III.Создание «этнического» государства

В 1947 году Генеральная Ассамблея ООН большинством голосов приняла резолюцию о создании двух государств, «еврейского» и «арабского», на территории, ранее называвшейся «Палестина/Эрец-Исраэль»[526]. В это время по Европе скитались тысячи обездоленных изгнанников, и предполагалось, что крошечное государство, созданное сионистским поселенческим движением, обустроит их. США, до 1924 года приютившие немалую часть «народа идиша», отказались распахнуть двери перед его остатками, пережившими нацистскую бойню. Точно так же действовали и другие богатые государства. В конечном счете, им было гораздо проще решать неприятную еврейскую проблему посредством передела далеких, вдобавок не принадлежащих им земель.

 

Те, кто проголосовал за эту международную резолюцию, не взяли на себя труд определить, что такое «еврейское государство»: Разумеется, они совершенно не представляли, во что оно превратится, когда станет на ноги. Даже сионистские элиты, активно добивавшиеся реализации еврейского суверенитета, все еще блуждали в потемках и толком не знали, как следует отличать еврея от «гоя». Физическая антропология и появившаяся позже молекулярная генетика, как уже говорилось, не сумели разработать научный алгоритм, позволяющий доказать наличие (или отсутствие) у человека еврейских корней. Немаловажно, что нацистам также не удалось его найти. Хотя формально они руководствовались расово-биологической теорией, бывшей ядром их идеологии, в конце концов им пришлось удовольствоваться бюрократическим определением еврейства через записи гражданского состояния.

 

Первой важнейшей задачей, стоявшей перед будущим государством, было удаление (насколько это окажется возможным) со своей территории всех тех, кто заведомо не идентифицировал себя с еврейством. Упорное нежелание арабских стран принять резолюцию ООН о разделе Палестины и их совместное нападение на молодое еврейское государство фактически способствовали его укреплению. Из девятисот тысяч палестинцев, которые должны были остаться в Израиле (и на территориях, приобретенных им в результате победоносной войны), бежали или были изгнаны примерно семьсот тридцать тысяч[527] — несколько больше, чем общее число евреев, проживавших тогда в Палестине (шестьсот сорок тысяч человек)[528]. Еще более значимым для израильской истории стало то, что после прекращения сражений сотням тысяч беженцев не разрешили вернуться в свои дома и на свои земли; базисный идеологический принцип, утверждавший, что Палестина является историческим владением «еврейского народа», позволил осуществить эту драматическую меру без особых угрызений совести.

 

Частичная этническая чистка не дала полного решения проблемы идентичности в новом государстве. В нем все еще оставалось примерно сто семьдесят тысяч арабов; кроме того, многие беженцы из Европы прибыли в Израиль вместе со своими нееврейскими супругами. Резолюция Генеральной Ассамблеи от 1947 года однозначно требовала, чтобы меньшинствам, проживающим в каждом из двух будущих государств, были предоставлены все гражданские права; выполнение этого требования стало условием принятия их в ООН. Таким образом, Израилю пришлось предоставить гражданство палестинцам, оставшимся на его территории. И хотя более половины принадлежавших им земель были отчуждены в пользу государства, а сами они жили вплоть до 1966 года под военным управлением и в условиях жестких ограничений, с юридической точки зрения они считались гражданами страны[529].

 

Декларация независимости, основополагающий государственный документ, содержит принципиальную ценностную неоднозначность. С одной стороны, она обязывает Израиль выполнить все требования ООН, касающиеся демократического характера государства: оно «осуществит полное общественное и политическое равноправие всех своих граждан без различия религии, расы или пола; обеспечит свободу вероисповедания и совести, право пользования родным языком, право образования и культуры». С другой стороны, это государство должно соответствовать сионистским устремлениям, на базе которых возникло; его назначение состоит в том, чтобы реализовать «право евреев на национальное возрождение на своей земле», а именно: на создание «еврейского государства в Эрец-Исраэль». Действительно ли эти утверждения несут в себе ценностное противоречие? Последующие страницы посвящены попытке ответить на этот вопрос.

