой дверь, что-то негромко проговорила, оглянувшись в сторону двери. Пёс узнал её: это была его хозяйка. И она, видимо, вспомнила о нём и вышла, чтобы накормить его. Проворно выскочив из конуры, и насколько позволяла длина цепи, он бросился вперёд, навстречу ей. Натянутая до предела цепь сдержала его стремительный прыжок. Остановившись, пёс начал кружиться на месте. Подпрыгивая вверх и вставая на задние лапы, негромко повизгивая и лая, он радостно вилял хвостом, явно выражая приветствие хозяйке в предвкушении вкусного лакомства. Пожилая женщина в возрасте семидесяти лет держалась одной рукой за поручень крыльца, осторожно и медленно спустилась по ступеням.

Пёс понял, что она пьяна: когда её резко повело в сторону, то она чуть не упала вниз. С трудом удержав равновесие, преодолев последнюю ступень, женщина, остановившись, повернулась в сторону дома и, погрозив кулаком, что-то бессвязно проговорила. Потом, завидев прыгающего пса, слегка пошатываясь нетвёрдой походкой, направилась к нему. Приблизившись, она, пытаясь обнять его, наклонилась, но, не удержав равновесия, упала на сырую землю лицом в грязь. Пёс, учуяв запах спиртного, резко попятившись назад, быстро забрался в конуру и, забившись в угол, настороженно смотрел на хозяйку. Женщина, сидя на земле и вытирая рукавом болоньевой куртки грязь с лица, обращаясь к псу, тихо сказала:

– Эх, Батыр… Ты-то что воротишь морду? Ладно, этот шалопай не слушает свою мать, а ты? Молчишь… Ничего ты не знаешь и не понимаешь. Глупая ты псина. Наверное, ты думаешь: вот напилась старая бабулька. Да, выпила я немного. Ты же не знаешь, что я недавно чуть не умерла. Приступ был… Врачи говорят, что операцию надо делать. Камни в почках. Это серьёзно. Понимаешь? А на операцию деньги нужны, а у меня лишь пенсия. И что я могу сделать? Мне и сыночку старшему надо помогать, ведь «сидит». А за что, и сам не знает. А всё водка проклятая. Теперь, Батырка, один сынок «сидит», а другой…

Голос женщины задрожал, и она вдруг громко зарыдала, проговорив сквозь слёзы:

– В земле сырой лежит. Эх, Витенька…

Всхлипнув, женщина потихоньку успокоилась. Вытирая слёзы и поднявшись с земли, она медленно направилась к двери бани и, обернувшись, тихо добавила:

– Ладно, Батырка. Пойду я немного отдохну, прилягу в бане. В доме Васька, сынок мой средний, всё равно не даст поспать. Опять друзей своих привёл, всю ночь пьянствовать будут. Погоди, вернётся Феденька… Он быстро вразумит, как вести себя с матерью…

Открыв дверь, она, войдя в баню и закрыв изнутри дверь на крючок, взяла с вешалки, висевшие в предбаннике старые шаболы – рваное пальто и шубу. Расстелив их на деревянном полу, она легла, укрывшись сверху рваным байковым одеялом. Горестно вздыхая и устраиваясь поудобнее на этом импровизированном ложе, она уцепилась за мелькнувшую мысль:

– Да, если бы Феденька был рядом, разве он позволил бы, чтобы мать пряталась и была вынуждена коротать ночь в бане? Вот поеду к нему на свиданье и расскажу Феденьке, как ведёт себя его родной брат, как он поступает с матерью…

Эта мысль успокоила старую женщину, хотя в глубине души она понимала, что ничего не скажет своему старшему сыну, который уже четвёртый год отбывал срок наказания в колонии строгого режима. Сквозь щели полов задувал холодный ветер, но её это уже мало беспокоило. Укутавшись тряпьём, сжавшись в комок и накрывшись с головой, с безмятежной улыбкой на губах она засыпала…

На другой день, когда время приближалось к обеду, пробудившись, но, не проснувшись до конца, опухший и с синяком под глазом, тридцатипятилетний балбес Василий не заметил отсутствие матери в доме. Открыв дверь сарая, где в большом сундуке хранился фураж – корм для скотины, он с трудом наполнил мешок и, водрузив его на спину, направился со двора к соседу, надеясь выменять на две бутылки самогона, чтобы «поправить» здоровье.

