Юнгианского и трансактного анализа

Глава первая. Архетипические модели межличностных

Отношений

Выстраивая свою теорию коллективного бессознательного, К. Г. Юнг часто прибегал к метафорическому языку. Следуя его примеру, я хочу предварить изложение теории Юнга сюжетом одной сказки, вдохновившей В. Ирвинга на создание новеллы «Паломник любви».

В ней говорится о принце, которому в младенчестве предсказали гибель от любви к женщине. Желая сохранить сыну жизнь, король заточил его в уединенном месте, где наследник рос, не зная ни в чем недостатка. Только две вещи оказались для него под запретом: никто не должен был произносить в его присутствии слово «любовь», и ни одно существо женского пола не могло проникнуть во дворец.

Пришла пора, и юноша начал томиться неведомой тоской, предчувствием великой тайны. Он стал питать необъяснимую привязанность к плакучей иве, росшей в дворцовом парке, чей гибкий ствол и крона, ниспадавшая до самой земли, восхищали его. Он украшал ветви дерева цветами и дни напролет просиживал под ним.

Наконец, голубь проворковал ему о любви, а ветер опустил на плечо золотистый девичий волос, который не мог принадлежать, как сразу понял молодой затворник, никому из известных ему созданий. И принц (навстречу многим опасностям) бежал на поиски той, что потеряла волосок…

Извечное непреодолимое влечение «идти туда, не знаю куда, искать то, не знаю что». Доходят. И находят. Узнают.

Этот сюжет, на мой взгляд, является превосходной иллюстрацией функционирования коллективного бессознательного. Оно покоится в нас тем самым неизъяснимым образом мира, который делает помимо воли избирательным наше восприятие, заставляет его по крупицам извлечь из окружающего то, что впоследствии наши фантазия и память облекут в конкретный и индивидуальный для каждого мир образов, воспроизводящий более или менее заданную картину.

Приведенный мною сказочный пример интересен тем, что бессознательное в данном случае предъявляет свои требования к персонажу через активацию архетипа женственности (души, или Анимы).

Парный архетип анимы/анимуса (души/духа) Юнг называет среди архетипов, оказывающих наиболее частое и беспокоящее влияние на Эго. «Аниму и анимус можно распознать через отношение к партнеру противоположного пола»47, – отмечает Юнг. Однако не все содержания анимы/анимуса проецируются.

Завязка сказочного сюжета, который я только что напомнила, строится на том не вызывающем сомнений факте, что «все существо мужчины предполагает женщину – как телесно, так и духовно. Его система априори настроена на женщину, как и подготовлена к совершенно определенному миру, где есть вода, свет, воздух, соль, углеводы… родители, дети, рождение и смерть… форма этого мира, в который он рожден, уже врождена ему как виртуальный образ… как психическая готовность»48.

Ни один образ реальной девы не запечатлен в памяти принца благодаря уникальному «психологическому эксперименту» его отца. Даже матери своей он не видел. И все же мы с удивлением наблюдаем, как эфемерный образ Женственности будто бы руководит выбором принца, стремящегося отыскать предмет своей безотчетной потребности в возлюбленной. «Стройный стан» и «девичьи косы» молодой ивы оказываются более всего похожими на то, чего ищет, не умея ни представить этого, ни описать, герой.

Так продолжается до тех пор, пока не находится нечто, еще ближе подводящее принца к тому, что незримо, но желанно, чего пока еще он даже не умеет назвать словом «суженая». Доверяя безошибочности интуиции, принц прощается с миром грез и иллюзий, решается на активный поиск воплощения анимы в реальном мире.

Интуиция – беззвучный камертон судьбы – заставляет принца настроить по нему свою жизнь. Пусть это слово и послужит нам ключом к теории К. Г. Юнга. Согласно Юнгу, интуиция – одна из основных функций души наряду с восприятием, мышлением, эмоциональным оцениванием, волевыми, инстинктуальными и сновидными процессами.

Интуиция – бессознательное восприятие заложенных в ситуации возможностей, процесс целесообразного «схватывания» обстановки посредством архетипа. Результатом интуиции является внезапное вторжение в сознание неожиданных идей, образа или «предчувствия».

Интуиция аналогична проявлению инстинкта, определяемого Юнгом двояко: и как импульс к выполнению сложного действия, и как сам «способ поведения, при котором ни мотив, ни цель совершенно не сознаются, и которое вызывается только непреодолимым внутренним принуждением»49.

