IV. Что были для них Россия и Царь

 

Российской Империи - нет. Самое слово - Россия - не существует, и

все-таки "мы в изгнании сущие" тоскуем по ней и жаждем вернуться.

Что же испытывали пленные, заточенные по лагерям и тюрьмам и оставившие

Россию целою с Государем, с ее великой, славной Армией. Их тоска была

неописуема.

Любили они горячей, страстной любовью то, за что принимали страдания...

Высокого роста, красивый солдат в одном из лагерей отделился от строя и

тихо сказал сестре:

- Сестрица, мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз.

Сестра перевела его просьбу сопровождавшему ее генералу. Генерал

разрешил.

- Пожалуйста, - сказала сестра, - генерал позволил. Они отошли в

сторону, за бараки. Солдат смутился, покраснел и заговорил теми красивыми

русскими певучими словами, что сохранились по деревням вдали от городов и

железных дорог, словами, подсказанными природой и жизнью среди животных,

зверей и птиц.

- Сестрица, дороже мне всего на свете портрет Царя-Батюшки, что дал Он

мне, как я служил в его полку. Зашит он у меня в сапоге. И ни есть, и ни

пить мне не надо, а был бы цел Его портрет. Да вот горе-беда, пошли помежду

нами шпионы. Проведают, пронюхают, прознают про тот портрет. Как бы не

отобрали? Как бы не попал он в поганые вражеские руки? Я, сестрица, думал:

возьми и свези его на Родину я дай, куда сохранить... Али опасно?

Сестра сказала ему, что все ее бумаги и документы просматриваются

австрийскими властями и скрыть портрет будет невозможно. Задумался солдат.

- Тогда не могу его вам отдать. Неладно будет. Присоветуйте... хочу

записаться я, чтобы в полях работать. И вот, скажем, ночь тихая, погода

светлая, и наклею я портрет на.дерево и пущу его по тихим водам речным и по

той реке, что с какой ни есть русскою рекою сливается, чтобы причалил он к

русским берегам. И там возьмут его. Там-то, я знаю, сберегут.

(Бог спасет, оставь у себя в голенище,-сказала сестра.

 

x x x

 

У сестры на груди висели золотые и серебряные Георгиевские медали с

чеканным на них портретом Государя. Когда она шла вдоль фронта военнопленных

по лагерю, ей подавали просьбы.

Кто просил отыскать отца или мать и передать им поклон и привет. Не

знает ли она, кто жив, кто убит? Кто передавал письмо, жалобы или прошения.

И вдруг, - широкое крестное знамение... Дрожащая рука хватает медаль,

чье-то загорелое усталое лицо склоняется и целует Государев портрет на

медали.

Тогда кругом гремит "ура"! Люди метались в исступлении, чтобы

приложиться к портрету, эмблеме далекой Родины-России.

И бывал такой подъем, что сестре становилось страшно, не наделали бы

люди чего-нибудь противозаконного.

 

x x x

 

Положение военнопленных в Германии и Австрии к концу 1915 г. было

особенно тяжелым, потому что в этих странах уже не хватало продовольствия,

чтобы кормить своих солдат, а чужих пленных едва-едва кормили, держали их на

голодном пайке.

И вот что мне рассказывала сестра о настроении голодных, забытых людей.

Это было под вечер ясного осеннего дня. Сестра только что закончила

обход громадного лазарета в Пурк-Штале, в Австро-Венгрии, где находилось 15

тысяч военнопленных. Они были разбиты на литеры по триста человек и одной

литере было запрещено сообщаться с другой. Весь день она переходила от одной

группы в 100-120 человек к другой. Когда наступил вечер и солнце склонилось

к земле, она пошла к выходу.

Пленным было разрешено проводить ее и выйти из своих литерных

перегородок. Громадная толпа исхудалых, бедно одетых людей, залитая

последними лучами заходящего солнца, следовала за сестрой. Точно золотые

дороги потянулись с Запада на Восток, точно материнская ласка вечернего

светила посылала последние объятия далекой России.