 

Любое значимое человеческое сообщество, считающее себя «народом», даже если оно никогда не было таковым, а все его коллективное «прошлое» — чистейший вымысел, имеет право на национальное самоопределение. В конце концов, число народов, рожденных борьбой за государственную независимость, существенно превышает число битв за независимость, которые вели реальные народы. Общеизвестно, что всякая попытка отказать человеческому сообществу в праве на самоопределение лишь усиливает его притязания на суверенитет и, соответственно, цементирует его коллективную идентичность. Из этого, разумеется, не следует, что всякая группа людей, считающая себя народом, имеет право вытеснить другую группу людей с ее земли, чтобы осуществить свое партикулярное право на самоопределение. Однако именно это произошло в подмандатной Палестине в первой половине XX века (в 1880 году здесь проживали двадцать пять тысяч евреев и триста тысяч арабов; даже в 1947 году арабов было в два раза больше, чем евреев, — миллион триста тысяч против шестисот пятидесяти тысяч). Тем не менее сионистский поселенческий процесс, собравший здесь гонимых и обездоленных евреев и добившийся наконец создания независимого Израиля, вовсе не обязательно должен был вступить в конституционный конфликт с требованиями демократии. Иными словами, его законы могли естественным образом распространить принципы равенства на всех граждан государства, а не на одних только израильских евреев.

 

В первой главе этой книги мы уже говорили о том, что национальное самоопределение и демократия не только не находятся в сущностном противоречии, но наоборот, дополняют друг друга. Вплоть до сегодняшнего дня в мире не образовалась ни одна современная демократия, то есть государство, сувереном которого является коллектив его граждан, без того, чтобы при этом не возникли национальные или многонациональные рамки, порождающие и выражающие этот суверенитет. Национальная идентичность черпает свою мощь напрямую из осознанного представления о равенстве граждан в государстве. Не будет преувеличением утверждать, что такие явления, как «демократия» и «национализм», обычно связаны друг с другом и порождены одним и тем же историческим процессом.

 

Процесс выбора официального названия нового государства и развернувшаяся вокруг него полемика дают наглядное представление о характере нынешнего еврейского возрождения. Как известно, к Израильскому царству времен династии Амврия (Омри) еврейская религиозная традиция относится отрицательно. Поэтому название «государство Израиль» вызвало у многих серьезные возражения. Альтернативных вариантов было всего два: «государство Иудея» (напрямую восходящее к царствам династий Давида и Хасмонеев) и «государство Сион», символизирующее создавшее его сионистское движение. Но если бы государство было названо «Иудеей», всех его жителей пришлось бы называть «иудеями»; если бы оно было названо «Сион», все они стали бы «сионистами». В первом случае утратило бы смысл традиционное именование верующего еврея, а арабы превратились бы в полноправных граждан-иудеев (о чем мечтали в свое время Бер Борохов и молодой Бен-Гурион). Во втором случае, вероятно, пришлось бы после провозглашения независимости государства закрыть Всемирную сионистскую организацию, а местные арабы стали бы, согласно паспортным данным, гражданами-сионистами.

 

Поэтому у «основателей» не нашлось иного выхода, кроме как остановиться на названии «Израиль». С тех пор все его граждане, евреи и неевреи, зовутся израильтянами. Как мы увидим далее, Израилю было недостаточно таких элементов еврейской гегемонии, как название государства, его флаг, гимн и прочая символика. Следуя принципу национального этноцентризма, проникшего во все сферы жизни, новое государство не захотело «принадлежать» всем своим гражданам — безразлично, формально или реально. В самом деле, оно было изначально создано лишь для «еврейского народа»; хотя значительная часть «еврейского этноса» изначально отказалась и до сих пор отказывается осуществить свое право на самоопределение в его границах, государство упорно продолжает считать себя достоянием всего мирового еврейства.

 

Что такое же «еврейский этнос»? На предыдущих страницах этой книги обсуждались возможные исторические корни еврейских коллективов, а также ход конструирования (начиная со второй половины XIX века) «органического народа» из разрозненных фрагментов этих коллективов и их представлений о своем прошлом. Тем не менее стоит задаться вопросом: кто именно может считаться всевластным хозяином еврейского государства, «восстановленного» после двухтысячелетнего перерыва на «земле, безраздельно принадлежащей еврейскому народу»? Быть может, всякий, кто считает себя евреем? Или все те, кто обладают израильским гражданством? Этот непростой вопрос во многом определил направление политики формирования идентичностей в Израиле.

