Глава 1. Англичане и французы

 

В назначенное время друзья вместе с четырьмя слугами явились на огороженный пустырь за Люксембургским дворцом, где паслись козы. Атос дал пастуху какую-то мелочь, и тот ушел. Слугам было поручено стать на страже.

Вскоре к тому же пустырю приблизилась молчаливая группа людей, вошла внутрь и присоединилась к мушкетерам; затем, по английскому обычаю, состоялись взаимные представления.

Англичане, люди самого высокого происхождения, не только удивились, но и встревожились, услышав странные имена своих противников.

— Это ничего не говорит нам, — сказал лорд Винтер, когда трое друзей назвали себя. — Мы все-таки не знаем, кто вы, и не станем драться с людьми, носящими подобные имена. Это имена каких-то пастухов.

— Как вы, наверное, и сами догадываетесь, милорд, это вымышленные имена, — сказал Атос.

— А это внушает нам еще большее желание узнать настоящие, — ответил англичанин.

— Однако вы играли с нами, не зная наших имен, — заметил Атос, — и даже выиграли у нас двух лошадей.

— Вы правы, но тогда мы рисковали только деньгами, на этот раз мы рискуем жизнью: играть можно со всяким, драться — только с равным.

— Это справедливо, — сказал Атос и, отозвав в сторону того из четырех англичан, с которым ему предстояло драться, он шепотом назвал ему свое имя.

Портос и Арамис сделали то же.

— Удовлетворены ли вы, — спросил Атос своего противника, — и считаете ли вы меня достаточно знатным, чтобы оказать мне честь скрестить со мной шпагу?

— Да, сударь, — с поклоном ответил англичанин.

— Хорошо! А теперь я скажу вам одну вещь, — холодно продолжал Атос.

— Какую? — удивился англичанин.

— Лучше было вам не требовать у меня, чтобы я открыл свое имя.

— Почему же?

— Потому, что меня считают умершим, потому, что у меня есть причина желать, чтобы никто не знал о том, что я жив, и потому, что теперь я вынужден буду убить вас, чтобы моя тайна не разнеслась по свету.

Англичанин взглянул на Атоса, думая, что тот шутит, но Атос и не думал шутить.

— Вы готовы, господа? — спросил Атос, обращаясь одновременно и к товарищам и к противникам.

— Да, — разом ответили англичане и французы.

— В таком случае — начнем.

И в тот же миг восемь шпаг блеснули в лучах заходящего солнца: поединок начался с ожесточением, вполне естественным для людей, являвшихся вдвойне врагами.

Атос дрался с таким спокойствием и с такой методичностью, словно он был в фехтовальном зале.

Портос, которого приключение в Шантильи, видимо, излечило от излишней самоуверенности, разыгрывал свою партию весьма хитро и осторожно.

Арамис, которому надо было закончить третью песнь своей поэмы, торопился, как человек, у которого очень мало времени.

Атос первый убил своего противника; он нанес ему лишь один удар, но, как он и предупреждал, этот удар оказался смертельным: шпага пронзила сердце.

После него Портос уложил на траву своего врага: он проколол ему бедро. Не пытаясь сопротивляться больше, англичанин отдал ему шпагу, и Портос на руках отнес его в карету.

Арамис так сильно теснил своего противника, что в конце концов, отступив шагов на пятьдесят, тот побежал со всех ног и скрылся под улюлюканье лакеев.

Что касается д'Артаньяна, то он искусно и просто вел оборонительную игру; затем, утомив противника, он мощным ударом выбил у него из рук шпагу. Видя себя обезоруженным, барон отступил на несколько шагов, подскользнулся и упал навзничь.

Д'Артаньян одним прыжком очутился возле него и приставил шпагу к его горлу.

— Я мог бы убить вас, сударь, — сказал он англичанину, — вы у меня в руках, но я дарю вам жизнь ради вашей сестры.

Д'Артаньян был в полном восторге: он осуществил задуманный заранее план, мысль о котором несколько часов назад вызывала на его лице столь радостные улыбки.

Восхищенный тем, что имеет дело с таким покладистым человеком, англичанин сжал д'Артаньяна в объятиях, наговорил тысячу любезностей трем мушкетерам, и, так как противник Портоса был уже перенесен в экипаж, а противник Арамиса обратился в бегство, все занялись убитым.

Надеясь, что рана может оказаться не смертельной, Портос и Арамис начали его раздевать; в это время у него выпал из-за пояса туго набитый кошелек. д'Артаньян поднял его и протянул лорду Винтеру.

— А что я стану с ним делать, черт возьми? — спросил англичанин.

— Вернете семейству убитого, — отвечал д'Артаньян.

— Очень нужна такая безделица его семейству! Оно получит по наследству пятнадцать тысяч луидоров ренты. Оставьте этот кошелек для ваших слуг.

