Говорили ли хетты по-хеттски?

«Однако Богазкёйский архив хеттских владык, тайна которого благодаря этой дешифровке была раскрыта, продолжал преподносить сюрприз за сюрпризом. Дело в том, что в нем сохранились немногочисленные тексты на неведомом языке, который совершенно отличался от индоевропейского хеттского и который вопреки этому называли в древности hattili «по-хеттски», то есть «языком города Хатти», иначе — хаттийским языком, или хеттским! В религиозных текстах, написанных на индоевропейском хеттском языке, мы повсюду наталкиваемся на иноязычные литии, молитвы и заклинания, о которых там говорится, что они — на языке hattili, то есть на хаттийском языке. Следовательно, мы можем констатировать, что во время хеттских богослужений некоторые песнопения звучали на хаттийском языке. Но в отдельных литургических текстах хаттийские литии переведены на индоевропейский хеттский язык».

Этот незнакомый язык, открытый Грозным при чтении хеттских текстов, был, по-видимому, более древним языком, которым пользовались во время богослужений, так же как католики различных национальностей — латынью. В этом отношении все было ясно и тем не менее...

Что это был за язык и какой народ говорил на нем?

Был ли он уже давно мертв или еще жил одновременно с хеттским?

Структура этого языка показывает, что он не являлся ни индоевропейским, ни семитским. К какой же группе он в таком случае принадлежал?

Ответы на эти вопросы лишь приблизительны; весьма вероятно, что это был язык коренного населения Хеттского царства; возможно, что в период расцвета государства хеттов он был уже мертв; не исключено, что он был родствен северо-восточно-кавказским языкам.

Но это уже, собственно, вопросы второстепенные. Поскольку этот богослужебный язык назывался хаттийским, или хеттским, то как же тогда назывался тот индоевропейский язык, который мы называем хеттским? Или — на каком языке говорили хетты?

Предоставим слово опять Бедржиху Грозному:

«Так пришли к парадоксальному выводу, что хаттийским, или хеттским, языком следует, по сути дела, называть тот более древний, не индоевропейский малоазиатский язык, а индоевропейский хеттский язык, язык первооснователей Хеттской империи, назывался, вероятно, иначе.

В одном хеттском тексте этот язык обозначается словом nasili, в котором я сначала усмотрел притяжательное местоимение 1-го лица множественного числа, подобное латинскому nos, то есть «наш» в смысле «в нашем языке», «по-нашему»... Правильное объяснение названию индоевропейского хеттского языка nasili я дал позднее, обратив вниманиє на одну старинную хеттскую надпись, автором которой был хеттский царь Анниташ XVIII (?) века до Р. Хр. Этот царь вскоре после вторжения индоевропейских хеттов в Малую Азию объединил отдельные малоазиатские царства или княжества в единую могущественную империю. Одновременно он перенес свою резиденцию из города Кушшар в город Нешаш, вероятно, позднейшую Ниссу, которую он великолепно отстроил. Нешаш явилась первой столицей империи, созданной индоевропейскими хеттами. Учитывая эти обстоятельства, можно предположить, что, подобно тому как название языка hattili произошло от города Хатти, язык индоевропейских завоевателей был назван по имени города Нешаш — nasili — «по-несийски», то есть языком несий-ским (чередование гласных а-е в хеттском языке довольно распространено). Это предположение подтвердилось другой надписью, в которой индоевропейский хеттский язык назван nesummili — «по-несийски»,что еще явственнее связано с названием города Нешаш.

Итак, нешиты, или неситы, — вот подлинное название индоевропейских хеттов».

Швейцарский филолог Эмиль Форрер в 1919 году высказал предположение, что этот язык правильнее называть канесским, по имени города Канес, и предложил употреблять не «хетты», «хеттский язык», а «канесане», «канесский язык», но это предложение было отвергнуто научным миром[6]. Древнеевропейские, египетские, вавилонские и «новоевропейские» наименования Chatti, Heth, Het (из которых потом возникло немецкое Hethiter, английское и французское Hittites и т. д.) уже слишком прижились, чтобы можно было что-то изменить. Кроме того, название, предложенное Форрером, само по себе спорно. Сейчас ученые всего мира, за малым исключением, признают, что установленное Грозным имя хеттов верно или по крайней мере весьма правдоподобно. Однако решено оставить традиционное название — хетты, — за сохранение которого ратовал и сам Грозный.

