IX. Для солдата Императорской армия - Россия была единая

 

Широкое чувство любви и уважения к России было общим для всей массы

русских солдат-военнопленных, без различия национальностей. Россия была

действительно, а не на словах, - великая, единая и неделимая. Вся масса

русских солдат составляла единую Императорскую Русскую Армию.

Австрийско-Германское командование, заинтересованное в раздроблении

России и порождением розни между народами, составляющими Русскую Империю,

тщательно выделяло в особые лагери поляков, украинцев и мусульман.

Когда сестра подъезжала к одному из таких лагерей, сопровождавший ее

австрийский офицер спросил, говорит ли она по-польски?

- Я не знаю польских солдат. Я знаю только одну русскую армию, и в ней

всякий солдат - русский солдат. Я буду здороваться по-русски.

Но вопрос этот смутил сестру. "Неужели, - думала она, - немцы успели

так распропагандировать солдат, что они забыли Россию и отвернутся от меня,

когда я им заговорю о России".

Во избежание чего-либо тяжелого для русского самолюбия, сестра решила

быть сдержанной и изменить форму своего обычного привета - поклона от

Матушки-России.

У лагеря, в строгом войсковом порядке, были выстроены солдаты. Они были

чисто одеты. Все сохранили свои полковые погоны и боевые кресты и медали.

Когда сестра подошла к фронту, раздалась громкая команда:

- Смнр-рна... Равнение направо. Сотни голов повернулись на сестру.

- Вольно, - сказала сестра и пошла по фронту. Дойдя до середины

строя, сестра остановилась и сказала:

- Я очень рада навестить вас и низко кланяюсь вам, так много

пострадавшим. Вся ваша земля занята противником. Много горя выпало на долю

ваших семей. Но Бог не без милости. Я верю, что скоро будет день и час,

когда враг будет изгнан из родной нашей земли.

Сестра не успела договорить, как правый унтер-офицер громко крикнул:

- Государю Императору-ура!

По польскому лагерю загремело перекатами русское "ура" и сестра поняла,

что опасения ее были неосновательны, что польских солдат не было, что перед

нею были императорские русские солдаты.

Она шла по лагерю, расспрашивала солдат о их нуждах и, когда собралась

уезжать, они все столпились вокруг нее.

- Хотя нас и заперли в польский лагерь, - говорили ей пленные, -

"рекламации" нам давали, мы остались верными Царю и Родине. Мы очень

счастливы, что вы нас навестили, и скажите в России, что мы своего долга,

как русские солдаты, не забыли.

 

x x x

 

Император Вильгельм собрал всех пленных мусульман в отдельный

мусульманский лагерь и, заискивая перед ними, построил им прекрасную

каменную мечеть.

Я не помню, кто именно был приглашен в этот лагерь, кому хотели

продемонстрировать нелюбовь мусульман к русскому "игу" и их довольство

германским пленом. Но дело кончилось для германцев плачевно. По окончании

осмотра образцово содержанного лагеря и мечети, на плацу было собрано

несколько тысяч русских солдат мусульман.

- А теперь вы споете нам свою молитву, - сказало осматривающее лицо.

Вышли вперед муллы, пошептались с солдатами. Встрепенулись солдатские

массы, подравнялись и тысячеголосый хор, под немецким небом, у стен только

что отстроенной мечети дружно грянул:

- "Боже, Царя храни..."

Показывавший лагерь в отчаянии замахал на них руками. Солдаты по своему

поняли его знак. Толпа опустилась на колени и трижды пропела русский гимн!

Иной молитвы за Родину не было в сердцах этих чудных русских солдат.

 

Х. ОНИ СОБЛЮДАЛИ ПРИСЯГУ И ГОТОВЫ БЫЛИ НА СМЕРТНЫЕ МУКИ, НО НЕ ИЗМЕНЯЛИ НИ РОССИИ, НИ СОЮЗНИКАМ

 

Одно из самых тяжелых явлений жизни военнопленных было то, что вопреки

женевским и иным конвенциям, пленных заставляли работать на заводах,

изготовлявших военное снаряжение, рыть окопы, т. е. делать то, против чего

до всей глубины возмущались души простых русских солдат.