Д'Артаньян положил кошелек в карман.

— А теперь, мой юный друг, — ибо я надеюсь, что вы позволите мне называть вас другом, — сказал лорд Винтер, — если вам угодно, я сегодня же вечером представлю вас моей сестре, леди Кларик. Я хочу, чтобы она тоже подарила вам свое расположение, и так как она неплохо принята при дворе, то, может быть, в будущем слово, замолвленное ею, послужит вам на пользу.

Д'Артаньян покраснел от удовольствия и поклонился в знак согласия.

В это время к д'Артаньяну подошел Атос.

— Что вы собираетесь делать с этим кошельком? — шепотом спросил он у молодого человека.

— Я собирался отдать его вам, любезный Атос.

— Мне? Почему бы это?

— Да потому, что вы убили его хозяина. Это добыча победителя.

— Чтоб я стал наследником врага! Да за кого же вы меня принимаете?

— Таков военный обычай, — сказал д'Артаньян. — Почему бы не быть такому же обычаю и в дуэли?

— Я никогда не поступал так даже на поле битвы, — возразил Атос.

Портос пожал плечами. Арамис одобрительно улыбнулся.

— Если так, — сказал д'Артаньян, — отдадим эти деньги лакеям, как предложил лорд Винтер.

— Хорошо, — согласился Атос, — отдадим их лакеям, но только не нашим.

Отдадим их лакеям англичан.

Атос взял кошелек и бросил его кучеру:

— Вам и вашим товарищам!

Этот благородный жест со стороны человека, не имеющего никаких средств, восхитил даже Портоса, и французская щедрость, о которой повсюду рассказывали потом лорд Винтер и его друг, вызвала восторг решительно у всех, если не считать гг. Гримо, Мушкетона, Планше и Базена.

Прощаясь с д'Артаньяном, лорд Винтер сообщил ему адрес своей сестры; она жила на Королевской площади, в модном для того времени квартале, в доме N 6. Впрочем, он вызвался зайти за ним, чтобы самому представить молодого человека. д'Артаньян назначил ему свидание в восемь часов у Атоса.

Предстоящий визит к миледи сильно волновал ум нашего гасконца. Он вспомнил, какую странную роль играла эта женщина в его судьбе до сих пор. Он был убежден, что она являлась одним из агентов кардинала, и все-таки ощущал к ней какое-то непреодолимое влечение, одно из тех чувств, в которых не отдаешь себе отчета. Он опасался одного — как бы миледи не узнала в нем человека из Менга и Дувра. Тогда она поняла бы, что он друг г-на де Тревиля, что, следовательно, он душой и телом предан королю, и это лишило бы его некоторых преимуществ в ее глазах, между тем как сейчас, когда миледи знала его не более, чем он знал ее, их шансы в игре были равны. Что касается любовной интриги, которая начиналась у миледи с графом де Вардом, то она не очень заботила самонадеянного юношу, хотя граф был молод, красив, богат и пользовался большим расположением кардинала. Двадцатилетний возраст что-нибудь да значит, особенно если вы родились в Тарбе.

Прежде всего д'Артаньян отправился домой и самым тщательным образом занялся своим туалетом; затем он снова пошел к Атосу и, по обыкновению, рассказал ему все. Атос выслушал его планы, покачал головой и не без горечи посоветовал ему быть осторожным.

— Как! — сказал он. — Вы только что лишились женщины, которая, по вашим словам, была добра, прелестна, была совершенством, и вот вы уже в погоне за другой!

Д'Артаньян почувствовал справедливость упрека.

— Госпожу Бонасье я любил сердцем, — возразил он, — а миледи я люблю рассудком. И я стремлюсь попасть к ней в дом главным образом для того, чтобы выяснить, какую роль она играет при дворе.

— Какую роль! Да судя по тому, что вы мне рассказали, об этом нетрудно догадаться. Она тайный агент кардинала, женщина, которая завлечет вас в ловушку, где вы сложите голову, и все тут.

— Гм… Право, милый Атос, вы видите вещи в чересчур мрачном свете.

— Что делать, дорогой мой, я не доверяю женщинам, у меня есть на это свои причины, и в особенности не доверяю блондинкам. Кажется, вы говорили мне, что миледи — блондинка?

— У нее прекраснейшие белокурые волосы, какие я когда-либо видел.

— Бедный д'Артаньян! — со вздохом сказал Атос.

— Послушайте, я хочу выяснить, в чем дело. Потом, когда я узнаю то, что мне надо, я уйду.

— Выясняйте, — безучастно сказал Атос.

Лорд Винтер явился в назначенный час, но Атос, предупрежденный заранее, перешел в другую комнату. Итак, англичанин застал д'Артаньяна одного и тотчас же увел его, так как было уже около восьми часов.