Ни к чему создавать искусственные осложнения путем замены одного названия для хеттского языка другим. Достаточно тех хлопот, которые доставляет нам Богазкёйский архив. Ведь кроме упоминавшихся там нашлись тексты еще на нескольких языках, о которых также дошли сведения со времен Хеттского царства.

Прежде всего это лувийский язык порабощенных крестьян, по всей видимости, индоевропейского происхождения[7]. Затем — хурритский, сейчас уже достаточно изученный неиндоевропейский, вероятно, родственный языку населения Урарту, древней Армении. И, наконец, палайский, видимо, индоевропейский, на котором говорили жители города и области Пала. Если прибавить к этому еще вавилонский язык как язык дипломатии и ассирийский как деловой язык ассирийских купцов (а также древних колонистов), то можно говорить о «Восьми языках Богазкёйского архива», так назвал свою работу, вышедшую в 1919 году, Форрер.

Однако пора уже выбраться из этого лингвистического столпотворения. Хетты остаются для нас хеттами, хотя сами они называли себя неситами; и говоря об их языке, мы употребляем название хеттский, а не несийский. А коренных жителей Хеттского царства, язык которых употреблялся впоследствии лишь при богослужениях, мы называем хаттийцами или, что еще точнее, протохеттами.

Решение хеттской проблемы

«Решение хеттской проблемы» — так назвал Грозный свое «предварительное сообщение», которое он опубликовал в 56-м номере «Известий Германского востоковедческого общества в Берлине», вышедшем в декабре 1915 года. И это название полностью соответствовало действительности.

Первое сообщение о дешифровке хеттского языка ученый сделал 24 ноября 1915 года, выступив в берлинском Обществе по изучению Передней Азии; вскоре после этого, 16 декабря 1915 года, он повторил ту же лекцию в венском археологическом обществе «Эранос Виндобонен-зис». Одновременно с «Предварительным сообщением», вышедшим на немецком языке, Грозный написал небольшую статью для «Вестника чешской Академии наук, литературы и искусства», которая увидела свет перед самым Рождеством 1915 года. Статья называлась «Открытие нового индоевропейского языка».

Настоящую серьезную монографию он выпустил в 1917 году в лейпцигском издательстве Гинрихса. Судя по предисловию, Грозный закончил ее в сентябре 1916 года. Название монографии — «Язык хеттов, его структура и принадлежность к семье индоевропейских языков».

«Грозный на 246 страницах представил здесь поистине самую полную дешифровку мертвого языка изо всех когда-либо предлагавшихся, — написал К.В. Керам в 1955 году. — Здесь почти отсутствовали гипотезы, это уже не было нащупыванием пути, тут предлагались результаты».

Одним из первых, кто пришел к Грозному с поздравлениями, был Эрнст Вайднер. Его чувства так же понятны, как и чувства Скотта, который после длительного похода через ледовую пустыню Антарктиды увидел на полюсе флаг Амундсена. При этом Вайднер полагал, что своим открытием Грозный обязан прежде всего счастливому случаю: тому, что он имел возможность работать непосредственно в Стамбуле и что его начальником впоследствии был ленивый австрийский обер-лейтенант, тогда как он, Вайднер, с первого дня войны терпел от муштры узколобых прусских ефрейторов. Однако справедливости ради следует сказать, что концепция хеттского языка, предложенная Вайднером, в основе своей была ошибочной и что одна из первых надписей, которые дешифровал Грозный (Я Аннаннас), находилась не в Стамбуле, а еще в 1907 году была опубликована и, следовательно, доступна для всех. Но, несмотря на то что оба этих ученых спорили между собой, следует в интересах исторической правды отметить, что именно Вайднер назвал 24 ноября 1915 года, когда Грозный прочитал свою берлинскую лекцию, «подлинным днем рождения хеттологии».

Немецкая наука вообще встретила открытия Грозного с огромным воодушевлением. Его «Предварительное сообщение» на 33 страницах вышло сразу с двумя предисловиями. «Хеттская проблема решена!» — с нескрываемой радостью восклицал в первом из них Отто Вебер. А Эдуард Майер, в то время крупнейший историк древнего Востока, написал в другом: «Ни одно открытие из тех, которые расширяют и углубляют наши познания в древнейшей истории и культуре человечества, не может сравниться по своему значению и грандиозности с теми, о которых сообщает тут господин профессор Грозный!»

Но дело не ограничилось одними восторгами, столь редкими в устах сухих ученых типа Вайднера, Вебера и Майера. Раздались и голоса сомнения, появились противники.