В том же лагере Кинермец, где подпрапорщики и унтер-офицеры отказались

писать прошение об улучшении судьбы своих жен, один подпрапорщик во время

беседы сестры с пленными вдруг громко крикнул:

- Смирно, все! Пусть Россия знает... Скажи в России всем... Скажи

Царю-Батюшке, что мы остались верными долгу и солдатской присяге. Такой-то

(он назвал фамилию и полк) был расстрелян за то, что не хотел рыть окопы на

фронте союзников.

И сейчас же раздались голоса из солдатской толпы:

- Против союзников мы не можем тоже идти.

- Не пойдем и против союзников. Не нарушим своей присяги и своего

долга.

- Сестрица, скажи, что нам делать? Заступись за нас. Нас посылают рыть

окопы. Многие отказываются и через то погибают, другие, еще хуже -

слабеют...

- Лучше жизнь свою положить, - говорила сестра, - но только не идти

против совести.

И они отдавали жизнь.

В лагере Харт солдаты при обходе сестры, если видели, что за ними никто

не следит, шептали ей:

- Сестрица, обязательно навести 17-й барак.

- Сестрица, добейся своего, а в 17-й барак непременно загляни.

- Сестрица, 17-й барак не забудь, там ужас что делается Когда были

обойдены все бараки лагеря, сестра обратилась к сопровождавшему ее генералу.

Это был тот самый генерал, который обещал всякую ее просьбу исполнить и

относился к ней с особым уважением.

- Я хотела бы осмотреть и 17-й барак, - сказала ему сестра.

Генерал улыбнулся.

- Да, - ответил он, - тут есть барак, где сидят солдаты, заключенные

до конца войны за упорное неповиновение властям. Туда никого не пускают. Ну,

да уж пойдемте. Что с вами делать?

Барака снаружи не было видно. Он был окружен высоким, выше его стен,

деревянным забором. И забор этот подходил так близко к бараку, что казалось,

будто барак поставлен в деревянный футляр. От этого сумрак был в бараке. Не

светило в него солнце и было в нем сыро.

На нарах сидели солдаты. Поражало то, что все это были унтер-офицеры.

Они были опрятно одеты, у большинства были Георгиевские кресты, у кого два,

у кого три. Сестра попросила оставить ее одну с этими людьми. Просьбу ее

исполнили.

За что вы сидите? - тихо спросила она. Из группы выделился

унтер-офицер с тремя Георгиевскими крестами и стал рассказывать:

- Через Некоторое время после того, как попали мы в плен, собрали нас

сто человек унтер-офицеров и погнали неизвестно куда, потом мы разузнали -

на итальянскую границу. Приказали рыть окопы... Мы отказались. Нас наказали.

Подвешивали по часу и более и снова отдали приказ идти рыть окопы. Мы снова

отказались.

Сказали, что против присяги не пойдем. Тогда вывели нас в поле и

сказали, что через десятого расстреляют; построилась против нас рота солдат

их с ружьями. Я старшим был. Скомандовал: "Смирно! За Веру, Царя и

Отечество... - и сказал переводчику, - пусть стреляют"... Нас увели. Не

расстреляли, а стали опять мучить и подвешивать, и потом снова вывели и

сказали, что если не станем рыть окопы, теперь всех до единого расстреляют.

А было нас ровно сто человек. И вот стали из наших рядов выходить больные и

слабые, которые, значит, заробели. Мы не смотрели на них. Тридцать пять

человек их вышло малодушных, Бога и Царя позабывших. Нас шестьдесят пять

осталось. Стояли мы, как каменные. На все решились. Богу помолились, чтобы

принял нашу жертву. Опять командовали к расстрелу, но не расстреляли, а

мучили и подвешивали к стене, а потом посадили нас отдельно сюда, лишили

права писать письма и получать посылки, держат уединенно, никого к нам и нас

- никуда не пускают. Кормят - хуже нельзя. Одно слово - арестанты. Но мы

рады, что так терпим. И нам ничего нс нужно...