Внизу ожидала щегольская карета, запряженная парой превосходных лошадей, которые в один миг домчали молодых людей до Королевской площади.

Леди Кларик сдержанно приняла д'Артаньяна. Ее особняк отличался пышностью; несмотря на то что большинство англичан, гонимых войной, уехали из Франции или были накануне отъезда, миледи только что затратила большие суммы на отделку дома, и это доказывало, что общее распоряжение о высылке англичан ее не коснулось.

— Перед вами, — сказал лорд Винтер, представляя сестре д'Артаньяна, — молодой дворянин, который держал мою жизнь в своих руках, но не пожелал воспользоваться этим преимуществом, хотя мы были вдвойне врагами, поскольку я оскорбил его первый и поскольку я англичанин. Поблагодарите же его, сударыня, если вы хоть сколько-нибудь привязаны ко мне!

Миледи слегка нахмурилась, едва уловимое облачко пробежало по ее лбу, а на губах появилась такая странная улыбка, что д'Артаньян, заметивший эту сложную игру ее лица, невольно вздрогнул.

Брат ничего не заметил: он как раз отвернулся, чтобы приласкать любимую обезьянку миледи, схватившую его за камзол.

— Добро пожаловать, сударь! — сказала миледи необычайно мягким голосом, звук которого странно противоречил признакам дурного расположения духа, только что подмеченным д'Артаньяном. — Вы приобрели сегодня вечные права на мою признательность.

Тут англичанин снова повернулся к ним и начал рассказывать о поединке, не упуская ни малейшей подробности. Миледи слушала его с величайшим вниманием, и, несмотря на все усилия скрыть свои ощущения, легко было заметить, что этот рассказ ей неприятен. Она то краснела, то бледнела и нетерпеливо постукивала по долу своей маленькой ножкой.

Лорд Винтер ничего не замечал. Кончив рассказывать, он подошел к столу, где стояли да подносе бутылка испанского вина и стаканы. Он налил два стакана и знаком предложил д'Артаньяну выпить.

Д'Артаньян знал, что отказаться выпить за здоровье англичанина — значит кровно обидеть его. Поэтому он подошел к столу и взял второй стакан.

Однако он продолжал следить взглядом за миледи и увидел в зеркале, как изменилось ее лицо. Теперь, когда она думала, что никто больше на нее не смотрит, какое-то хищное выражение исказило ее черты. Она с яростью кусала платок. В эту минуту хорошенькая субретка, которую д'Артаньян уже видел прежде, вошла в комнату; она что-то сказала по-английски лорду Винтеру, и тот вопросил у д'Артаньяна позволения оставить его, ссылаясь на призывавшее его неотложное дело и поручая сестре еще раз извиниться за него.

Д'Артаньян обменялся с ним рукопожатием и снова подошел к миледи. Ее лицо с поразительной быстротой приняло прежнее приветливое выражение, но несколько красных пятнышек, оставшихся на платке, свидетельствовали о том, что она искусала себе губы до крови.

Губы у нее были прелестны — красные, как коралл.

Разговор оживился. Миледи, по-видимому, совершенно пришла в себя. Она рассказала д'Артаньяну, что лорд Винтер не брат ее, а всего лишь брат ее мужа: она была замужем за его младшим братом, который умер, оставив ее вдовой с ребенком, и этот ребенок является единственным наследником лорда Винтера, если только лорд Винтер не женится. Все это говорило д'Артаньяну, что существует завеса, за которой скрывается некая тайна, но приоткрыть эту завесу он еще не мог.

После получасового разговора д'Артаньян убедился, что миледи — его соотечественница: она изъяснялась по-французски так правильно и с таким изяществом, что на этот счет не оставалось никаких сомнении.

Д'Артаньян наговорил кучу любезностей, уверяя собеседницу в своей преданности. Слушая весь этот вздор, который нес наш гасконец, миледи благосклонно улыбалась. Наконец настало время удалиться. д'Артаньян простился и вышел из гостиной счастливейшим из смертных.

На лестнице ему попалась навстречу хорошенькая субретка. Она чуть задела его, проходя мимо, и, покраснев до ушей, попросила у него прощения таким нежным голоском, что прощение было ей тотчас даровано.

На следующий день д'Артаньян явился снова, и его приняли еще лучше, чем накануне. Лорда Винтера на этот раз не было, и весь вечер гостя занимала одна миледи. По-видимому, она очень интересовалась молодым человеком — спросила, откуда он родом, кто его друзья и не было ли у него намерения поступить на службу к кардиналу.

Тут д'Артаньян, который, как известно, был в свои двадцать лет весьма осторожным юношей, вспомнил о своих подозрениях относительно миледи; он с большой похвалой отозвался перед ней о его высокопреосвященстве и сказал, что не преминул бы поступить в гвардию кардинала, а не в гвардию короля, если бы так же хорошо знал г-на де Кавуа, как он знал г-на де Тревиля.