 

Чтобы как следует понять эту политику, необходимо мысленно перенестись в период, непосредственно предшествовавший основанию государства. Уже в 1947 году было фактически решено, что в будущем государстве евреи не смогут вступать в брак с неевреями. Предлогом для введения брачной сегрегации в обществе, подавляющее большинство которого составляли тогда далекие от религии люди, стало желание избежать «раскола» между светскими и религиозными кругами. В знаменитом документе «Статус-кво», подписанном главой Еврейского агентства (Сохнута) Бен-Гурионом и представителями национально-религиозного лагеря, среди прочего, было обещано, что в будущем государстве семейное право останется в ведении раввинских судов[530]. Первый премьер-министр Израиля вовсе не случайно поддержал религиозные круги в их упорном неприятии любых вариантов писаной конституции. Давид Бен-Гурион был опытнейшим политиком и прекрасно умел реализовывать свои планы.

 

В 1953 году политическое обещание Бен-Гуриона о недопустимости в Израиле гражданских браков обрело законодательную форму. Закон о полномочиях раввинских судов гласил, что проблемы брака и развода евреев в Израиле находятся в их безраздельном ведении, причем разбираться они должны исключительно в рамках религиозного закона (закона Торы). С этого момента управлявшие страной сионисты-социалисты стали обращаться за помощью к раввинам - в поисках прикрытия, вернее, для оправдания действий, продиктованных собственным мистическим страхом перед ассимиляцией и «смешанными браками»[531].

 

Это был первый случай циничного использования государством иудейской религии для достижения целей сионистского движения. Вопреки впечатлению, складывающемуся при изучении работ ряда исследователей, занимавшихся анализом взаимоотношений религии и государства в Израиле, еврейское национальное движение вовсе не уступило давлению всесильного «раввинистического» лагеря, носителя мрачной теократической традиции. Разумеется, между светскими и религиозными кругами как в сионистском движении, так в государстве Израиль случались столкновения, трения и недопонимания. Однако, если присмотреться внимательнее, становится очевидно, что национальное движение сознательно поощряло постоянное религиозное давление на себя, а иногда и просто инспирировало его в своих интересах и целях. Йешаягу Лейбович был намного проницательнее других, утверждая, что Израиль — лишь формально светское, но по сути религиозное государство[532]. Из-за огромных трудностей, связанных с конструированием секулярной еврейской идентичности, и неуверенности, вызванной размытостью ее границ, государству то и дело приходилось, тяжело вздыхая, обращаться за помощью к раввинистической традиции.

 

Следует подчеркнуть, что израильская секулярная культура начала развиваться удивительно быстро и энергично. Однако, хотя многие ее составляющие — праздники, символы, календарь — уходят своими корнями в иудейскую традицию, она не могла стать прочной «соединительной тканью» для всего «мирового еврейства». Присущее ей яркое своеобразие, проявлявшееся буквально во всем — от языка, музыки и еды до литературы, изобразительного искусства и кинематографа, — отражало специфику нового израильского общества, резко отличавшегося своими повседневными чертами от социальных реальностей, привычных евреям (и их потомкам) в Лондоне, Париже, Нью-Йорке и Москве. Разбросанные по планете «сыны еврейского народа» не говорят, не читают и не пишут на иврите, не ощущают «сопричастности» с местным городским или деревенским ландшафтом, не переживают напрямую конфликты, радости и беды, сотрясающие израильское общество. Большинство из них не способны кричать, как оглашенные, на трибунах в ходе футбольных матчей, они не ропщут, как израильтяне, из-за «козней» налогового управления и не проклинают лидеров политических партий, раз за разом разочаровывающих «народ Израиля».