Вместе инстинкты и архетипы (человеческие формы психической самопрезентации инстинкта) образуют коллективное бессознательное. Как я уже отмечала, не стоит забывать, что помимо инстинктов, роднящих нас с прочим животным миром, гомо сапиенс обладает и специфическими видовыми инстинктами, среди которых Юнг называл способность к развитию абстрактного мышления, религиозное чувство и др.

Архетип – изначальный образ ситуации, дающий возможность опознать ее, вычленить из хаоса впечатлений реальности. Одновременно в архетипе заложена модель инстинктивного поведения субъекта в данной ситуации.

Важно предостеречь – и это неоднократно подчеркивал Юнг – от ошибочного понимания архетипа. Архетип сам по себе не наполнен никаким содержанием, он не является «врожденной идеей», но представляет собой лишь врожденную установку, принцип, специфический способ группировки элементов, который существует подобно «кристаллической решетке в растворе, где процесс кристаллизации еще не начался»50.

Таким образом, следует различать юнгианские понятия «архетип» и «архетипический образ», наполненный содержанием. Последний представляет собой форму, уже структурировавшую в сознании факты субъективного опыта, идею, уже принявшую одно из бесконечного разнообразия своих воплощений.

Именно в этом, втором, смысле используя понятие «архетип», Юнг говорил и о его тождестве с мифологическим мотивом. Собственно, мифологический мотив можно считать лишь проекцией архетипа, так же как вся «мифология – своего рода проекция коллективного бессознательного»51.

Нельзя не согласиться с представителем современной аналитической психологии Р. Хобсоном, упрекающим Юнга в породившей путаницу небрежности употребления им своих терминов52. Однако не вызывает сомнения и то, что автор теории коллективного бессознательного со всей определенностью утверждал в различных своих работах: «Архетипы появляются в мифах и сказках точно так же, как и в сновидениях и продуктах фантазии… Мы имеем дело с «автохтонными» возвращениями, независимыми от какой бы то ни было традиции»53.

Как любил повторять Юнг, сама идея коллективного бессознательного возникла у него под влиянием собственной клинической практики, изобиловавшей случаями совпадения образов и сюжетов фантазий психотиков с мифологическими мотивами, когда криптомнезия или культурное воздействие могли быть исключены.

Впрочем, Р. Нолл54, едва ли не самый саркастический критик и «разоблачитель» швейцарского мудреца, доказывает наличие явного преувеличения Юнгом роли эмпирии в формировании его теории. Если Нолл прав, мы и на сей раз имеем «терапевтическую фантазию», объективную в психологическом смысле, т.е. не с точки зрения эмпирической базы, а с точки зрения резонанса в профессиональных кругах и среди «пациентов», с точки зрения общекультурного влияния.

Как бы то ни было, Юнг предположил в бессознательной психике наличие «мифообразующих» структурных элементов, общих, в значительной своей части, для всего человечества. Эту универсальность психической структуры в большей степени, нежели миграционную теорию, Юнг считал объяснением поразительного совпадения мифологических мотивов в фольклоре народов, разбросанных по всем континентам земного шара.

Итак, появление идентичных образов и моделей взаимодействия субъектов в мифологии, сновидениях, фантазиях и межличностных отношениях людей можно считать коррелирующими феноменами, восходящими к единому источнику, названному Юнгом коллективным бессознательным.

И все же мифология выделяется из этого ряда тем, что представляет собой некий концентрат архетипических содержаний, почти одну только схему, костяк образного воплощения архетипов, лишенный «мягких тканей» индивидуальности и «модных одежд» исторической эпохи. В иных же своих проявлениях, по утверждению Юнга, «архетипы спонтанно возникают в любое время, в любом месте»55, «но одетые в современные одеяния»56.

Архетипы реактивируются благодаря «примитивному», основанному на аналогиях, способу мышления. В языке дикаря, считает Юнг, отсутствуют абстракции, но есть лишь аналогии, поэтому он столь поэтичен. Такой первобытной ментальности, как я уже отмечала в предыдущей главе, соответствует метафорический способ выражения. И архетипические содержания выражают себя, прежде всего, посредством метафор. Метафоры в этом случае не являются сознательными аллегориями. «Примитивная ментальность не изобретает мифы в качестве аллегории, она их переживает»57.