Миледи очень естественно переменила разговор и самым равнодушным тоном спросила у д'Артаньяна, бывал ли он когда-нибудь в Англии.

Д'Артаньян ответил, что ездил туда по поручению г-на де Тревиля для переговоров о покупке лошадей и даже привез оттуда четырех на образец.

В продолжение разговора миледи два или три раза кусала губы: этот гасконец вел хитрую игру.

В тот же час, что накануне, д'Артаньян удалился. В коридоре ему снова повстречалась хорошенькая Кэтти — так звали субретку. Она посмотрела на него с таким выражением, не понять которое было невозможно, но д'Артаньян был слишком поглощен ее госпожой и замечал только то, что исходило от нее.

Д'Артаньян приходил к миледи и на другой день и на третий, и каждый вечер миледи принимала его все более приветливо.

Каждый вечер — то в передней, то в коридоре, то на лестнице — ему попадалась навстречу хорошенькая субретка.

Но, как мы уже сказали, д'Артаньян не обращал никакого внимания на эту настойчивость бедняжки Кэтти.

 

Глава 2. ОБЕД У ПРОКУРОРА

 

Между тем дуэль, в которой Портос сыграл столь блестящую роль, отнюдь не заставила его забыть об обеде у прокурорши. На следующий день, после двенадцати часов, Мушкетон в последний раз коснулся щеткой его платья, и Портос отправился на Медвежью улицу с видом человека, которому везет во всех отношениях.

Сердце его билось, но не так, как билось сердце у д'Артаньяна, волнуемого молодой и нетерпеливой любовью. Нет, его кровь горячила иная, более корыстная забота: сейчас ему предстояло наконец переступить этот таинственный порог, подняться по той незнакомой лестнице, по которой одно за другим поднимались старые экю мэтра Кокнара. Ему предстояло увидеть наяву тот заветный сундук, который он двадцать раз представлял себе в своих грезах, длинный и глубокий сундук, запертый висячим замком, заржавленный, приросший к полу, сундук, о котором он столько слышал и который ручки прокурорши, правда немного высохшие, но еще не лишенные известного изящества, должны были открыть его восхищенному взору.

И кроме того, ему, бесприютному скитальцу, человеку без семьи и без состояния, солдату, привыкшему к постоялым дворам и трактирам, к тавернам и кабачкам, ему, любителю хорошо покушать, вынужденному по большей части довольствоваться случайным куском, — ему предстояло наконец узнать вкус обедов в домашней обстановке, насладиться семейным уютом и предоставить себя тем мелким заботам хозяйки, которые тем приятнее, чем туже приходится, как говорят старые рубаки.

Являться в качестве кузена и садиться каждый день за обильный стол, разглаживать морщины на желтом лбу старого прокурора, немного пощипать перышки у молодых писцов, обучая их тончайшим приемам басета, гальбика и ландскнехта и выигрывая у них вместо гонорара за часовой урок то, что они сберегли за целый месяц, — все это очень улыбалось Портосу.

Мушкетер припоминал, правда, дурные слухи, которые уже в те времена ходили о прокурорах и которые пережили их, — слухи об их мелочности, жадности, скаредности. Но, если исключить некоторые приступы бережливости, которые Портос всегда считал весьма неуместными в своей прокурорше, она бывала обычно довольно щедра — разумеется, для прокурорши, — и он надеялся, что ее дом поставлен на широкую ногу.

Однако у дверей мушкетера охватили некоторые сомнения. Вход в дом был не слишком привлекателен: вонючий, грязный коридор, полутемная лестница с решетчатым окном, сквозь которое скудно падал свет из соседнего двора; на втором этаже маленькая дверь, унизанная огромными железными гвоздями, словно главный вход в тюрьму «Гран-Шатле».

Портос постучался. Высокий бледный писец с целой копной растрепанных волос, свисавших ему на лицо, отворил дверь и поклонился с таким видом, который ясно говорил, что человек этот привык уважать высокий рост, изобличающий силу, военный мундир, указывающий на определенное положение в обществе, и цветущую физиономию, говорящую о привычке к достатку.

Второй писец, пониже ростом, показался вслед за первым; третий, несколько повыше, — вслед за вторым; подросток лет двенадцати — вслед за третьим.

Три с половиной писца — это по тем временам означало наличие в конторе весьма многочисленной клиентуры.

Хотя мушкетер должен был прийти только в час дня, прокурорша поджидала его с самого полудня, рассчитывая, что сердце, а может быть, и желудок ее возлюбленного приведут его раньше назначенного срока.