 

Поэтому отношение сионизма к молодой израильской культуре является двойственным: это любимое и лелеемое, но, увы, не вполне легитимное дитя, бастард, которого следует оберегать, не всматриваясь в черты его прекрасного, но необычного лица, ибо они ясно указывают на отсутствие преемственности по отношению к истории и традиции. Современные черты этой культуры, восходящие к традиции, но отвергающие ее, наследующие западные и восточные элементы и нивелирующие их, представляют собой новый, неведомый ранее симбиоз. Эту секулярную культуру трудно назвать еврейской прежде всего по трем основным причинам.

 

1. Разрыв между ней и всеми разновидностями еврейской религиозной культуры прошлого и настоящего чересчур велик.

 

2. Мировое еврейство не вовлечено в нее, не чувствует связи с ней и не принимает непосредственного участия в ее обогащении и развитии.

 

3. Многие нееврейские жители Израиля, будь то израильские палестинцы, «русские иммигранты» или иностранные рабочие, знакомы с нюансами этой культуры гораздо лучше, нежели евреи в других уголках мира; первые (в отличие от последних) со временем погружаются в нее все глубже, сохраняя при этом определенную обособленность.

 

Сионистские мыслители старались не называть молодое израильское общество «народом», тем более «нацией». В свое время они (по аналогичным соображениям), в отличие от «Бунда», категорически отказывались рассматривать носителей идишской культуры как особый восточноевропейский «народ». Точно так же воспринимали они и еврейско-израильский коллектив, постепенно приобретавший черты народа или даже нации: язык, общую коллективную культуру, территорию, экономику', государственный суверенитет и многое другое. Историческое своеобразие нового народа категорически отрицалось его создателями. С точки зрения сионистской теории (и, как ни странно, арабского национального движения), этот коллектив не был ни «народом», ни «нацией»; он представлял собой лишь часть «мирового еврейства», которому еще предстоит «репатриация» (или «вторжение») в «Эрец-Исраэль» (или в «Палестину»).

 

Поэтому основным консолидирующим началом для мирового еврейского коллектива (если не считать болезненной памяти о Холокосте, увы, дающей антисемитизму важный голос в дискурсе о сущности еврейства) по-прежнему остается старая обанкротившаяся религиозная культура, из-за спины которой выглядывает генетический бес. Никогда ни в одном уголке мира не существовало секулярной еврейской культуры, общей для всех евреев мира, так что знаменитое утверждение рабби Авраама Йешаягу Карелица (Хазон Иша, 1878-1953), заявившего, что «телега секулярного еврейства пуста», по сей день остается верным и актуальным. Этот знаток Торы с традиционной наивностью полагал, что пустая секулярная телега должна уступить дорогу перегруженной религиозной. Он сильно недооценил изобретательность современной национальной идеологии, способной на ходу разгрузить любую чужую телегу и повернуть ее куда угодно.

 

В точной аналогии с национальными концепциями, возникшими в таких государствах, как Польша, Греция или довоенная Ирландия, а также в нынешних Эстонии или Шри-Ланке, сионистская метаидентичность представляет собой удивительный сплав национального этноцентризма и традиционной религии; при этом религия оказывается чрезвычайно удобным инструментом в руках «властелинов» вымышленного «этноса».

 

Лея Гринфельд прекрасно определила ситуацию, характерную для проблематичных национальных идеологий этого типа: «...Религия перестала быть источником истины или глубокой внутренней веры, сегодня она формальный символ, внешний отличительный признак отдельных людей и коллективов... Что еще важнее, в эпоху, когда ценность религии определяется в основном этим внешним — чисто материальным — ее функционированием, она превращается в этническую характеристику, неизменную черту, присущую коллективу. В этом качестве она оказывается вынужденным, навязанным явлением, а не результатом выбора и личной ответственности. В конечном счете, она становится атрибутом расы»[533].