Другие унтер-офицеры стояли вокруг сестры, слушали рассказ своего

старшего, многие плакали, но никто ничего не сказал, не возразил и ни о чем

не спросил.

Они знали, что делали...

Когда сестра вышла из барака, просветилась она сама светом солдатского

подвига и понимания присяги.

Сказала генералу:

- Генерал, я никогда ничего не просила у вас противозаконного. Я не

пользовалась тем, что вы мне предоставили просить за пленных. Но вот теперь

умоляю вас, - этих отпустить. Они не виноваты. Они исполнили только свой

долг по присяге.

Генерал сказал:

(Они свободны от ареста. Пойдите, выпустите их сами.

Сестра вошла в барак.

- Вы свободны, - сказала она, - можете идти в общий лагерь к своим

товарищам.

Они сначала не поверили. Но вот по приказу генерала стали снимать и

уводить часовых, раскрыли настежь ворота ограды. За ними толпились остальные

пленные лагеря.

С глухим гомоном стали они собираться в полутьме барака, увязывали свои

котомки. Столпились подле сестры, благодарили ее.

- Постарайтесь поддержать свое знамя, свою честь и дальше так же.

Учите других, - сказала сестра.

- Постараемся.

Они расходились по лагерю. Сильные духом, высокие ростом, стройные,

мощные - русские унтер-офицеры! Сливались с серой толпою пленных и все-таки

были видны. Счастьем исполненного долга сияли их лица.

 

x x x

 

Было это в Моравии, под осень, на полевых работах. Партия военнопленных

была небольшая, прочно сжившаяся, хозяева хорошие, мир и лад царили в ней.

Темнело. Все вышли за дом проводить сестру. И как-то не могли расстаться -

так хорошо говорили о России. Заходящее солнце посылало лучи на восток и в

синей дымке тонули поля и леса. Казалось, что там такие же поля, такие же

леса, та же Богом созданная земля, а было все там по-иному, было бесконечно,

до слез, до печали на сердце, дорого.

Солдаты рассказывали о своем тяжелом житье в плену, пока не попали к

помещику. Рассказывали, кого расстреляли, кого замучили, кто от тоски умер.

Печален был их рассказ.

- Давайте, - сказала сестра, - споем молитвы. Они встали. Были среди

них люди с хорошими голосами. Молитвы знали. В тихой осенней прохладе,

тоскою звучали молитвенные напевы. Им вторил шелест позолоченных осенью

листьев широкого каштана. Рождался из этих молитв печальник о земле Русской.

Когда кончили петь, сестра стала прощаться с пленными и, так как их было

немного, прощалась с ними за руку.

Один протянул ей ладонь, и сестра заметила, что на правой руке не было

вовсе пальцев.

- Ты раненый? - спросила сестра. Раненый сконфузился.

- Нет.

- Да, как же. А пальцы-то где?

- Это я так, - и смутился еще больше. Тут стали товарищи сзади него

говорить:

- Чего пужаешься... Расскажи... Сестра ведь... Худого ничего нет...

Стал он рассказывать.

- Как взяли в плен, послали меня на завод, поставили угольев в печь

подкидать. Работа нетрудная. Я молодой и сильный был. Подкидываю его день,

подкидываю другой и стал задумываться, а что на этом заводе делают? Можно ли

мне на нем работать? А не делаю ли я чего против присяги? И узнал: пули на

союзников точат. Тогда я пришел и сказал: "Работать больше не буду. Это

против присяги, а против присяги я не пойду". Стали меня подвешивать, так

мучили, что кровь пошла из шеи и носа. Отправили меня в больницу, подлечили

и опять на завод. Ну, я думаю, не выдержу, больно пытка тяжела. Ослабел я

совсем. А не выдержу, стану работать - душу свою загублю. Иду, и тоска во

мне сидит страшная. Самому на себя смотреть тошно. И как проходил двором,

словно меня что-то толкнуло. Гляжу, топор лежит на чурбане возле дров.