Сестра выходила к воротам. Она торопилась, обмениваясь с ближайшими

солдатами пустыми, ничего не значащими словами.

- Какой ты губернии?

- В каком ты полку служил?

- Болит твоя рана?

У лагерных ворот от толпы отделился молодой высокий солдат. Он

остановился перед сестрой и, как бы выражая мнение всех, начал громко,

восторженно говорить:

- Сестрица, прощай, мы больше тебя не увидим. Ты свободная... Ты

поедешь на родину в Россию, так скажи там от нас Царю-Батюшке, чтобы о нас

не недужился, чтобы Манифеста своего из-за нас не забывал и не заключал

мира, покуда хоть один немец будет на Русской земле. Скажи России-Матушке,

чтобы не думала о нас... Пускай мы все умрем здесь от голода-тоски, но была

бы только победа.

Сестра поклонилась ему в пояс. Надо было сказать что-нибудь, но

чувством особенным была переполнена ее душа, и слова не шли на ум.

Пятнадцатитысячная толпа притихла и в ней было напряженное согласие с

говорившим.

И сказала сестра.

- Солнце глядит теперь на Россию. Солнце видит вас и Россию видит. Оно

скажет о вас, какие вы... - и, заплакав, пошла к выходу.

Кто-то крикнул: "Ура, Государю Императору". Вся пятнадцатитысячная

толпа вдруг рухнула на колени и едиными устами и единым духом, запела:

"Боже, Царя храни"... Звуки народного гимна нарастали и сливались с

рыданиями, все чаще прорывавшимися сквозь пение. Кончили и запели второй и

третий раз запрещенный гимн.

Австрийский генерал, сопровождавший сестру, снял с головы высокую шапку

и стоял навытяжку. Его глаза были полны слез.

Сестра поклонилась до земли и быстро пошла к ожидавшему ее автомобилю.

ца, следовала за сестрой. Точно золотые дороги потянулись с Запада на

Восток, точно материнская ласка вечернего светила посылала последние объятия

далекой России.

Сестра выходила к воротам. Она торопилась, обмениваясь с ближайшими

солдатами пустыми, ничего не значащими словами.

- Какой ты губернии?

- В каком ты полку служил?

- Болит твоя рана?

У лагерных ворот от толпы отделился молодой высокий солдат. Он

остановился перед сестрой и, как бы выражая мнение всех, начал громко,

восторженно говорить:

- Сестрица, прощай, мы больше тебя не увидим. Ты свободная... Ты

поедешь на родину в Россию, так скажи там от нас Царю-Батюшке, чтобы о нас

не недужился, чтобы Манифеста своего из-за нас не забывал и не заключал

мира, покуда хоть один немец будет на Русской земле. Скажи Россин-Матушке,

чтобы не думала о нас... Пускай мы все умрем здесь от голода-тоски, но была

бы только победа.

Сестра поклонилась ему в пояс. Надо было сказать что-нибудь, но

чувством особенным была переполнена ее душа, и слова не шли на ум.

Пятнадцатитысячная толпа притихла и в ней было напряженное согласие с

говорившим.

И сказала сестра.

- Солнце глядит теперь на Россию. Солнце видит вас и Россию видит. Оно

скажет о вас, какие вы... - и, заплакав, пошла к выходу.

Кто-то крикнул: "Ура, Государю Императору". Вся пятнадцатитысячная

толпа вдруг рухнула на колени и едиными устами и единым духом, запела:

"Боже, Царя храни"... Звуки народного гимна нарастали и сливались с

рыданиями, все чаще прорывавшимися сквозь пение. Кончили и запели второй и

третий раз запрещенный гимн.

Австрийский генерал, сопровождавший сестру, снял с головы высокую шапку

и стоял навытяжку. Его глаза были полны слез.

Сестра поклонилась до земли и быстро пошла к ожидавшему ее автомобилю.