Итак, г-жа Кокнар вышла из квартиры на площадку лестницы почти в ту самую минуту, как ее гость оказался перед дверью, и появление достойной хозяйки вывело его из весьма затруднительного положения. Писцы смотрели на него с любопытством, и, не зная хорошенько, что сказать этой восходящей и нисходящей гамме, он стоял проглотив язык.

— Это мой кузен! — вскричала прокурорша. — Входите, входите же, господин Портос!

Имя Портоса произвело на писцов свое обычное действие, и они засмеялись, но Портос обернулся, и все лица вновь приняли серьезное выражение.

Чтобы попасть в кабинет прокурора, надо было из прихожей, где пребывали сейчас писцы, пройти через контору, где им надлежало пребывать, мрачную комнату, заваленную бумагами. Выйдя из конторы и оставив кухню справа, гость и хозяйка попали в приемную.

Все эти комнаты, сообщавшиеся одна с другой, отнюдь не внушали Портосу приятных мыслей. Через открытые двери можно было слышать каждое произнесенное слово; кроме того, бросив мимоходом быстрый и испытующий взгляд в кухню, мушкетер убедился — к стыду прокурорши и к своему великому сожалению, — что там не было того яркого пламени, того оживления, той суеты, которые должны царить перед хорошим обедом в этом храме чревоугодия.

Прокурор, видимо, был предупрежден о визите, ибо он не выказал никакого удивления при появлении Портоса, который подошел к нему с довольно развязным видом и вежливо поклонился.

— Мы, кажется, родственники, господин Портос? — спросил прокурор и чуть приподнялся, опираясь на ручки своего тростникового кресла.

Это был высохший, дряхлый старик, облаченный в широкий черный камзол, который совершенно скрывал его хилое тело; его маленькие серые глазки блестели, как два карбункула, и, казалось, эти глаза да гримасничающий рот оставались единственной частью его лица, где еще теплилась жизнь. К несчастью, ноги уже начинали отказываться служить этому мешку костей, и, с тех пор как пять или шесть месяцев назад наступило ухудшение, достойный прокурор стал, в сущности говоря, рабом своей супруги.

Кузен был принят безропотно, и только. Крепко стоя на ногах, мэтр Кокнар отклонил бы всякие претензии г-на Портоса на родство с ним.

— Да, сударь, мы родственники, — не смущаясь, ответил Портос, никогда, впрочем, и не рассчитывавший на восторженный прием со стороны мужа.

— И, кажется, по женской линии? — насмешливо спросил прокурор.

Портос не понял насмешки и, приняв ее за простодушие, усмехнулся в густые усы. Г-жа Кокнар, знавшая, что простодушный прокурор — явление довольно редкое, слегка улыбнулась и густо покраснела.

С самого прихода Портоса мэтр Кокнар начал бросать беспокойные взгляды на большой шкаф, стоявший напротив его дубовой конторки. Портос догадался, что этот шкаф и есть вожделенный сундук его грез, хотя он и отличался от него по форме, и мысленно поздравил себя с тем, что действительность оказалась на шесть футов выше мечты.

Мэтр Кокнар не стал углублять свои генеалогические исследования и, переведя беспокойный взгляд со шкафа на Портоса, сказал только:

— Надеюсь, что, перед тем как отправиться в поход, наш кузен окажет нам честь отобедать с нами хоть один раз. Не так ли, госпожа Кокнар?

На этот раз удар попал прямо в желудок, и Портос болезненно ощутил его; по-видимому, его почувствовала и г-жа Кокнар, ибо она сказала:

— Мой кузен больше не придет к нам, если ему не понравится наш прием, но, если этого не случится, мы будем просить его посвятить нам все свободные минуты, какими он будет располагать до отъезда: ведь он пробудет в Париже такое короткое время и сможет бывать у нас так мало!

— О мои ноги, бедные мои ноги, где вы? — пробормотал Кокнар и сделал попытку улыбнуться.

Эта помощь, подоспевшая к Портосу в тот миг, когда его гастрономическим чаяниям угрожала серьезная опасность, преисполнила мушкетера чувством величайшей признательности по отношению к прокурорше.

Вскоре настало время обеда. Все перешли в столовую — большую комнату, расположенную напротив кухни.

Писцы, видимо почуявшие в доме необычные запахи, явились с военной точностью и, держа в руках табуреты, стояли наготове. Их челюсти шевелились заранее и таили угрозу.

«Ну и ну! — подумал Портос, бросив взгляд на три голодные физиономии, ибо мальчуган не был, разумеется, допущен к общему столу. — Ну и ну! На месте моего кузена я не стал бы держать таких обжор. Их можно принять за людей, потерпевших кораблекрушение и не видавших пищи целых шесть недель».

Появился мэтр Кокнар; его везла в кресле на колесах г-жа Кокнар, и Портос поспешил помочь ей подкатить мужа к столу.

Как только прокурор оказался в столовой, его челюсти и ноздри зашевелились точно так же, как у писцов.