По мнению Юнга, архетипы всегда несли защиту и спасение. Поэтому спонтанное возникновение мифологических элементов в продукции бессознательной психики современного человека есть осуществление коллективным бессознательным своей функции исцеления. Этому способствует терапевтический метод «активного воображения», введенный в практику Юнгом и рассмотренный нами в предыдущей главе.

Целительное воздействие коллективного бессознательного заключается в том, что оно переводит индивидуальный опыт (как правило, травмирующий или проблемный) в формальную мифологему, предоставляя ее сознанию в виде образа. Если этот образ и не в силах подсказать выход из ситуации, он несет в себе возможности деперсонализации, в результате чего «частная скорбь» обобщается до уровня «скорби мировой», и субъект получает облегчение, разделив ее со всем сообществом людей – современников и предков. Ритуализация индивидуального переживания в жанрах плача, заклинания, молитвы выполняла ту же функцию.

Целебное зеркало мифологии, будь ее предания общечеловеческим, национальным или только семейным достоянием, узнавание себя в лирическом герое поэтического произведения снимает боль. Но субъект может и не быть знакомым с мифологией настолько, чтобы интерпретировать всплывший в сознании образ.

Психолог, по убеждению Юнга, обязан знать мифологию разных народов, «чтобы схватить смысл содержания, полученного из глубоких слоев души»58 в процессе амплификации. При этом Юнг предостерегает от формальной интерпретации символа фантазии или сновидения, так свойственной методу классического психоанализа. Только при совпадении контекстов индивидуального и кажущегося близким ему мифологического символов их можно считать действительно параллельными.

«Однако я далек от намерения создать впечатление, будто бессознательное во всех случаях исключительно реактивно. Напротив… бессознательное может брать на себя инициативу… Движущей силой здесь выступает побуждение к самоосуществлению»59.

Приведя данное высказывание Юнга, я затронула проблему функционального различия бессознательного в теориях З. Фрейда и К. Г. Юнга. С точки зрения последнего, бессознательное представляет собой не только и не столько свалку неугодных сознанию по тем или иным причинам содержаний, сколько живительный источник творческого потенциала личности, через посредство которого осуществляется судьба.

Осознание через инсайты бессознательной продукции и объединение ее с прочими сознательными содержаниями составляет психологическую «трансцендентную функцию», по определению Юнга, «путь которой и есть индивидуальная судьба»60.

Вместе с тем, Юнг говорит о явлении психологической инфляции, об опасности «передозировки» бессознательных содержаний, интегрируемых в сознание (например, в ходе анализа), об «индивидуальной переносимости» объема подобной интеграции.

Касаясь проблемы гения и помешательства, Юнг замечает, что способность к восприятию большого объема бессознательных образов роднит безумца и гения. Но «личная величина и ценность заключается… не в первичном видении. Оно составляет просто часть общего имущества человечества… Видение больного остается на стадии спонтанного развития, тогда как гений абстрагирует и выражает то же самое видение на общепринятом языке. Это философское достижение, и только оно, составляет его личную величину… Но видение больного человека есть величина безличная, от естественного роста которой он не в силах себя защитить, и которая, фактически, поглощает и «уносит» его прочь от этого мира»61.

Таким образом, только обузданный дневным сознанием мир архетипов, метафор или мифологем служит личному самоосуществлению, самоактуализации творца и способствует, внося вклад в национальную и мировую культуру, самореализации человечества.

Важно подчеркнуть, что понятие коллективного бессознательного, несмотря на непостижимость и неисчерпаемость последнего, отнюдь не имеет у Юнга мистического оттенка, разве что «мистическое» понимать синонимом «психического» вообще. «Универсальное подобие головного мозга человека ведет к универсальной возможности однообразного психического функционирования. Это функционирование и есть коллективная душа» 62. «Согласно законам филогенезиса, психологическая структура, подобно анатомической, должна нести следы более ранних стадий развития, через которые она прошла»63.

Вот почему Юнг считает, что коллективное бессознательное как совокупность всех архетипов является генетически наследуемым хранилищем всего человеческого опыта, восходящего к его самым отдаленным истокам, живой и активной системой диспозиций индивидуума, от которой следует ожидать реакций на универсальные и постоянные условия среды, будь они психологическими, физиологическими или физическими.