Это было естественно. Сомнения — это автоматически срабатывающий аварийный тормоз, которым наука оснащается в собственных интересах и который для нее столь же необходим, как и критика. Дешифровка хеттского языка, выполненная Грозным, и включение хеттов в семью индоевропейских народов были столь же удивительным, сколь и далеко идущим открытием, и величайшая осторожность в его признании была вполне уместна.

Но, как это часто бывает, наряду с теми, кто выступил с деловой критикой, объявились и противники, которые избрали своей мишенью не существо вопроса, а личность автора: насколько сомнительна принадлежность хеттского языка к индоевропейским, настолько же сомнительна компетенция семитолога Грозного в данных вопросах. На все это, словно заключая дискуссию, Грозный ответил в своей лекции 14 марта 1931 года на проходившем тогда крупнейшем форуме мировой ориенталистики в Сорбонне. Ряд упреков он признал, к другим отнесся иронически: «Один из авторитетов, оспаривая мой метод, доказывал, что wadar не может означать «вода», поскольку де в хеттском языке первый слог этого слова долгий, а в индоевропейском это совершенно исключено. А посему вся теория профессора Грозного абсурдна!».

Что еще к этому прибавить? Разве то, что и после опубликования «Языка хеттов» Грозный продолжал свои изыскания и благодаря коллективным усилиям целого ряда филологов — специалистов по древнему Востоку, особенно Ф. Зоммера, Г. Элольфа, Э. Форрера, И. Фридриха, А. Гётце, Э. Стертевэнта, Г. Оттена н Э. Лароша — хеттский клинописный язык был дешифрован до мельчайших подробностей со всеми необходимыми уточнениями и доработками. А также, может быть, еще и то, что в 1948 году, оглядываясь назад, на грандиозное дело своей жизни, Бедржих Грозный мог с удовлетворением констатировать:

«После девяти лет самой придирчивой проверки всех моих доказательств и признания их справедливыми моя дешифровка хеттского языка и моя теория о его индоевропейском происхождении постепенно сделались достоянием науки, что теперь уже никто не ставит под сомнение».

 

 

III

ПОИСКИ, ЗАБЛУЖДЕНИЯ И НОВЫЕ ОТКРЫТИЯ

 

Глава седьмая

ПО СТОПАМ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ

 

«Ничего, кроме надежды»

После 28 октября 1918 года[8] осуществилась давняя мечта Грозного: его назначили ординарным профессором кафедры изучения клинописи и истории древнего Востока. Должность эта была предоставлена ему в Пражском университете. Как чеха, из венской библиотеки его уволили. И он об этом не жалел.

С тех пор наука перестала быть для него побочным занятием: с профессорским званием было связано и «жалованье».

Впервые войдя в свой новый рабочий кабинет на философском факультете Карлова университета (кабинет этот помещался в малопригодном доходном доме на Велеслави-новой улице), Грозный задумчиво оглядел книжные полки. «Разумеется, науку делают люди, а не библиотеки и приборы. Но тут в самом деле нет ничего, кроме... надежды!»

Его работа началась с решения проблем, о которых он ранее не имел ни малейшего представления. Грозный значительно лучше разбирался в формулах вавилонских астрологов, чем в формулярах, которые ему нужно было заполнить, чтобы получить средства для создания кабинета клинописи. Когда ему удалось справиться с этим, он обнаружил, что, согласно бюджетной разнарядке, в его распоряжении на всё про всё пять тысяч крон. Такой суммы не хватило бы даже на годовую подписку на специальные журналы и пополнение уже существующей библиотеки. Бюрократия столкнулась с ученым самой непрактичной научной специальности, какую себе только можно представить... и все же ученый победил! (Позднее он объяснил суть своей тактики, основной принцип которой был весьма прост: «Только не поддаваться!») И если его упорство еще может не вызвать удивления, то поразителен организаторский талант, благодаря которому за несколько лет он создал свой кабинет; немалые заслуги принадлежат ему и в деле основания пражского Восточного института (1922 год), центра ориентал истических исследований, вскоре получившего международное признание.

«Для ученого нет оправданий, если он ничего не публикует. Ссылки на недостаток времени не более чем отговорки». Несмотря на изматывающую организационную работу, ему удается издать в 1919—1921 годах «Клинописные тексты из Богазкёя» (на Немецком языке), а в 1922 году — перевод «Хеттских законов» (на французском языке). Кроме того, он читает лекции в университете и пишет популярные статьи для ежедневной прессы — ведь «наука существует не только для ученых, народ имеет право знать ее достижения».