 

Позднее, когда социалистические этос и мифология светского сионизма были погребены под финансовыми лавинами свободного рынка, сионистскому социуму потребовалось гораздо больше религиозной «краски», чтобы придать пристойный вид фиктивному «этносу». Но и на исходе XX века Израиль не стал более теократическим. Усиление религиозных элементов в формативной политической динамике происходило параллельно с ускоряющимися модернизационными процессами внутри самой религии; последняя попросту присоединилась к более общей тенденции и стала более националистической и, в особенности, гораздо более расистской. Отсутствие разделения между религией и государством в Израиле диктовалось отнюдь не мощью и влиянием религиозной веры. Напротив, глубокие аутентичные религиозные основы иудаизма с годами серьезно пошатнулись. Тесная связь между религией и государством стала прямым следствием сущностной слабости национального самосознания. У «нации не было выбора — ей пришлось позаимствовать у традиционной религии (и из корпуса ее текстов) большинство своих образов и символов, отчасти, поэтому она так и остается у них в плену.

 

Государству Израиль до сих пор не удалось принять решение о том, где пройдут его территориальные границы; точно так же оно не в состоянии определить границы своей нации. С первых дней его существования возникли серьезные проблемы с установлением критериев принадлежности к еврейскому «этносу». Поначалу молодое государство ввело открытое, на первый взгляд, определение, утверждавшее, что любой, кто искренне считает себя евреем, должен быть признан таковым. В ходе первой переписи населения, проведенной 8 ноября 1448 года, жители Израиля сами заполняли анкету, в которой указывали свою национальную и религиозную принадлежность; эти декларации стали основой их гражданской регистрации. Таким образом, израильское государство втихую превратило в евреев многочисленных членов семей, родители которых, скажем так, не непременно исповедовали иудаизм. В 1950 году данные о новорожденных все еще заносились в специальные бланки без указания национальности и религии; правда, эти бланки существовали в двух вариантах - на иврите и по-арабски. Ребенок, чьи родители заполняли ивритский бланк, автоматически признавался евреем[534].

 

В1950 году израильский парламент принял Закон о возвращении. Это был первый основной (конституционный) закон, юридически закрепивший аксиому, провозглашенную в Декларации независимости: «каждый еврей имеет право на репатриацию» (если только он не «действует против еврейского народа, представляет угрозу здоровью граждан или безопасности государства»). В 1952 году был принято постановление, автоматически предоставляющее израильское гражданство всякому, на кого распространяется Закон о возвращении[535].

 

С конца 40-х годов мир вполне справедливо рассматривал Израиль как государство-убежище для гонимых и обездоленных. Систематическое истребление европейского еврейства и полное уничтожение «народа идиша» пробудили общественное сочувствие; мир поддержал создание государства для тех, кто остался в живых. В 50-е годы в силу ряда причин, прежде всего из-за арабо-израильского конфликта, но также ввиду подъема авторитарного, квазирелигиозного и не особо склонного к терпимости арабского национального движения, сотни тысяч евреев из арабских стран были вытеснены из мест своего проживания и оказались лишенными крова. Не всем удалось попасть в Европу или в Канаду; некоторым из них пришлось (быть может, они и сами этого хотели) отправиться в Израиль. Радость в стране была чрезвычайно велика; Израиль попытался направить этих беженцев к себе, хотя и относился с опаской и высокомерием к многогранной арабской культуре, ввозимой репатриантами в страну вместе с немудреными пожитками. При этих обстоятельствах принятие закона, дававшего право на въезд в страну любому еврейскому беженцу, жертве гонений, преследуемой из-за своего происхождения или своей веры, было вполне легитимным. Даже сегодня такой закон не противоречил бы базисным принципам либеральной демократии, ибо речь идет о ситуации, когда значительная часть граждан связана чувством исторической общности с родственными им жителями других стран, подвергающимися дискриминации.

 

Впрочем, Закон о возвращении вовсе не был постановлением, превращавшим Израиль в государство-убежище для тех, кто подвергался в прошлом, подвергается в настоящем или может подвергнуться в будущем антисемитским гонениям вследствие своей еврейской идентификации. Если бы составители закона хотели именно этого, они могли построить его на гуманистическом фундаменте, увязав предоставление убежища с наличием или угрозой антисемитизма. На деле Закон о возвращении (как и связанный с ним закон о натурализации) являлся прямым порождением этнонациональной концепции и должен был законодательно обосновать тезис о том, что Израиль «фактически» принадлежит всему мировому еврейству. Открывая парламентское обсуждение этого закона, Бен-Гурион провозгласил: «Израильское государство является еврейским не только в силу того, что евреи составляют большинство его населения. Оно — государство всех евреев как таковых, всех евреев, которые этого хотят»[536].