Следует отметить, что в дополнение ко «всеобщей» коллективной душе, объединяющей все человечество и восходящей к психике его животных предков, Юнг признавал возможность таких ее разновидностей, как расовая, племенная и даже семейная душа по аналогии с биологическими различиями, соответствующими расе, роду, семье.

Количество архетипов, а тем более конкретных форм их проявления, не поддается счету. «Архетипов ровно столько, – пишет Юнг, – сколько есть типичных жизненных ситуаций. Когда встречается соответствующая данному архетипу ситуация, этот архетип активируется»64.

Вычленение отдельного архетипа из коллективного бессознательного до некоторой степени условно, хотя бы потому, что подобное препарирование, рассекающее функциональные связи данного «психического органа» (определение Юнга) с другими, лишает его жизни. «Четкие различения и строгие формулировки в этой области вообще невозможны ввиду того, что самой природе всех архетипов присущ особый текучий вид интерпретации… Попытка вырвать отдельный архетип из живой ткани псюхе – почти безнадежное предприятие, но, несмотря на свою тесную сплетенность, архетипы действительно формируют единицы значения, которые могут быть постигнуты интуитивно»65.

Итак, прояснив суть понятия «коллективное бессознательное» как совокупность архетипов, фиксирующих опыт человечества и воспринимаемых сознанием в виде образов-подсказок, перейдем к подробному рассмотрению некоторых из этих психических элементов.

 

Я намерена представить здесь юнгианскую трактовку некоторых архетипических фигур, расположенных мною вдоль следующей оси: Эго-сознание – персона – тень – анима/анимус – дух – мана-личность – самость. Также будут представлены основные характеристики архетипов матери и божественного ребенка.

Придерживаясь в основном традиции, восходящей к самому К.Г. Юнгу, я воспользуюсь и более широким спектром постъюнгианских исследований, особенно в той части, где речь пойдет об архетипической паре анима/анимус.

Привлекая практический материал юнгианского анализа, я постараюсь показать, какое воздействие активация того или иного архетипа оказывает на социальное восприятие и социальное поведение людей.

ПЕРСОНА И ТЕНЬ. Намеченный мною условный вектор, ведущий от Эго-сознания к самости в глубины коллективного бессознательного, соответствует одному из множества возможных направлений индивидуации как процесса индивидуальной дифференциации личности. Дифференциация осуществляется посредством глубокой рефлексии и осознавания универсальных функций, проявляющихся в психике каждого человека в индивидуальной форме, иначе говоря, посредством постепенной интеграции в сознание архетипических паттернов.

Бессознательная самость – действительная индивидуальность человека, недостижимая для полного осознавания совокупность сознательной и бессознательной его психики. В то время как «персона – лишь маска коллективной души, та маска, что симулирует индивидуальность… маска и нереальна вовсе: она лишь компромисс между индивидуумом и обществом»66.

Впрочем, Юнг признает, что конкретное формирование персоны осуществляется под давлением с обеих сторон: как со стороны социума, так и со стороны бессознательной индивидуальности субъекта. «Эго-сознание, на первый взгляд, – подчеркивает Юнг, – тождественно персоне»67. В действительности же, сознаваемая как социальная роль, персона опирается на более широкую базу в личном бессознательном, состоящую из содержаний, неосознаваемых, даже неожиданных для субъекта, однако способных без особого сопротивления эго-личности быть включенными в нее. Кроме того, персона уходит корнями в коллективное бессознательное. Интеграция в сознание архетипических компонентов персоны – один из первых шагов на пути индивидуации.

 

 

В оппозиции к персоне находится тень. Аналогично персоне тень прослеживается как на уровне личного бессознательного, отождествляясь с качествами субъекта, неприемлемыми для его сознания, так и на уровне коллективного бессознательного. Во втором случае тень проявляется как архетип и накладывается обычно на негативные аспекты прочих архетипов, сгущая их эмоциональную окраску.

«Когда тень представляет личное бессознательное, ее содержания без особых затруднений можно сделать достоянием сознания… Осознание относительного зла своей натуры находится в пределах возможностей обычного человека, но весьма редким и губительным для него опытом оказывается попытка вглядеться в лицо абсолютного зла»68, то есть осознать в себе тень как действующий принцип.