…Её нашли в три часа дня. Свернувшись калачиком, она лежала на деревянном полу под кучей тряпья. В морге патологоанатом констатировал смерть от переохлаждения организма. Проще говоря, она замёрзла. Сынок Василий не на много пережил свою мать. После встречи Нового года он скоропостижно скончался от алкогольной интоксикации. Его, как мать, схоронила родственница. Дом опечатали, забив досками дверь и окна. Пса Батыра отдали соседу, проживающему на той же улице. Старшему сыну Фёдору о смерти матери и брата сообщили только через полгода. До конца срока ему оставалось три года…

 

Тамара  Серова

г. Саратов

 

ФЕВРАЛЬСКИЕ ГРЁЗЫ

 

Мой рабочий день только начинался. Обычные трудовые будни…

Он вошёл в лабораторию и сразу обнял меня прилюдно, почти при всех. Он был в куртке, я – в платье. Из-за пуховика он был большой, мягкий и невероятно объёмный. Сильный. Объятие было крепким – выскользнуть невозможно. Не только тело, но и мою голову он прижал к себе. Я утонула в его объятии. Став охапкой, я не могла пошевелиться. Разжимать кольцо рук он не собирался. Дёргаться было бесполезно. Я закрыла глаза. Так я ответила ему согласием и сама придвинулась ещё плотнее. Боже, как хорошо! Пусть время остановится. Оно остановилось… Прошла вечность…

Наконец я провела рукой по его шее. Затем рука утонула в шёлковых кудрях его светлой шевелюры. Надо его немного подстричь. Будет современнее выглядеть. Он младше меня. Мы созданы друг для друга. Просто долго не получалось встретиться.

Он произнёс: «Вы знаете и понимаете всё без слов. Зачем что-либо говорить. Мы две половинки одного целого живого счастья. Нельзя ли всю вашу прежнюю жизнь обрубить, а?» 

Что ответить? Что ответить?

Моя полуразрушенная семья… Как же мой семейный долг? Мои муки и страдания о семье и от работы? Куда я их дену? Они останутся со мной. А как же мои родные, которых я люблю, живые и те, что ушли?

Что ответить? Пропадаю! Погибаю! Что ответить?

Всю мою жизнь нигде не ожидала меня любовь. Всегда приносила любовь я. Как мне казалось, любила только я. И вот теперь, когда всё как-то устроилось, утряслось… Вдруг…

2.

Я очнулась. Настойчиво, до нахальности, и всё громче пищал электробудильник – ненасытный грызун моего времени. Я поняла, что просыпаюсь, что спала на животе, обнимая мягкую постель. Моё лицо тонуло в пуховой подушке, было трудно дышать. Засыпала я вчера одна, но почему вдруг такой сон? Этот сон… чувственный и чёткий, как явь?

Ах, вот почему. Накануне вечером, ложась спать, я размышляла о том, что у нашей начальницы на днях юбилей. Она ещё молода. Как поздравить её, что пожелать? Я человек искренний, льстить не умею. Пожелаю ей любви. Любить и быть любимой. Любовь отличает нас от животных. Земная любовь недоступна и богам. Она вызывает зависть богов. Что ещё можно сказать о любви? Любовь может не подчиняться абсолютно никакой логике. Она может быть прекрасной и великой, переворачивать привычный мир, может объединять и разъединять людей, определять их судьбы.

Книгу «Несколько торопливых слов любви…» Дины Рубиной пролистала на сон грядущий. Почти засыпая, вспомнила мои любимые строки дедушки Крылова:

 

Вот что, мой друг, скажу я о страстях:

Они ведут – науки к совершенству,

Глупца ко злу, философа к блаженству.

Хорош сей мир, хорош; но без страстей

Он кораблю б был равен без снастей.

 

Утро – вечера мудренее. Заснула.