Мир видит в Грозном филолога, специализирующегося по древнему Востоку, сам же он считает себя историком.

Историком, намеревающимся исследовать самые темные и дальние уголки в прошлом Востока, вплоть до истоков человеческого рода. И тут, конечно, нельзя было обойтись без археологических исследований. Уже в 1920 году Грозный формулирует «Новые задачи археологии Востока», притом вполне конкретно, имея в виду возможный и необходимый вклад в нее чехословацкой науки. «Проблема хеттского языка разрешена, — говорит он в 1924 году, — сейчас мы уже можем в основных чертах переводить и понимать хеттские надписи. Но именно содержание этих надписей ставит перед нами новые вопросы, которые тоже требуют ответа. Хеттские надписи познакомили нас с рядом новых государств и народов, местонахождение которых в Малой Азии, Сирии и Месопотамии необходимо установить. Мы узнаем также новые языки, и каждый из них — новая проблема.

Для решения этих проблем нужны новые экспедиции на Восток и дальнейшие археологические раскопки, которые дали бы новый материал. С 1905 года, когда мы вместе с профессором Селлином вели раскопки в Таанаке в Палестине, я мечтал, что когда-нибудь и чехи предпримут подобные раскопки на Востоке...»

Первая чехословацкая археологическая экспедиция на Восток

Для раскопок на Востоке необходимы две вещи: разрешение и деньги. Потом уже достаточно вонзить заступ в один из сотен искусственных холмов, рассеянных по равнинам Месопотамии, Сирии или внутренних областей Турции, — и перед вами появятся развалины некогда цветущего города. Какого — «допотопного» или «раннехристианского» — это другой вопрос.

Грозный, разумеется, не собирался вести раскопки «вообще», независимо от того, что он обнаружит. «Я намерен способствовать выяснению некоторых проблем, возникших в результате решения хеттского вопроса или, по крайней мере, тесно связанных с ним». Своего давнего знакомого Халил-бея, который, несмотря на все совершившиеся в Турции перемены, остался директором Стамбульского музея, Грозный попросил выхлопотать для него разрешение на раскопки в Богазкёе. Но в ответе говорилось, что ввиду особой научной важности этого объекта «там, к сожалению, предполагает вести раскопки само турецкое правительство».

«После этого я попросил правительство в Анкаре дать мне разрешение на раскопку двух холмов, расположенных неподалеку от современного города Кайсери в Малой Азии и явно таящих в себе развалины древних поселений». Уже с 80-х годов прошлого столетия на кайсерийских базарах торговцы предлагали иностранцам клинописные таблички, относившиеся к III тысячелетию до нашей эры и найденные в местах, которые коренные жители хранили в строгой тайне. «Было важно с помощью систематических раскопок прежде всего установить местонахождение этих табличек. Речь идет о разгадке важной проблемы древнейшей истории Малой Азии».

«Второе ходатайство о разрешении раскопок я подал сирийско-французскому правительству в Бейруте. И здесь я тоже выбрал два холма. Первый из них находится за рекой Иордан, близ деревни Шех-Саад, к югу от Дамаска и к востоку от Тивериадского озера. Там уже давно нашли на поверхности статую в хеттском стиле и выветрившуюся египетскую надпись, в которой упоминался фараон Рамсес II... В той местности еще никогда не велись раскопки. Было важно установить, какая культура процветала в древности в этой плодородной стране».

Ходатайства были удовлетворены. Теперь дело было в деньгах. Грозный обращается с просьбой о помощи прежде всего к «господину министру финансов и Национальному собранию:...какой-нибудь грош найдется и для столь, казалось бы, непрактичных вещей». Он пишет «торговым, банковским и промышленным кругам». Ищет «Карнеджи и Рокфеллеров нашей науки» (совершенно забывая, каким образом подобные люди приобретают свои деньги, и наивно видя лишь их стипендиальные взносы и пожертвования). Прибегает к модным в ту пору аргументам («даже культурно отсталая Австро-Венгрия вела раскопки на Востоке сразу в двух местах»). Результат действительно заслуживал удивления:

«В течение полутора лет удалось собрать около 500 тысяч чехословацких крон, — пишет Грозный 6 апреля 1924 года в газете «Народни листы». —Я счастлив, что могу сообщить о первой такого рода экспедиции, которая наконец будет предпринята под чехословацким флагом».