 

Любой человек, являющийся частью «еврейского народа», — потенциальный гражданин Израиля, и Закон о возвращении гарантирует его право поселиться здесь тогда, когда он захочет. Это мог быть Пьер Мендес-Франс, французский премьер-министр в начале 50-х годов, Бруно Крайский, канцлер Австрии в 70-х, Генри Киссинджер, американский госсекретарь в те же годы, или Джо Либерман, неудавшийся кандидат на пост вице-президента США в 2000 году. Даже если тот или иной «сын еврейской нации» не только полноправный гражданин другого либерального демократического национального государства, но и высокопоставленный общественный избранник, он имеет право и, в соответствии с сионистскими принципами, даже обязан перебраться в Израиль и принять здешнее гражданство. Мало того, он может сразу после этого покинуть страну - гражданство сохранится за ним до самой смерти.

 

Предоставление таких экстраординарных прав (не распространяющихся даже на близких родственников нееврейских граждан Израиля) естественно подразумевает существование однозначных критериев, устанавливающих, кому они «на самом деле» полагаются. Однако ни в Законе о возвращении, ни в законе о натурализации (которые, наряду с законом от 1952 года, определяющим статус и характер деятельности Сионистской организации и Еврейского национального фонда, превращают Израиль в государство всего мирового еврейства) не было ни единой формулы, позволявшей установить, кто следует считать «легитимным евреем»[537]. В первое десятилетие существования государства этот вопрос почти не обсуждался. Создавалось впечатление, что быстро формирующееся общество, за несколько лет утроившее свою численность, было занято в основном строительством общего для иммигрантской массы культурного фундамента, так что вопрос «как становятся израильтянами» представлялся ему гораздо более насущным.

 

Политический провал и отступление из Синая после войны 1956 года остудили головокружительную эйфорию, вызванную военной победой. В марте 1958 года, на фоне снизившегося накала национальных чувств, Исраэль Бар-Иехуда, тогдашний министр внутренних дел, видный представитель левого сионистского лагеря (один из лидеров партии «Ахдут Ха-Авода»), издал внутриведомственную директиву, согласно которой «человек, искренне провозгласивший себя евреем, будет зарегистрирован как еврей без предъявления дополнительных доказательств»[538]. Национально-религиозная общественность немедленно выразила свое возмущение. Многоопытный Давид Бен-Гурион, возглавлявший тогда израильское правительство, ясно понимал, что государство, основанное на массовой иммиграции, не может решать «кто есть еврей» исключительно на основе «искренней[539] принадлежности». Он немедленно отменил секулярную поправку своего министра; прежний туманный статус был восстановлен. Министерство внутренних дел, вернувшееся под контроль религиозного лагеря, продолжало регистрировать евреев согласно старому принципу - исходя исключительно из «идентичности» матери.

 

Настоящий характер еврейской национальной идеи, последовательно формировавшей законы уже существующего государства, ясно проявился четырьмя годами позже. Шмуэль Освальд Руфайзен (Rufeisen), широко известный как «брат Даниель», в 1962 году подал в Верховный суд иск, в котором потребовал обязать государство признать его евреем по национальности. Руфайзен родился в 1922 году в польской еврейской семье и в юности присоединился к молодежному сионистскому движению. Во время нацистской оккупации он героически сражался в партизанском отряде и спас немало еврейских жизней. На определенном этапе, скрываясь от преследования, он нашел убежище в монастыре и принял христианство. После войны он стал священником и, специально чтобы эмигрировать в Израиль, присоединился к монашескому ордену кармелитов[540]. В 1958 году Руфайзен прибыл в Израиль, чтобы разделить судьбу еврейского народа, ибо по-прежнему считал себя сионистом. Отказавшись от польского гражданства, он обратился с просьбой о натурализации на основании закона о возвращении, утверждая, что, даже будучи католиком, он продолжает оставаться евреем «по национальности». После того как его просьба была отклонена Министерством внутренних дел, он апеллировал к Верховному суду. Большинством голосов (четверо против одного) судьи решили, что законы государства Израиль не признают Руфайзена евреем. Удостоверение личности он, как ни странно, получил, но со специфической записью в графе «национальность»: «неясна».