— Ого! — произнес он. — Как аппетитно пахнет суп!

«Что необыкновенного, черт возьми, находят они все в этом супе?» подумал Портос при виде бледного бульона, которого, правда, было много, но в котором не было ни капли жиру, а плавало лишь несколько гренок, редких, как острова архипелага.

Госпожа Кокнар улыбнулась, и по ее знаку все поспешно расселись по местам.

Первому подали мэтру Кокнару, потом Портосу; затем г-жа Кокнар налила свою тарелку и разделила гренки без бульона между нетерпеливо ожидавшими писцами.

В эту минуту дверь в столовую со скрипом отворилась, и сквозь полуоткрытые створки Портос увидел маленького писца; не имея возможности принять участие в пиршестве, он ел свой хлеб, одновременно наслаждаясь запахом кухни и запахом столовой.

После супа служанка подала вареную курицу — роскошь, при виде которой глаза у всех присутствующих чуть не вылезли на лоб.

— Сразу видно, что вы любите ваших родственников, госпожа Кокнар, — сказал прокурор с трагической улыбкой. — Нет сомнения, что всем этим мы обязаны только вашему кузену.

Бедная курица была худа и покрыта той толстой и щетинистой кожей, которую, несмотря на все усилия, не могут пробить никакие кости; должно быть, ее долго искали, пока наконец не нашли на насесте, где она спряталась, чтобы спокойно умереть от старости.

«Черт возьми! — подумал Портос. — Как это грустно! Я уважаю старость, но не в вареном и не в жареном виде».

И он осмотрелся по сторонам, желая убедиться, все ли разделяют его мнение. Совсем напротив — он увидел горящие глаза, заранее пожирающие эту вожделенную курицу, ту самую курицу, к которой он отнесся с таким презрением.

Госпожа Кокнар придвинула к себе блюдо, искусно отделила две большие черные ножки, которые положила на тарелку своего мужа, отрезала шейку, отложив ее вместе с головой в сторону, для себя, положила крылышко Портосу и отдала служанке курицу почти нетронутой, так что блюдо исчезло, прежде чем мушкетер успел уловить разнообразные изменения, которые разочарование производит на лицах в зависимости от характера и темперамента тех, кто его испытывает.

Вместо курицы на столе появилось блюдо бобов, огромное блюдо, на котором виднелось несколько бараньих костей, на первый взгляд казавшихся покрытыми мясом.

Однако писцы не поддались на этот обман, и мрачное выражение сменилось на их лицах выражением покорности судьбе.

Госпожа Кокнар разделила это кушанье между молодыми людьми с умеренностью хорошей хозяйки.

Дошла очередь и до вина. Мэтр Кокнар налил из очень маленькой фаянсовой бутылки по трети стакана каждому из молодых людей, почти такое же количество налил себе, и бутылка тотчас же перешла на сторону Портоса и г-жи Кокнар.

Молодые люди долили стаканы водой, потом, выпив по полстакана, снова долили их, и так до конца обеда, когда цвет напитка, который они глотали, вместо рубина стал напоминать дымчатый топаз.

Портос робко съел свое куриное крылышко и содрогнулся, почувствовав, что колено прокурорши коснулось под столом его колена. Он тоже выпил полстакана этого вина, которое здесь так берегли, и узнал в нем отвратительный монрейльский напиток, вызывающий ужас у людей с тонким вкусом.

Мэтр Кокнар посмотрел, как он поглощает это неразбавленное вино, и вздохнул.

— Покушайте этих бобов, кузен Портос, — сказала г-жа Кокнар таким тоном, который ясно говорил: «Поверьте мне, не ешьте их!»

— Как бы не так, к бобам я даже не притронусь! — тихо проворчал Портос.

И громко добавил:

— Благодарю вас, кузина, я уже сыт.

Наступило молчание. Портос не знал, что ему делать дальше. Прокурор повторил несколько раз:

— Ах, госпожа Кокнар, благодарю вас, вы задали нам настоящий пир!

Господи, как я наелся!

За все время обеда мэтр Кокнар съел тарелку супа, две черные куриные ножки и обглодал единственную баранью кость, на которой было немного мяса.

Портос решил, что это насмешка, и начал было крутить усы и хмурить брови, но колено г-жи Кокнар тихонько посоветовало ему вооружиться терпением.

Это молчание и перерыв в еде, совершенно непонятные для Портоса, были, напротив, исполнены грозного смысла для писцов: повинуясь взгляду прокурора, сопровождаемому улыбкой г-жи Кокнар, они медленно встали из-за стола, еще медленнее сложили свои салфетки, поклонились и направились к выходу.

— Идите, молодые люди, идите работать: работа полезна для пищеварения, — с важностью сказал им прокурор.