Стража отстала, один я почти был. Подошел я, перекрестился, взял топор в

левую руку, правую положил на чурбан. И - за Веру, Царя и Отечество,

отхватил все пальцы. Теперь не стану работать. Меня отправили в госпиталь,

залечили руку и послали сюда, чем могу, одной рукой помогаю.

- Он, Петра-то, славный помощник, - раздались голоса. - Он и одной

рукой, а за ним и двумя не угонишься.

Тиха и проста была исповедь веры и преданности, как тих был мягкий

осенний вечер. Солнце зашло. Прозрачные надвигались сумерки.

 

x x x

 

Я спросил сестру:

- Вы посетили сотни лазаретов, лагерей и больниц. Вы видели десятки

тысяч пленных, вы говорили им о Боге и Царе: Неужели ни разу не слыхали вы

никакого протеста? Мы знаем, что среди военнопленных велась противорусская

пропаганда австро-германским командованием, что с его разрешения туда были

пущены украинские агенты Грушевского и слуги III Интернационала, который

только что в Киентале и Циммервальде постановил, что поражение России в этой

войне явилось бы благом для русского народа. Неужели их работа не имела

никакого успеха, не оказала никакого влияния на эти сотни тысяч русских

солдат?

Сестра задумалась.

- Да, - наконец сказала она, - я могу смело сказать, что все пленные

были хорошо настроены, потому что на сотни тысяч посещенных мною пленных, я

могу указать лишь два случая, где я была грубо прервана и оскорблена, когда

начала говорить о Государе и Родине. В одном большом городе, в громадном

госпитале, где в палате лежало несколько сот пленных и их, койки стояли

вдоль и поперек, загромождая проходы, где всюду я видела забинтованные

головы, ноги на оттяжках, руки на перевязках, я раздавала образки,

присланные пленным Императрицей. Когда я передавала привет от России и

Государыни и сказала, что Государыня болеет их скорбями и болями и посылает

им свое материнское благословение - все, кто мог, встали и низко мне

поклонились, но в это мгновение из дальнего угла палаты раздался

исступленный, желчный, полный ненависти крик:

- Не надо нам ваших Царских образков и благословений. Лучше бы нас в

России не мучали и кровь нашу не пили!

Все повернулись к кричавшему. Палата ахнула, как один человек, и

притихла. Неподдельный ужас был на лицах раненых. В молчании я пошла вдоль

коек, останавливалась у каждой, тихо говорила, давала образки. Мне пожимали

руку, иные целовали и говорили: "Оставьте его... он сумасшедший... Он

помешался от мук".

Тот, кто кричал, повернулся лицом к стене, закутался одеялом и лежал,

не шевелись. Я подошла к нему. Мне было очень трудно сесть к нему на койку и

заговорить с ним. Но я все. же опустилась на койку и заговорила:

- Не верю я, не верю, - сказала я, - чтоб ты мог отказаться от

привета Родины и от Царского благословения. Не верю, чтобы ты мог забыть

Россию и ее Царя...

Он быстро повернулся ко мне, слезы были в его глазах.

- Дайте мне образок, - порывисто воскликнул он. Я подала образок, он

схватил меня за руку, стал целовать образ и вдруг громко зарыдал. Кругом

раздались плач и рыдания. Вся палата переживала его страшные слова и приняла

эти слова, как непередаваемый ужас дьявольского дыхания...

Другой раз, это было в 1916 году в Австрии, я обходила военнопленных в

большом лагере. Они были построены по-ротно. Всюду я кланялась солдатам и

говорила, что Россия-Матушка шлет им привет. И, когда подошла к одной из

рот, из рядов ее раздался выкрик:

- Не желаем мы слушать ваших приветов, лучше бы в окопах нас офицеры

нагайками не били, посылая сражаться.