 

Отход (предательский!) от иудаизма и переход в христианство, в конечном счете, перевесили вымышленный биологический детерминизм. Суд ясно постановил, что еврейская «национальность» не существует отдельно от облекающей ее религиозной оболочки. Этноцентрический сионизм, пытаясь определить самого себя, не сумел обойтись без галахических костылей, и светские судьи осознали эту национально-историческую необходимость. Этот приговор бесповоротно изменил израильскую метаидентичность; отныне причастность к еврейскому народу перестала опираться на личный (тем более, декларативный) выбор человека. Только высшая судебная инстанция оказалась вправе решать, какова «национальность» того или иного гражданина, живущего в своем собственном государстве[541].

 

Еще один важный этап выяснения, кто же все-таки является евреем, был пройден в конце 60-х годов. В 1968 году майор израильской армии Биньямин Шалит подал иск против министра внутренних дел, отказавшегося записать евреями двух его детей. В отличие от «брата Даниеля», мать этих детей родилась не еврейкой, а шотландской «гойкой». Шалит, заслуженный офицер победоносной израильской армии, утверждал, что его дети воспитываются как «евреи» и, следовательно, хотят быть полноправными гражданами государства «еврейского народа». Пятеро из девяти верховных судей постановили, что дети Шалита являются евреями «по национальности», но не по религиозной принадлежности. Увы, это беспрецедентное судебное решение моментально всколыхнуло весь политический истеблишмент страны. Следует помнить, что это происходило в «большом» Израиле, уже после войны 1967 года, когда под военным контролем Израиля оказалось значительное нееврейское население, и болезненный страх перед смешением с иноплеменниками не только не ослабел, но даже усилился. В 1970 году под давлением религиозных кругов Закон о возвращении был наконец-то дополнен точным и исчерпывающим определением аутентичного «сына народа Израиля»: «Евреем является тот, кто был рожден от еврейской матери или принял иудаизм и не является приверженцем никакой другой религии». После двадцати двух лет сомнений и колебаний инструментальная связь между раввинистической религией и национальной «органикой» стала окончательной и неразрывной.

 

Разумеется, многочисленные светские апологеты национальной концепции предпочли бы более гибкие и «научно обоснованные» критерии еврейства. Например, можно было бы постановить, что еврейство можно унаследовать и по отцовской линии, или отыскать, наконец, какую-либо генетическую характеристику, указывающую на еврейские корни. Однако ввиду отсутствия более широких традиционных критериев и достаточно строгих «научных» данных иудейско-израильское большинство было вынуждено примириться с галахическим взглядом на проблему. По мнению этого большинства, следует предпочесть жесткую религиозную традицию (по вопросу о еврейской идентичности) опасной неопределенности, способной превратить Израиль в «еще одну» либеральную демократию, являющуюся достоянием всех ее граждан. Нашлись, разумеется, и другие израильтяне, не пожелавшие примириться со столь однозначным определением своего еврейства. Один из них после принятия этой поправки к Закону о возвращении даже обратился в Верховный суд с просьбой изменить запись о национальности в своем удостоверении личности с «еврей» (точнее, «иудей») на «израильтянин».

 

Доктор Георг Рафаэль Тамарин был преподавателем педагогики в Тель-Авивском университете. В 1949 году Тамарин иммигрировал в Израиль из Югославии и объявил себя евреем. Попросив в начале 70-х годов записать себя не евреем, а «израильтянином», он руководствовался двумя соображениями. Во-первых, по его мнению, недавно утвержденные критерии принадлежности к еврейству носят «расово-религиозный» характер. Во-вторых, за годы существования государства сформировалась израильская нация, и истец ощущает себя ее частью. Так как Министерство внутренних дел не удовлетворило его просьбу, он обратился в Верховный суд. В 1972 году иск Тамарина был единогласно отклонен судейской коллегией. Она решила, что ему придется остаться евреем по национальности, поскольку израильской нации вообще не существует[542].