 

x x x

 

Мир во что бы то ни стало. Мир через головы генералов. Мир, заключаемый

рота с ротой, батальон с батальоном по приказу никому неведомого Главковерха

Крыленко.

Без аннексий и контрибуций...

Когда была правда? Тогда, когда за Пуркштальским лагерем, за чужую

землю закатывалось ясное русское солнце, или тогда, когда восходило кровавое

солнце русского бунта?

 

x x x

 

Гимн и молитва были тем, что наиболее напоминало Родину, что связывало

духовно этих несчастных, томящихся на чужбине людей со всем, что было

бесконечно им дорого. Дороже жизни.

Это было в одном громадном госпитале военнопленных. Весь австрийский

город был переполнен ранеными, и пленные, тоже раненные, помещались в здании

какого-то большого училища.

В этом госпитале было много умирающих и те, кто уже поправился и ходил,

жили в атмосфере смерти и тяжких мук.

Когда, сестра закончила обход палат и вышла на лестницу, за нею вышла

большая толпа пленных. Ее остановили на лестнице и один из солдат сказал ей:

- Сестрица, у нас здесь хор хороший есть. Хотели бы мы вам спеть то,

что чувствуем.

Сестра остановилась в нерешительности. Подле нее стояли австрийские

офицеры.

Регент вышел вперед, дал тон и вдруг по всей лестнице, по всем

казармам, по всем палатам, отдаваясь на улицу, величаво раздались мощные

звуки громадного, дивно спевшегося хора.

- "С нами Бог. Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог", -

гремел хор по чужому зданию, в городе, полном "чужих" языков.

Лица поющих стали напряженные. Какая-то странная решимость легла на

них. Загорелись глаза огнем вдохновения. Скажи им сейчас, что их убьют, всех

расстреляют, если они не перестанут петь, они не послушались бы.

А кругом плакали раненые. Сестра плакала с ними... После отъезда сестры

весь госпиталь, все, кто только мог ходить, собрались в большой палате.

Калеки приползли, слабые пришли, поддерживаемые более сильными. Делились

впечатлениями пережитого.

- Ребята, сестра нам хорошего сделала. Надоть нам так, чтобы

беспременно ее отблагодарить. Память, какую ни на есть, ей по себе оставить.

- Слыхали мы, остается сестрица еще день в нашем городе, давайте

сложимся и купим ей кольцо о нас в напоминание.

- Или какое рукоделие ей сделаем?

Посыпались предложения, но все не находили сочувствия. Все казался

подарок мал и ничтожен по тому многому, что оставила сестра в их душах.

И тогда встал на табуретку маленький, невзрачный на вид солдат, совсем

простой и сказал:

- Ей подарка не нужно, не такая она сестра, чтобы ей подарок, или что

поднести. Мы плакали о своем горе и она с нами плакала. Вот если бы мы могли

из ее и своих слез сплести ожерелье - вот такой подарок ей поднести.

В палате после этих слов наступила тишина. Раненые молча расходились.

Все было сказано этими словами.

Вольноопределяющийся, бывший свидетелем этого, рассказал сестре.

Говорила мне сестра:

- Когда мне делается особенно тяжело, и мысли тяжкие о нашей

несчастной Родине овладевают мною, и болезни мучат, мне кажется тогда, что

на шее у меня лежит это ожерелье из чистых русских солдатских слез - и мне

становится легче.

 

x x x

 

Молитва в сердцах этих простых русских людей всегда соединялась с

понятием о России. Точно Бог был не везде, но Бог был только в России. может

быть это было потому, что у Бога было хорошо, а хорошо было только в России.

В Венгрии, в одном поместье, где работали четыреста человек пленных, к

сестре, после осмотра ею помещений и обычной беседы и расспросов, подошло

несколько человек и один из них сказал:

- Сестрица, мы построили часовню. Мы хотели бы, чтобы ты посмотрела

ее. Но не суди ее очень строго. Она очень маленькая. Мы хотели, чтобы она

была русской, совсем русской, и мы строили ее из русского леса, выросшего в

России. Мы собрали доски от тех ящиков, в которым нам посылали посылки из

России, и из них построили себе часовню. Мы отдавали последнее, что имели,

чтобы построить ее себе.