Как только писцы ушли, г-жа Кокнар встала и вынула из буфета кусок сыра, варенье из айвы и миндальный пирог с медом, приготовленный ею собственноручно.

Увидев столько яств, мэтр Кокнар нахмурился; увидев эти яства, Портос закусил губу, поняв, что остался без обеда.

Он посмотрел, стоит ли еще на столе блюдо с бобами, но блюдо с бобами исчезло.

— Да это и в самом деле пир! — вскричал мэтр Кокнар, ерзая на своем кресле. — Настоящий пир, epuloe epularum. Лукулл обедает у Лукулла.

Портос взглянул на стоявшую возле него бутылку, надеясь, что как-нибудь пообедает вином, хлебом и сыром, но вина не оказалось — бутылка была пуста. Г-н и г-жа Кокнар сделали вид, что не замечают этого.

«Отлично, — подумал про себя Портос. — Я, по крайней мере, предупрежден».

Он съел ложечку варенья и завяз зубами в клейком тесте г-жи Кокнар.

«Жертва принесена, — сказал он себе. — О, если бы я не питал надежды заглянуть вместе с госпожой Кокнар в шкаф ее супруга!»

Господин Кокнар, насладившись роскошной трапезой, которую он назвал кутежом, почувствовал потребность в отдыхе. Портос надеялся, что этот отдых состоится немедленно и тут же на месте, но проклятый прокурор и слышать не хотел об этом; пришлось отвезти его в кабинет, и он кричал до тех пор, пока не оказался возле своего шкафа, на край которого он для пущей верности поставил ноги.

Прокурорша увела Портоса в соседнюю комнату, и здесь начались попытки создать почву для примирения.

— Вы сможете приходить обедать три раза в неделю, — сказала г-жа Кокнар.

— Благодарю, — ответил Портос, — но я не люблю чем-либо злоупотреблять. К тому же я должен подумать об экипировке.

— Ах да, — простонала прокурорша, — об этой несчастной экипировке!

— К сожалению, это так, — подтвердил Портос, — об экипировке!

— Из чего же состоит экипировка в вашем полку, господин Портос?

— О, из многих вещей! — сказал Портос. — Как вам известно, мушкетеры — это отборное войско, и им требуется много таких предметов, которые не нужны ни гвардейцам, ни швейцарцам.

— Но каких же именно? Перечислите их мне.

— Ну, это может выразиться в сумме… — начал Портос, предпочитавший спорить о целом, а не о составных частях.

Прокурорша с трепетом ждала продолжения.

— В какой сумме? — спросила она. — Надеюсь, что не больше, чем…

Она остановилась, у нее перехватило дыхание.

— О нет, — сказал Портос, — понадобится не больше двух с половиной тысяч ливров. Думаю даже, что при известной экономии я уложусь в две тысячи ливров.

— Боже праведный, две тысячи ливров! — вскричала она. — Да это целое состояние!

Портос сделал весьма многозначительную гримасу, и г-жа Кокнар поняла ее.

— Я потому спрашиваю, из чего состоит ваша экипировка, — пояснила она, — что у меня много родственников и клиентов в торговом мире, и я почти уверена, что могла бы приобрести нужные вам вещи вдвое дешевле, чем вы сами.

— Ах, вот как! — сказал Портос. — Это другое дело.

— Ну, конечно, милый господин Портос! Итак, в первую очередь вам требуется лошадь, не так ли?

— Да, лошадь.

— Прекрасно! У меня есть именно то, что вам нужно.

— Вот как! — сияя, сказал Портос. — Значит, с лошадью дело улажено.

Затем мне нужна еще полная упряжь, но она состоит из таких вещей, которые может купить только сам мушкетер. Впрочем, она обойдется не дороже трехсот ливров.

— Трехсот ливров!.. Ну что же делать, пусть будет триста ливров, — сказала прокурорша со вздохом.

Портос улыбнулся. Читатель помнит, что у него уже имелось седло, подаренное герцогом Бекингэмом, так что эти триста ливров он втайне рассчитывал попросту положить себе в карман.

— Далее, — продолжал он, — идет лошадь для моего слуги, а для меня чемодан. Что касается оружия, то вы можете о нем не беспокоиться — оно у меня есть.

— Лошадь для слуги? — нерешительно повторила прокурорша. — Знаете, мой Друг, это уж слишком роскошно!

— Вот как, сударыня! — гордо сказал Портос. — Уж не принимаете ли вы меня за какого-нибудь нищего?

— Что вы! Я только хотела сказать, что красивый мул выглядит иной раз не хуже лошади, и мне кажется, что, если раздобыть для Мушкетона красивого мула…

— Идет, пусть будет красивый мул, — сказал Портос. — Вы правы, я сам видел очень знатных испанских вельмож, у которых вся свита ездила на мулах. Но уж тогда, как вы и сами понимаете, госпожа Кокнар, этот мул должен быть украшен султаном и погремушками.