 

Примечательно, что президент Верховного суда лауреат Национальной премии Израиля Шимон Агранат не ограничился отклонением иска Тамарина как противоречащего духу Декларации независимости, а углубился в суть дела и попытался разъяснить, почему еврейская нация существует, а израильская — ни в коем случае. Терминологическая неряшливость Аграната (особенно когда речь идет об определениях народа и нации), с одной стороны, его склонность опираться исключительно на субъективные факторы — с другой, категорический отказ считаться с личным выбором отдельного человека — с третьей, — все это весьма симптоматично для господствующей в Израиле метаидеологии. Впрочем, когда Агранат привел в качестве решающего доказательства существования еврейской нации слезы, появившиеся на глазах у десантников после захвата Стены Плача в Восточном Иерусалиме, стало ясно, что статьи в израильской прессе повлияли на него гораздо больше, нежели классические исторические и политико-философские труды. Это обстоятельство не помешало ему при составлении приговора по иску Тамарина продемонстрировать глубокую историческую и философскую эрудицию.

 

Несмотря на однозначное «узкое» определение еврейства, данное Законом о возвращении, прагматические интересы государства были достаточно сильны, чтобы не допустить сокращения притока «белых» иммигрантов. После всплеска антисемитизма в Польше в 1968 году в Израиль прибыло немало семей, в которых один из супругов не был «легитимным евреем». В Советском Союзе и во всей зоне его влияния, так же как и в либерально-демократических странах, во второй половине XX века неуклонно увеличивалось число «смешанных браков», что заметно ускоряло врастание евреев в различные национальные культуры (в 1972 году это обстоятельство побудило Голду Меир, тогдашнего премьер-министра Израиля, заявить, что еврей, вступающий в брак с «гойкой», на ее взгляд, присоединяется к шести миллионам жертв нацистского режима).

 

В свете этого «угрожающего прореживания» израильским законодателям пришлось уравновесить «узкое» определение еврейства существенным расширением «права на репатриацию». Параграф 4а, добавленный к Закону о возвращении так называемый «параграф о внуках»), предоставлял право на репатриацию не только «чистокровным евреям», но и их «нееврейским» детям и внукам, а также членам их семей (прежде всего супругам): Теперь достаточно было одного признанного евреем дедушки, чтобы все его внуки и их супруги получили право на израильское гражданство. Это важное решение позднее распахнуло двери страны перед беспрецедентным миграционным потоком, хлынувшим в Израиль в 90-е годы, после крушения Советского Союза. Эта массовая миграция, не имевшая идеологической мотивации (не следует забывать, что еще в 80-е годы Израиль просил США не принимать еврейских беженцев из СССР), отличалась тем, что более 30% прибывших в ее рамках «репатриантов» не были зарегистрированы в своих документах как евреи.

 

То обстоятельство, что из миллиона иммигрантов около трехсот тысяч не были признаны «сынами еврейского народа» (израильская пресса говорила тогда об «ассимиляционной бомбе с часовым механизмом»), не остановило процесс упрочения этноцентрической идентичности, начавшийся еще в конце 70-х годов. Приход к власти партии «Ликуд», возглавляемой Менахемом Бегином, парадоксальным образом усилил две совершенно различные (разумеется, имевшие место и ранее) тенденции в израильской политической культуре: этнизацию и либерализацию.

 

Ослабление сионистского социализма, восточноевропейские корни которого не отличались ни особой терпимостью, ни плюрализмом, и приход к власти народного правого движения, не пользовавшегося поддержкой большинства израильских интеллектуалов, сделали политические и культурные конфликты в стране более легитимными. С этого момента Израиль начал привыкать к частой смене власти — явлению, в первые тридцать лет существования ему совершенно незнакомому. Кроме того, иначе стали восприниматься политическая критика и протесты. Первая Ливанская война продемонстрировала, что даже в разгар боев можно выступать против существующей власти, не становясь предателем.

 

Наряду с этим постепенное ослабление системы социального обеспечения и укрепление неолиберальных тенденций в экономике несколько смягчили жесткую, опиравшуюся на государственность метаидентичность. Когда ранее всесильное национальное государство перестает быть абсолютной ценностью, усиливаются альтернативные, прежде всего