Игорь, мужчина средних лет, обратился ко мне, встревоженный серией внешне ничем не спровоцированных сновидений, омрачавших в последнее время его вполне благополучное и эмоционально безоблачное существование. В этих снах он становился невидимкой-«экскурсантом», путешественником в прошлое. Каждый раз ему предоставлялась возможность наблюдать изощренные пытки и казни с обильным кровопролитием.

Уже во сне зрелища вызывали у него возмущение и гнев, однако пробуждение неизменно сопровождалось приятной истомой. Она тут же уступала место глубокому чувству вины: подозревая в себе вытесненные садистические наклонности, сновидец молился о том, чтобы они не превратились в осознанные желания.

В подтверждение подозрений мужчина показал мне свои детские рисунки, изобиловавшие сходными сюжетами. Он помнит, что иллюстрировал ими лет пяти свои излюбленные фантазии, которых ничуть не стеснялся, тем более что в реальной жизни кровожадности в себе не ощущал: жалел животных, всегда умея за себя постоять, старался избегать драк, «не обижал слабых».

Фантазии же, прежде чем исчезнуть, в отрочестве мальчика трансформировались. Теперь он выступал героем, избавлявшим очередную Даму Сердца от грозящих ей истязаний – тех самых, что грезились ему раньше, когда в роли мучителя он еще видел себя.

И вот теперь персона его, с которой он себя привык отождествлять, вполне благонадежна: он пятнадцать лет женат, у него сын, любимая работа… А тут эти сны! И даже не столько страх, сойдя с ума, превратиться в маньяка, сколько раскаяние, что потенциального маньяка этого он уже скрывает в себе.

Давно знакомая с семьей Игоря, я располагала сторонней информацией о нем. И жена дивилась экстравагантности опасений мужа. Что же оставалось делать мне?

Классический, фрейдистский, психоанализ, нацеленный на эмоциональное отреагирование и осознание насущной потребности, все же по-сократовски оптимистичен в отношении человеческой воли. В нем осознать корень зла значит сделать выбор в пользу добра.

Юнгианский анализ в этом отношении более осторожен… Человеческая природа способна продуцировать мощный деструктивный импульс хищника. Все готовы это признать вчуже. Мы даем ему выход в «благородной ярости» возмездия инициаторам нарушения мира, приписывая Другому эту инициативу, проецируя друг на друга, группа на группу, народ на народ абсолютную тень злодейства. Сладко претворять в жизнь зло, сознавая себя агентом добра! Но как часто, и ведая, что творит, человек не находит нужным противиться своей природе.

В представшем моему вниманию случае происходило нечто иное. Человек внезапно получил «изолированное» (то есть с вытесненным эмоциональным компонентом) знание о себе – носителе абсолютного зла. Активация архетипа тени привычно сдерживалась контролем Сверх-Я, в надежности которого пока не было оснований сомневаться.

Однако сильное и самонадеянное Эго моего клиента усомнилось в надежности бессознательного контроля. Все происходило, как если бы человек в один прекрасный момент осознал, что умрет, если сердце его перестанет биться в результате сбоя врожденного автоматизма. Осознал и не мог с тех пор избавиться от навязчивого убеждения, что волевой контроль за работой сердца был бы надежнее. За работой сердца, легких, мозга, каждой клеточки… Чтобы, знаете ли, «все схвачено»!

Нет, клиент не просил меня помочь ему ощутить в себе садиста, чтобы затем волевым усилием его подавить. Его Эго как раз боялось появления тени, не уверенное в своих силах тягаться с «дьяволом». Оно апеллировало к Богу как к светлому, в его представлении, полюсу неосознаваемого… И обращалось за посредничеством к аналитику, подобно героине моей «психоаналитической версии» «Пестрой ленты».

В данном случае требовалось не осознание вытесненного. Эго требовало хотя бы приблизительного отчета о полезном действии защитных механизмов его личности, чтобы быть спокойным за их надежность. Но, поскольку именно чувственная сторона теневых влечений была давно утрачена, «отчет» этот должен был заполнить эмоциональный вакуум. Гипотетическое описание работы Сверх-Я оказалось бы неудовлетворительным (если бы вообще и было возможным).

Живи мы в архаическом сообществе – «во времена снов» – шаман изготовил бы, наверное, моему клиенту амулет, оберег, – чтоб сердце успокоилось. Будь он верующим христианином, церковь нашла бы в своем арсенале средство оградить от искушения.