— Будьте спокойны, — сказала прокурорша.

— Теперь дело за чемоданом, — продолжал Портос.

— О, это тоже не должно вас беспокоить! — вскричала г-жа Кокнар. — У мужа есть пять или шесть чемоданов, выбирайте себе лучший. Один из них он особенно любил брать с собой, когда путешествовал: он такой большой, что в нем может уместиться все на свете.

— Так, значит, этот чемодан пустой? — простодушно спросил Портос.

— Ну конечно, пустой, — так же простодушно ответила прокурорша.

— Дорогая моя, да ведь мне-то нужен чемодан со всем содержимым! — вскричал Портос.

Госпожа Кокнар снова принялась вздыхать. Мольер еще не написал тогда своего «Скупого». Г-жа Кокнар оказалась, таким образом, предшественницей Гарпагона.

Короче говоря, остальная часть экипировки была подвергнута такому же обсуждению, и в результате совещания прокурорша взяла на себя обязательство выдать восемьсот ливров деньгами и доставить лошадь и мула, которым предстояла честь нести на себе Портоса и Мушкетона по пути к славе.

Выработав эти условия, Портос простился с г-жой Кокнар. Последняя, правда, пыталась задержать его, делая ему глазки, но Портос сослался на служебные дела, и прокурорше пришлось уступить его королю.

Мушкетер пришел домой голодный и в прескверном расположении духа.

 

Глава 3. СУБРЕТКА И ГОСПОЖА

 

Между тем, как мы уже говорили выше, д'Артаньян, невзирая на угрызения совести и на мудрые советы Атоса, с каждым часом все больше и больше влюблялся в миледи. Поэтому, ежедневно бывая у нее, отважный гасконец продолжал свои ухаживания, уверенный в том, что рано или поздно она не преминет ответить на них.

Однажды вечером, явившись в отличнейшем расположении духа, с видом человека, для которого нет ничего недостижимого, он встретился в воротах с субреткой; однако на этот раз хорошенькая Кэтти не ограничилась тем, что мимоходом задела его, — она нежно взяла его за руку.

«Отлично! — подумал д'Артаньян. — Должно быть, она хочет передать мне какое-нибудь поручение от своей госпожи. Сейчас она пригласит меня на свидание, о котором миледи не решилась сказать сама».

И он посмотрел на красивую девушку с самым победоносным видом.

— Сударь, мне хотелось бы сказать вам кое-что… — пролепетала субретка.

— Говори, дитя мое, говори, — сказал д'Артаньян. — Я слушаю.

— Нет, только не здесь: то, что мне надо вам сообщить, чересчур длинно, а главное — чересчур секретно.

— Так что же нам делать?

— Если бы господин кавалер согласился пойти со мной… — робко сказала Кэтти.

— Куда угодно, красотка.

— В таком случае — идемте.

И, не выпуская руки д'Артаньяна, Кэтти повела его по темной винтовой лесенке; затем, поднявшись ступенек на пятнадцать, отворила какую-то дверь.

— Войдите, сударь, — сказала она. — Здесь мы будем одни и сможем поговорить.

— А чья же это комната, красотка? — спросил д'Артаньян.

— Моя, сударь. Через эту вот дверь она сообщается со спальней моей госпожи. Но будьте спокойны: миледи не сможет нас услышать — она никогда не ложится спать раньше полуночи.

Д'Артаньян осмотрелся. Маленькая уютная комнатка была убрана со вкусом и блестела чистотой, но, помимо воли, он не мог оторвать глаз от той двери, которая, по словам Кэтти, вела в спальню миледи. Кэтти догадалась о том, что происходило в душе молодого человека.

— Так вы очень любите мою госпожу, сударь? — спросила она.

— О да, Кэтти, больше, чем это можно высказать словами! Безумно!

Кэтти снова вздохнула.

— Это очень печально, сударь! — сказала она.

— Почему же, черт возьми, это так уж плохо? — спросил он.

— Потому, сударь, — ответила Кэтти, — что моя госпожа нисколько вас не любит.

— Гм… — произнес д'Артаньян. — Ты говоришь это по ее поручению?

— О нет, сударь, нет! Я сама, из сочувствия к вам, решилась сказать это.

— Благодарю тебя, милая Кэтти, но только за доброе намерение, так как ты, наверное, прекрасно понимаешь, что твое сообщение не слишком приятно.

— Другими словами, вы не верите тому, что я сказала, не так ли?

— Всегда бывает трудно верить таким вещам, хотя бы из самолюбия, моя красотка.

— Итак, вы не верите мне?

— Признаюсь, что пока ты не соблаговолишь представить мне какое-нибудь доказательство своих слов…

— А что вы с