Упомянутую выше, «на первый взгляд, крупную сумму» он сравнивает с гораздо более внушительными средствами, отпущенными другим экспедициям, высчитывает расходы на снаряжение и оплату наемных рабочих и заверяет общественность в том, что проявит величайшую экономность («члены экспедиции, вероятно, будут жить в палатках»). И в заключение добавляет: «Кампания этого года может означать лишь начало. Если уж мы вправе претендовать на приоритет в археологическом исследовании бывших Хеттской и Митаннийской империй, необходимо создать условия для того, чтобы эти исследования продолжались несколько лет... В надежде на это я и назвал в заглавии статьи нашу нынешнюю экспедицию Первой чехословацкой научно-исследовательской экспедицией на Восток».

Ревущая львица и фраза, стоившая полмиллиона

В состав экспедиции входили только два человека: Бод-ржих Грозный и архитектор Ярослав Цукр, ассистент Чешского политехнического института, который должен был осуществлять техническое руководство раскопками, чертить ситуационные планы и «по просьбе д-ра Обенбергера, директора Национального музея в Праге, коллекционировать для энтомологического отделения музея жуков, ранее в этих краях не обнаруженных».

В Бейруте их принял французский генерал Вейган, в свое время находившийся на всюнно-дшшоматической службе в Праге, и в духе тогдашних чехословацко-французских отношений обещал оказать им всестороннюю помощь; как выяснилось позднее, они ни разу не испытали в ней нужды. После проверки багажа (все снаряжение, включая раскладные кровати и обеденные приборы, они везли из Праги) члены экспедиции надели красные фески и отправились в «ветхозаветную страну Бассан». На автомобиле, в радиаторе которого вода нагрелась до кипения, они переплыли через каменную пустыню и пристали к берегу возле селения Шех-Саад. За ним возвышался холм с полуразрушенным храмом, посвященным Иову, которого якобы как раз в этих местах господь осыпал сомнительными проявлениями своей симпатии. Но это был всего-навсего раннехристианский храм, и Грозного он нисколько не интересовал. Зато его интересовали слои более древних культур, скрытые под этим холмом. И он разбил здесь палатку.

В пору экспедиции Грозного существовал неписаный закон, по которому началом всех работ являлось посещение старосты ближайшей к месту раскопок деревни. Хотя маленькие подарки и не были обязательными, но и в этих широтах люди гораздо больше любят получить что-нибудь, чем не получить ничего; стеклянные украшения из Яблонца издавна пользовались здесь доброй славой, особенно у дам, господа отдавали предпочтение карманным фонарикам, вечным карандашам и револьверам (которые, однако, дарить не рекомендовалось). Другим параграфом этого закона было долготерпение; археолог должен был ждать, пока «к делу» перейдет сам хозяин. После этого, как правило, можно было надеяться на обещание, что необходимое количество рабочих будет в том месте и в то время, где и когда уважаемый франк пожелает. Тут наш археолог мог с выгодой для себя заметить, что он не француз, не англичанин, не американец, а приехал из страны, откуда привозят сюда фески и издания Корана. И поскольку он не дал старосте повода сомневаться относительно вознаграждения за посредничество, то мог быть уверен, что все будет в порядке.

Сами же работы начинались в те годы — так же, впрочем, как и сейчас, — с инструктажа рабочих и сообщения о величине премии за каждую находку. Если Цукр и считал, что рабочий не должен получать премию за то, что входит в его прямые обязанности и за что, собственно, ему и платят, то лишь по неосведомленности в местных обычаях. Первоначально эти премии были вознаграждением, выдававшимся за каждую находку, чтобы землекопы не утаивали найденные мелкие предметы, и потому сумма вознаграждения примерно соответствовала цене древностей на черном рынке; позднее премии стали традицией, нарушать которую было нецелесообразно. Грозный знал все это еще из университетских лекций и из опыта предшествующих экспедиций.

«Мы начали раскопки 4 апреля этого года, — сообщает он в газете «Народни листы» 8 июня 1924 года, — как раз в том месте, где стоял хеттский лев (то есть «статуя в хеттском стиле», о которой он знал еще перед отъездом в Сирию). Не вызывает сомнений, что он стоял у входа в какое-то важное здание, может быть, резиденцию князя этого города... Здание это мы тоже нашли».

Кроме того, они нашли остатки зернового склада, три могилы (а в одной из них печать с изображением рыбы и «кожаную подошву от сандалии с железными гвоздями»), затем стены еще одного обширного здания. К этому зданию вела эстакада, около которой лежали обломки греческих статуй — среди них большой торс крылатой богини победы Ники.