Было Крещение. Сухой, ясный, морозный день стоял над скованными полями.

Жалкий и трогательный вид имела крошечная постройка в пять шагов длины и три

шага ширины, одиноко стоявшая в поле. Бедна и незатейлива была ее

архитектура.

Но когда сестра вошла в нее, странное чувство овладело ею. Точно из

этого ящика дохнула светлым дыханием великая в страдании Россия. Точно и

правда русские доски принесли с собою русский говор, шепот русских лесов и

всплески и журчанье русских рек.

- Когда нам бывает уж очень тяжело, - сказал один из солдат, - когда

за Россией душа соскучится, захотим мы, чтобы мы победили, чтобы хорошо было

Царю-Батюшке, пойдешь сюда и чувствуешь точно в Россию пошел. Вспомнишь

деревню свою, вспомнишь семью.

Солдаты и сестра сели подле часовни. Почему-то сестре вспомнились слова

Спасителя, сказанные Им по воскресении из мертвых: "Восхожу к Отцу Моему и

Отцу вашему, и к Богу Моему и к Богу вашему".

- Не погибнут эти люди, не может погибнуть Россия, пока в ней есть

такие люди, - думала сестра - Если мы любим Бога и Отечество больше всего,

и Бог нас полюбит и станет нашим Отцом и нашим Богом, как есть Он Бог и Отец

Иисуса Христа.

Сестра, как умела, стала говорить об этом солдатам. Они молча слушали

ее. И, когда она кончила, они ей сказали:

(Сестрица, споем "Отче наш".

Спели три раза. Просто, бесхитростно, как поют молитву Господню солдаты

в ротах. Казалось, что это было не в Венгрии, а в России, не в плену, а на

свободе.

В стороне стоял венгерский офицер, наблюдавший за пленными в этом

поместье. Он тоже снял шапку и молился вместе с русскими солдатами.

Провожая сестру, он сказал ей:

- Я венгерский офицер, раненный на фронте. Когда вы молились и плакали

с вашими солдатами, и я плакал. Когда теперь так много зла на земле, и эта

ужасная война и голод, я вдруг увидел, что есть небесная любовь. И это меня

тронуло, сестра. Не беспокойтесь о них. Я теперь всегда буду относиться к

ним сквозь то чудное чувство, что я пережил сейчас с вами, когда молился и

плакал.

 

x x x

 

В одном большом городе, в больнице, где администрация и сестра очень

хорошо и заботливо относились к пленным, сестра раздавала раненым образки.

Они вставали, кто мог, крестились и целовали образки. Один же, когда

она к нему подошла, сел.

- Сестрица, - сказал он, - мне не надо вашего образка. Я не верю в

Бога и никого не люблю. В мире одно мученье людям, так уж какой тут Бог?

Надо одно, чтобы зло от войны прекратилось. И не надо мне ни образов, ни

Евангелия - все зло и обман.

Сестра села к нему на койку и стала с ним говорить. Он был

образованный, из учителей. Слушал ее внимательно.

- Спасибо вам, - сказал он. - Ну, дайте мне образок. Из немигающих

глаз показались слезы. Сестра дала ему образок, поднялась и ушла.

Прошло много времени. Сестра вернулась в Петербург. Однажды в числе

других писем, она получила открытку из Австрии. Писал тот солдат, которому

она дала образок.

- Дорогая сестрица, откуда у вас было столько любви к нам, что когда

вы вошли в палату, я почувствовал своим ожесточенным, каменным сердцем, что

вы любите каждого из нас. Я благословляю вас, потому что вы - сердце,

поющее Богу песнь хвалы. У меня теперь одна мечта - вернуться на Родину и

защищать ее от врагов. Хотелось бы увидеть еще раз вас и мою мать.