Во сне желание может выглядеть как действительность. Прочитанные и просмотренные книги, картины жизни, оказывается, воспринимаются не только разумом, но и подсознательно. В период бодрствования все мои запреты были в моей власти, но, когда мой мозг задремал, именно тогда мои чувства, тайные мысли и мечты, все мои заполненные мегабайты выдало подсознание. Ничего себе, сон! Удивительно яркий сон… Любимая, есть проблемы, но… всё прекрасно!

3.

Всё прекрасно! Утром в приподнятом настроении собираюсь на работу. В душе всё поёт. На автобусной остановке людей, ожидающих транспорт, немного. Быстро подходит полупустой автобус. Я удачно устраиваюсь у окна на одиночном сидении. Всё складывается как нельзя лучше. Никто и ничто мне не мешает. Появилась свободная минутка, когда можно подумать о чём угодно.

Мелькающие картинки уличной суеты за окном, сугробы, лужи, грязный снег. Как надоели мрак и туман – итог парникового эффекта и исчезающих солнечных дней. В полумраке тротуаров двигаются совсем тёмные силуэты пешеходов. По сути, никому до меня нет дела.

Однако как пусто, серо, неинтересно проходит моя собственная жизнь… Стало жаль себя до слёз. И тут уж совсем глупо, глупей не придумаешь – вот-вот польются. Так нельзя… Тысячу раз прав Ремарк с его «тремя товарищами»: «Только не принимать ничего близко к сердцу, ведь то, что примешь, хочешь удержать. А удержать нельзя ничего».

Скорее надо переключаться на что-то хорошее. Быстренько, быстренько мысли и чувства в другое русло. 

Кстати, что там за окном? Кажется, автобус подъезжает к моей остановке? Да, точно. Мне выходить…

Прочь от любовных утех! Или… лучше… к их реализации?

На улице свежий ветер в лицо. Он всё выветрит.

Не отыми Бог видения[6].

 

Наталия Тремасова

г. Саратов

 

ЗАКОЛДОВАННАЯ МЕТЕЛЬ

Зима в этом году наступила вовремя, по календарю. В середине декабря снег уже лежал на земле, надёжно закрывая высохшую траву, камни и рытвины. К концу месяца пышные сугробы окружали дома и дороги – настоящая новогодняя сказка пленила город, обещая волшебные приключения…

В морозный субботний день я из центра города возвращалась домой в новостройку на окраине, где недавно наша семья получила квартиру. Неторопливый снежок слетал с затуманенных небес, весело поскрипывал под ногами. В предновогодние дни сердце всегда охватывает необъяснимое ожидание чуда, добрых перемен. В шестнадцать часов в городе уже включилась разноцветная иллюминация: дома, фонари и даже деревья украшали гирлянды из светящихся лампочек. В витринах магазинов зеленели в серебряном и золотом убранстве грациозные, нарядные ёлочки.

Постепенно пасмурный день перешёл в тёмный вечер. Снег всё также кружился над городом, превращаясь под неоновым светом фонарей в суетливый рой сказочных насекомых. Тротуары и дороги были белоснежными и сверкающими, а запорошенные снегом прохожие напоминали Дедов Морозов и Снегурочек.

Снегопад набирал силу. Снег засыпал дорогу, густые сумерки навивали волнение, но я не теряла оптимизма. Дождалась нужный троллейбус, который с горем пополам дотянулся до остановки, на которой мне предстояла пересадка на трамвай.

Здесь я узнала, что трамваи не ходят. Трамвайные пути завалило нетронутым рыхлым снегом, людей почти не было, как и транспорта. К снегопаду, тем временем, подоспел тяжёлый порывистый ветер, сбивавший его с привычной траектории. Снег подчинялся силе ветра, метался из стороны в сторону, закручивался воронками вверх и вниз. Немногочисленные заснеженные путники проворно бежали навстречу автобусам, изредка выруливающим на площадь. Мне повезло. С великой радостью втиснулась в случайный автобус, который ехал в нужном направлении. Часы показывали пятнадцать минут восьмого. Я облегчено вздохнула: «Ну, вот в восемь вечера буду дома». Расчёт был простым – минут двадцать ехать, минут пятнадцать идти.