«Важно, что неподалеку от места, где находился найденный нами хеттский лев, были обнаружены статуи, значительно более примитивные, чем упомянутые выше греческие скульптуры. Это прежде всего статуя ревущей львицы в хеттском стиле, рядом с ней на том же постаменте, вероятно, стояла статуя мужчины, от которой осталась только нижняя часть ног... Обе эти статуи, так же как и лев из Шех-Саада, в общем выполнены в так называемом хеттском стиле, но тем не менее нельзя считать эти скульптуры творениями хеттских мастеров. В стране Бассан издавна обитали амморйты, народность семитского происхождения, родственная иудеям, финикийцам, маовитам и т. д. Амморйты, владевшие некогда всем палестино-сирийским побережьем, с древнейших времен находились под влиянием шумеро-вавилонской культуры, а с 2000 года до нашей эры еще и под влиянием хеттской культуры... Неудивительно, что амморитское искусство второго тысячелетия до нашей эры носит явственные следы хеттского влияния...

Так, в результате наших раскопок в Шех-Сааде были впервые найдены аутентичные памятники амморитской культуры».

Перечитаем эту последнюю фразу еще раз. Каждый археолог подтвердит, что полмиллиона крон, предоставленных ученому «торговыми, банковскими и финансовыми кругами» и позволивших ему написать эту фразу, в сущности до смешного маленькая сумма в сравнении с ее значением.

После успешного завершения программы раскопок в Шех-Сааде Грозный с Цукром направились к холму Телль-Эрфад близ Алеппо (Халеба) в Северной Сирии. Возле селения с домиками из земли и необожженной глины, напоминающими перевернутые ласточкины гнезда, он откопал остатки греческих построек, не слишком его интересовавших, а под ними груды керамики и, главное, «массу терракотовых статуэток, представляющих местные хурритско-хеттские божества», в том числе «божественную троицу», относящуюся ко времени, когда до начала «христианской эры» оставалось еще не менее 20 столетий.

Но это было только «зондированием почвы». Основные раскопки должны были начаться в Турции, и целью их было ни много ни мало, как открытие местонахождения загадочных каппадокийских табличек. По многим признакам Грозный мог полагать, что оно находится в окрестностях Кайсери. «Мы отправились туда, исполненные надежны, что и здесь нам будет сопутствовать удача».

Из Бейрута они переправились морем в Мерсин, а потом поезд повез их по турецкой территории. За Аданой начинается взгорье, которое уже более двух тысячелетий считается самым негостеприимным уголком мира. Но Грозный любит Турцию и потому пишет: «Пейзаж в отрогах Тавра очень привлекателен: густые леса, то хвойные, то лиственные, перемежаются зелеными лугами, на которых пасутся стада. Но моя мысль занята историческими проблемами, связанными с этой местностью, прозванной греками Килики-ей Суровой, Kilikia Tracheia. Несколько лет назад на основе хеттских надписей я установил, что в Киликии Суровой нужно искать древневосточное государство Арцава, некогда покоренное хеттами. Однако прежде всего надо найти столицу этого государства...»

С тачками за тайной каппадокийских таблиц

Цель их пути — Кайсери, краевой центр с 60 тысячами жителей (в современном Кайсери 100 тысяч жителей), находился тогда в 190 километрах от железной дороги. Добраться туда они могли пешком, на телеге или в автомобиле. Рискнем отправиться вместе с ними, поскольку они наняли автомобиль.

«Малоазиатские автомобили — не совсем то, что мы представляем себе, когда слышим это слово; это обыкновенные деревянные повозки, брички или арбы с крытым верхом, к которым приделан автомотор, чаше всего от американского «форда» или итальянского «фиата». В этих автомобилях нет сидений, садятся здесь, так же как в арбах, прямо на деревянное днище. Таким образом, в них нет ни малейшего комфорта... Даже лучшие дороги в Малой Азии редко имеют каменное основание. Столь же редко встретишь канавы вдоль дорог. А так как в горных районах Малой Азии часто и весьма основательно идут дожди, то дороги эти размыты, полны выбоин и луж. Их пересекают стремительные потоки, а порой даже перегораживают валуны. Через все эти препятствия несется наш автомобиль, подбрасывая нас до самой своей деревянной крыши. То и дело нам приходится сожалеть, что она не обита чем-нибудь мягким...»

Веселое настроение не покидало ученых и после приезда в Кайсери. «Мы поселились в караван-сарае «Захер», «первоклассном» заведении на главной улице, в убого обставленной комнатушке, полной всевозможных насекомых. На единственный, совершенно разломанный стул нельзя было сесть. Только вентиляция была на высоте: в окнах попросту отсутствовало несколько стекол».