Нам же оставалось «выйти на берег моря» (классическая метафора бессознательного) и ждать, чтобы прибой воображения вынес к нашим ногам талисман – залог того, что склонность потребностью не станет.

Мирные картины наших виртуальных странствий, сколько я могла заметить, сами по себе оказывали благотворное влияние, но, что самое важное, оказывали и последействие, как вскоре выяснилось. «Берег моря» же на деле оБёрнулся краем поля…

Клиент рассказал мне сон, в котором он любовался, как волнуется под ветром нива. И вдруг увидел странный предмет, похожий на мотоциклетный шлем, плывущий к нему над самыми колосьями. Когда «шлем» уже был совсем близко, оказалось, что весь он состоит из живых мотыльков, тесно сбившихся, точно рой пчел.

Сон на этом прервался, сновидец же проснулся, чувствуя себя именинником. Несколько дней его не отпускало ощущение, будто получен дорогой подарок. Покой снизошел на него, кровавые видения больше не повторялись.

Похоже, бессознательное выслало образ-оберег, предоставив тем самым надежные гарантии. Губительным опытом могла оказаться попытка человека вглядеться в лицо абсолютного зла своей натуры, повторю я слова Юнга…

Метафорический смысл образа не всегда вербализуем: ну как бы вы расценили фразу: «Тебе не нужно опасаться своей кровожадности, потому что ты видишь шлем из мотыльков»? Бред? Оракул?

Мотылек – цветок, лужок, лето, солнышко… – ассоциативный ряд релаксации: мило и безопасно. Шлем – дополнительная защита. А именно защита головы, в чем особенно нуждался мой клиент (в пушкинском смысле «не дай мне Бог сойти с ума!»). Кроме того, сновидец, конечно, знал, что мотылек, бабочка – поэтический образ души, восходящий к индоевропейской мифологии… И видел какой-то детский фильм, где бабочки слетались к доброму волшебнику…

Но свободно мог бы и не помнить всего этого: исцеляющее действие сна было оказано помимо сознания. Сон в толковании, собственно, не нуждается. Нуждается в толковании сна наше рациональное начало, в том числе и для того, чтобы избавиться от неотступного впечатления, произведенного сном. Рациональное начало всегда требует разъяснений, как объяснения анекдота требует от рассказчика обделенный чувством юмора.

В данном сновидении наглядно был передан тот смысл, что душа надежно и трепетно хранит рассудок – в подобном заверении как раз и нуждался сновидец. Несколько расширенная амплификация образа сновидения добавила нюансы смысла: в славянской мифологии мотылек не просто душа, но душа родственника, предка. Род (хотим ли мы его понимать как сонм духов, наследственность или как прочную традицию воспитания), гарантирующий вашу благопристойность, согласитесь, солидный поручитель.

Впрочем, я поведала клиенту и одно поверье, согласно которому кровопийца был вполне обезврежен, только когда возле него показывалось множество бабочек.

 

Согласно наблюдениям Юнга, тень – известный мотив мифологии. В фантазиях и снах тень также может являться в персонифицированных образах. В обыденной жизни тень обнаруживает себя только в проекции, то есть, оправдывая свое метафорическое название, буквально падает от субъекта на Другого, навязывая тому собственные негативные свойства «проектора», о чем я уже рассказывала подробно в первой главе, приводя пример защитного механизма проекции.

Итак, персона и тень составляют пару, обретающуюся, по преимуществу, на двух тесно взаимосвязанных уровнях психики: в сознании и в личном бессознательном. Персона, скорее, осознанна и позитивна, тень негативна и, скорее, неосознаваема. Как все бессознательное, согласно постулату Юнга, она может проецироваться вовне.

На уровне коллективного бессознательного столь четкое разграничение невозможно: «архетип морально нейтрален и становится злым или добрым, а точнее, парадоксальной смесью того и другого, в контакте с сознательной мыслью»69. Таким образом, архетип целостен, и мы можем говорить лишь о позитивном и негативном его аспектах, а также о различии образов, воплощающих и тот и другой.

АНИМА И АНИМУС. Первая составляющая данного архетипа – предзнание суженой/суженого, невыразимый и, вместе с тем, определенный идеал женщины (для мужчины) или мужчины (для женщины). Анима является отпечатком всего опыта предков мужчины в отношении женщины, опыта, запечатленного в его органической системе как наследственный фактор и предоставляющего бессознательной психике хранилище всех впечатлений, когда-либо производимых женщиной на мужскую половину человечества.

Впрочем, такой подход не вполне объясняет избирательность человеческой любви, если не вспомнить юнгианское положение о поверхностных слоях коллективного бессознательного вплоть до семейного и если не учитывать фактор, который я бы условно назвала «аленький цветочек юкки».

Я позволяю себе подобный метафорический гибрид, имея в виду как известную благодаря С.Т. Аксакову русскую сказку, так и любимый пример Юнга про симбиоз американского растения юкка с одним из видов бабочки. Сложный механизм размножения последней запускается единственным сигналом: цветением растения юкка в течение всего одной ночи (опыление цветков юкки без участия этой бабочки также невозможно).

По всей видимости, архетип «суженого/суженой» включает в себя не только сам виртуальный объект, но и интуитивное предзнание особенных условий, обставляющих его появление, особенных характеристик объекта. Иначе откуда бы у младшей купеческой дочери из сказки такое навязчивое, необъяснимое для нее самой, как позже выясняется, даже опасное желание обладать «аленьким цветочком, краше которого нет на белом свете»? (Если бы американская бабочка могла говорить, то именно так бы и нарекла, наверное, скромный цветочек юкки, к которому ее непреодолимо влечет инстинкт.)

Точно так же у героини другой русской сказки является непостижимая уверенность в существовании никому не ведомого перышка Финиста Ясна Сокола, также указавшего ей путь к единственному избраннику.

Знаком близости такого «перышка», т. е. пускового механизма активации архетипа, является необъяснимое волнение, которое человек испытывает в определенных ситуациях, порой только воображаемых, литературных, например.

Про «Аленький цветочек» я вспомнила не случайно. Мне довелось познакомиться с женщиной, назовем ее Ириной, которая считала эту сказку для себя «программной» и в шутку, и всерьез.

В детстве она ей нравилась больше всех. Но вовсе не похвальное самопожертвование младшей купеческой дочери привлекало Ирину, а ее любовь к чудищу.

Эта любовь, как чувствовала маленькая девочка, родилась вовсе не из благодарности к обходительному зверю, а много раньше, в виде страсти к невиданному цветку. Так что, собственно, дочь отца даже нарочно «подставила», чтобы потом отправиться в странствие.

Рассматривая картинку в книжке, где в зеленых зарослях смутно маячил сутулый и косматый великан, маленькая Ирина сама испытывала что-то вроде влюбленности-сочувствия: такой страшный, нелепый, такой одинокий, никому не нужный и, конечно, такой благородный в душе. Этого скрытого благородства было настолько достаточно, что финальное превращение в принца казалось излишним и надуманным. (Вот уж кто не стал бы жечь лягушачью шкурку, в отличие от Ивана-царевича, так это Ирина!)

Прочитав в отрочестве Гюго, девочка немножко и в Квазимодо узнала свое чудовище. Снова испытала жаркое волнение, как бы в предчувствии собственной любви. «Где мой суженый?.. Холодно? Теплее?» – «Совсем горячо!»

Нет, первая любовь, к счастью, предстала не в виде горбуна, не в виде «зверя лесного, чуда морского», хотя «заморским», то есть иноземным, «принц», действительно, оказался. И было, со всей яркостью теперь вспыхнувшее, узнавание своей детской влюбленности в сказочного героя: «Его никто не любит, потому что не понимают. Все видят чудовище, я одна – принца. Поэтому он только мой!».

Архетип анимуса, такой, каким всегда жил в душе, активировался в проекции на реального парня. Каким тот молодой человек был на самом деле? Кто знает… Наверное, иным. Во всяком случае, в один момент он и Ирине показался не принцем, а просто жалким изгоем. Они расстались.

Ко мне Ирину привела ситуация совсем, на первый взгляд, не сказочная и очень типичная для жен «новых русских»: молодая женщина с приличным образованием сидит в «золоченой клетке», воспитывает ребенка, растеряла прежних друзей и с болью сознает, что медленно деградирует. Мужа почти не видит: он рано уходит, поздно возвращается, выходные и отпуска для него не существуют.