Утром они пошли отметиться в полицию. Чтобы немного подкрепиться перед свершением этого обряда, заглянули в кофейню неподалеку от кайсерийского «Захера», которого с венским роднило лишь название. Но делать этого не следовало.

Кайсерийский губернатор и начальник полиции не был бюрократом, который сидит в канцелярии, зарывшись в бумаги; по большей части он непосредственно общался с вверенным ему населением, преимущественно в этой кофейне. (Другим его излюбленным местопребыванием были приемные анкарских министерств, но об этом позднее.) И едва Грозный с Цукром вошли, он благодаря своему полицейскому нюху мигом распознал в них чужеземцев. И тут же на месте не колеблясь арестовал. На их протесты он отвечал им, что перед ними сам Али Вефа-бей.

Позднее в префектуре Грозный и Цукр узнали, сколь высокие должности связаны с этим именем. Создавалось впечатление, что кайсерийские раскопки начинаются не слишком-то счастливо...

Они предъявили свои документы. Паспорта были в порядке, но Али Вефа-бей без труда обнаружил несоответствия в турецких ферманах. Последовала длинная речь, которую Грозный охарактеризовал как «весьма недружелюбную» и смысл которой сформулировал так: «Хотя вы и имеете разрешение на раскопки от Комиссариата народного образования, но у вас нет разрешения Комиссариата внутренних дел на пребывание в Кайсери, и если в кратчайший срок вы не получите, его, вам будет очень плохо».

Но как «в кратчайший срок» заполучить разрешение из министерства в Анкаре, если Кайсери не связан с внешним миром ни телефоном, ни телеграфом? К счастью, в Турции под «кратчайшим сроком» подразумевают два-три месяца.

Однако начать раскопки они не могли. Разрешение в порядке, в полном порядке, но по турецким законам при любых раскопках, которые ведут иностранцы, должен присутствовать правительственный комиссар. Придется подождать, пока его назначат и он доберется сюда.

Грозный вооружился терпением и делал, что мог: исследовал местность. «Анкарское правительство разрешило мне вести раскопки на двух холмах близ Кайсери: на Хююкте-пе, находившемся у деревни Карахююк к западу от Кайсери, и на Кюльтепе, находившемся у другой деревни с тем же названием (Карахююк) к северо-западу от Кайсери». Ученый был убежден, что загадочные клинописные таблички, относящиеся к III тысячелетию до нашей эры, таятся в одном из этих мест. «Мне хотелось установить их местонахождение и начать там раскопки».

Расспросы населения не дали никаких результатов; впрочем, Грозный ожидал этого — ведь речь шла о торговой тайне. Чего он, однако, не ожидал, так это «весьма неприветливого» отношения со стороны местных жителей. Все попытки сближения оказались безуспешными. Не было заметно ни малейшего следа турецкой услужливости и гостеприимства, с которыми путешественник встречается особенно в деревне (и с которыми не может сравниться даже славянское гостеприимство); зато явственно проявлялся преувеличенный национализм в неприятной комбинации с религиозным фанатизмом. «Хотя мы, естественно, ни в коей мере не вели себя вызывающе, мы очень часто слышали за своей спиной слово «гяур» («неверный»), а иногда нам вслед летели камни. Поначалу мы не обращали внимания на эти проявления неприязни, не придавая им большого значения, пока одно более резкое проявление этой вражды к иностранцам не заставило нас подумать о том, что было бы непростительным легкомыслием ее недооценивать».

Как оказалось, археология еще в 20-х годах нашего столетия была наукой, отнюдь не заставлявшей тех, кто ею занимался, испытывать недостаток в сильных ощущениях. Точно так же как во времена Кольдевея, который при раскопках основания Вавилонской башни жаловался на «вечную стрельбу, бедствие этих мест», или во времена Лэйяр-да, который в Ниневии всегда спал с ружьем в руке и не попал в турецкую тюрьму только благодаря тому счастливому обстоятельству, что паша, который хотел его посадить, угодил туда несколько раньше. По правде говоря, Грозный вовсе не мечтал развлечь читателя своих дневников рассказами о подобных приключениях. «Для исследователя приключение — лишь нежелательное нарушение серьезной работы, — говорит по этому поводу человек в высшей степени компетентный, Руаль Амундсен. — Он ищет не встряску нервов, а неизвестные до сих пор факты. Приключение для него — это лишь ошибка в расчете, которую выявило столкновение с действительностью. Или же печальное доказательство того, что никто не может заранее учесть все возможности».

В полдень 21 июня архитектор Цукр возвращался по главной улице Кайсери к себе домой. Он шел один. Грозный в это время был на холме Гюменд, под которым, как он предполагал, находится столица древнего государства Киц-цуватна (его властителю царю Испутахсу принадлежит одна из старейших печатей, выполненных одновременно и иероглифическим хеттским письмом и клинописью). На привычные проявления неприязни Цукр не реагировал. Когда он подходил к губернаторской резиденции, от толпы фанатиков, выкрикивавших слово «гяур», отделился молодой турок, направил на Цукра револьвер и выстрелил с расстояния трех шагов. Пуля просвистела около уха. Молодой турок выругался и прицелился снова.

Но до второго выстрела дело не дошло. Цукр увидел открытую дверь мечети — и одним прыжком был в укрытии. «Тут покушавшийся на жизнь Цукра уже не осмелился осуществить свое намерение».

Грозный попросил у губернатора аудиенции. Тот принял его только на четвертый день. «Когда мы стали жаловаться, что в Кайсери не можем быть спокойными за собственную жизнь, Али Вефа-бей закричал, что мы, наверное, политические агенты и враги Турции, которые хотят ее дискредитировать, и если мы заявим, будто в Кайсери беспорядки, он предаст нас суду...

Наша научная любознательность не заходила, естественно, так далеко, чтобы нам захотелось познакомиться с турецкой тюрьмой, полной тифозных и иных бактерий, и позволить осудить себя как «врагов Турции» на смерть или многолетнее заключение. Видя, что мы не можем положиться даже на местные турецкие власти, призванные охранять нас, мы на другой же день после этого, утром 26 июня, покинули Кайсери».

Должна ли была эта история, только благодаря находчивости Цукра не кончившаяся трагически, означать конец чехословацких археологических исследований на Востоке? «Весной 1925 года я решил вновь попытаться вести раскопки на Кюльтепе».

Разумеется, Грозный не надеялся на то, что за полгода положение в Кайсери изменится к лучшему, но проблема клинописных табличек, относящихся к III тысячелетию до нашего летосчисления, не давала ему спать. 50 лет билась над ней наука, и пора было ее разрешить.

«Русский Голенищев был первым, кто опубликовал эти таблички, которые позднее наука назвала каппадокийскими.

Следующие каппадокийские надписи из Кюльтепе опубликовали французы Тюро-Данжен и Контено, англичане Сэйс и Смит, немец Леви. Европейские ученые часто посещали Кюльтепе и Карахююк. Дважды — и не без успеха — археологи вели там раскопки: француз Шантр в течение двух сезонов в 1893 и 1894 годах и — правда, всего восемь дней — немец Винклер в 1906 году. Но обнаружить в этих местах клинописные таблички до сих пор никому не удалось».

Поскольку срок прошлогоднего разрешения на раскопки истек, Грозный подал новое ходатайство и отправился в Анкару, чтобы просить министра народного образования Хамдуллаха Субхи-бея, профессора эстетики в Стамбульском университете, ускорить дело. Министр сообщил ему, что его ходатайство удовлетворено и ожидает только подписи президента республики, а затем пригласил на чашку кофе.

Когда они вставали из-за стола, постучал секретарь и подал министру листок бумаги.

— Вот это счастливый случай! — воскликнул Субхи-бей. — Пусть войдет!

Действительно, это был счастливый случай. Одна из тех удивительных случайностей, какие встречаются только в плохих романах да в любительских спектаклях, впрочем, и там они уже вышли из употребления. В дверях появился... Али Вефа-бей.

Грозный «ощетинился как кошка». Турция была страной неожиданностей, и он испугался за судьбу своего ходатайства. Но совсем как настоящая кошка повел себя кайсерий-ский губернатор: вобрал коготки, выгнул спину — по правде сказать, такое животное можно видеть не только в турецком административном аппарате. Вефа-бей вошел с глубоким поклоном, повторил его перед министром, повторил перед Грозным, повторил перед секретарем, повторил перед лакеем во фраке и на всякий случай поклонился в пустой угол. Министр представил ему «своего уважаемого друга и коллегу» и просил оказать ученому гостю всевозможную поддержку. Али Вефа-бей «со своей стороны» выразил «величайшее удовольствие» по поводу столь приятного знакомства и не находил слов, чтобы заверить его превосходительство господина министра в т