Войдя в курс ее семейных дел, я уподобила дом Ирины дворцу чудища из «Аленького цветочка»: незримые руки исполняют все, чего душа пожелает, только не видно в пустом доме Хозяина. И все без него не мило красавице. Хоть страшилищем, да чтобы дом был обитаем, ей нужно!

Переведя таким образом типичную ситуацию в архетипическую, я и не подозревала, насколько точным окажется попадание. Ирина была потрясена, что и мне пришла в голову ее «программная» сказка. Доверие с ее стороны заметно возросло.

История замужества Ирины тоже вписывалась в канву «Аленького цветочка». Выходила она не за «нового русского», а за самого скромного из претендентов на ее руку, разглядев и в его сердце скрытые от посторонних глаз достоинства. Да и пожалев: жених ее в то время стоически переносил свалившиеся на его голову неприятности.

Подруги посмеивались над ее выбором (точно как сказочные сестры, желавшие себе драгоценных подарков, на цветик аленький не льстившиеся). Неожиданно для всех муж Ирины проявил деловые качества, и девушка, мечтавшая о цветочке, обнаружила себя в золотом дворце. «Вроде и в облаках витаешь, и все у тебя нормально…» – не без зависти обронила как-то одна из школьных подруг и, кто знает, может быть, как-нибудь «перевела часы», так что счастья с мужем вдруг у Ирины не стало.

И не поговорить ей об этом с мужем, не достучаться. Впору воскликнуть: «Встань, пробудись, мой сердечный друг!». Спит непробудным сном ее любимый – как чудище над цветком…а может, как Финист, опоенный злой волшебницей?

Еще один мотив «программной» сказки странным образом ожил в судьбе Ирины. Несколько месяцев назад нахлынули воспоминания о первой любви. По прошествии лет многое предстало в ином свете. Ирина пожалела, что не сумела сохранить тогда отношения. И позвонила забытому другу. Ей сказали, что он погиб в автокатастрофе. Решись Ирина на звонок неделей раньше, она бы еще застала его в живых. Опоздала, чуть-чуть опоздала, как и сказочная ее двойница!

 

Кто знает, какие еще сюрпризы преподнесет Ирине заворожившая ее в детстве сказка, в которой словно было пророчески зашифровано будущее ее души… Узнавание наступит по мере осуществления.

Э. Бёрн, о котором речь у нас впереди, считал, что многие люди бегают в своей жизни по заколдованному кругу определенных сказочных сюжетов. Не все они об этом догадываются.

И все же что, кроме интригующих совпадений, можно разглядеть в «романе» Ирины с аксаковской сказкой? Только ли подтверждение уверенности Юнга, что все возможное уже было однажды, уже было не раз, а мы лишь разыгрываем бесчисленные вариации тем, старых, как мир?

В родственных, дополняющих одна другую сказках о красавице и чудовище и о Финисте Ясном Соколе используется очень древняя, известная в Европе с античных времен, мифологема – путешествие девушки за утраченным суженым. Апулей использует этот сюжет в своей истории про Психею и Амура, юного ее супруга. Душа в поисках Любви… («Трое посохов железных изотрешь, трое хлебов железных изгрызешь…» – тогда найдешь, как говорится в русской сказке.)

Брачный союз, слияние души с любовью составляет смысл развития личности, становится ее вратами в бессмертие, как учила Сократа наставница его Диотима. Поэтому любовь дальше этой черты выходит из берегов земного эротизма, сливаясь с религиозным инстинктом, преображаясь в божественную сущность человеческого естества.

Роль проводника души, манящего ее на этот тернистый путь, выполняет третья ипостась архетипа анимы/анимуса. Но не станем забегать вперед…

Второй составляющей данного парного архетипа является феминность, присущая мужчине, и маскулинность, свойственная женщине. «Нет мужчины, который был бы настолько мужественным, чтобы не иметь в себе ничего женского. Как раз очень мужественным мужчинам (хотя бы втайне и замаскированно) свойственна весьма нежная (часто не по праву называемая «женственной») жизнь чувств. Мужчине вменяется в добродетель в максимальной степени вытеснять женственные черты, так же как для женщины неприлично быть мужеподобной»70.

Анима, душа, согласно концепции Юнга, – архетип женского начала, обнаруживаемый у мужчин и компенсирующий его сознательное мужское начало. Женщина компенсируется мужским началом, и поэтому ее бессознательное несет на себе мужской отпечаток. «Анимус» означает вместе «дух» и «ум».