Меня поразило тогда сходство, почти одинаковость выкрика, точно протест

был выработан по трафарету и кем-то подсказан как тут, так и там.

Я молча прошла мимо этой роты, и когда подошла к следующей, солдаты

как-то особенно меня встретили, точно хотели всеми словами своими, вниманием

ко мне, показать, что они не согласны с теми, кто отказался от Царя и

России.

Во время войны, до революции - два случая на сотни посещений. Потом...

Потом все переменилось. Они стали правилом. Для солдат, даже и в плену,

стало как будто каким-то шиком богохульствовать, смеяться над Россией,

отрекаться от Родины.

Но кажется мне, что, если и сейчас войти в красноармейское стадо и так

вот тихо и сердечно сказать, как я тогда в госпитале сказала тому

исступленному, о России, и ее замученном Царе, так же, как и они, терпеливо

переносившим все муки плена и страшную кончину от рук палачей, сказать им о

Боге, - зарыдают несчастные заблудшие и станут просить прощения...

 

x x x

 

Права сестра... Храмы поруганные, церкви оплеванные, с ободранными

иконами, полны народом... Чудеса идут по Руси. Ищет народ знамений Бога и

находит. Уже целует невидимую руку, протянутую к нему с образком, рыдает и

кается в прегрешениях.

Ждет Царя... Царя православного. Царя верующего, Царя, любящего народ

свой, знающего его, Царя с чистым, незапятнанным именем. И законного.

Народ давно сказал свое слово. И не только сказал и кровью полил,

подвигами неисчислимыми подтвердил; мужественно отстоял его в чужой стране,

в страшном плену, где мог заплатить за него и платил муками страшными и

самой смертью.

И слова эти:

За Веру, Царя и Отечество.

Им на могилу - не знаю, где их могила - им, так хорошо мне известным,

хотя не знаю их имени; вернее - не помню, ибо слишком много их было и слаба

человеческая память, особенно в изгнании... им, бесчисленным, по всему свету

рассеянным, кладу я свой скромный венок.

На нем цветы с их могил. Белые, в нежных лучах, ромашки, что растут при

дороге, синие васильки, что синеют на русской ниве ветром колышимой, и алые

маки, на гибких стеблях, нежным пухом покрытых. Дорогие мне цвета - белый,

синий и красный - что реяли в пустыне, что гордо шелестели на кормах

кораблей в далеких, синих морях, и висели торжественно-спокойные по улицам

родной столицы, при звоне церковных колоколов и пушечной пальбе в табельный

день Царского праздника.

Мой скромный венок им - Честию и Славою венчанным...

 

"ЯКО С НАМИ БОГ"

 

Это было очень, очень давно, в 1915 году, во время моего посещения

пленных в Австро-Венгрии. Тогда еще Божией милостью была Императорская

Армия. В госпиталях умирающие раненые. В лагерях, на полевых работах - все,

как один, тянулись к своей Матушке России. Многие от одной тоски по ней

умирали. Семья, деревни, села, церковь, поля и леса звали и звали их к

себе... Но, что всего больше поражало - это их простая вера в Бога, их

поразительная покорность воле Божьей и Православное величание Бога. Сквозь

весь этот мир чувств, страданий и молитвы снял для них тихий образ

Царя-Батюшки. Все для них начиналось и кончалось им. Он был их Отец везде -

в деревне, в бою, в ранении, в плену... Ибо все добро, все счастье - все

было от Бога и от Батюшки-Царя и могло только быть в России.

В одном громадном здании, устроенном для лазарета, лежало много

раненых, умирающих, выздоравливающих. Собрали и всех работающих пленных в

этом городе. Сердце было залито их слезами, страданием, тоской и верой в

Бога. Казалось, от этого исповедывания земля соединялась с небом в сердце

человека.

Обход кончался, стемнело. Кто-то подошел ко мне попросить начальство

разрешить спеть. "Хотим спеть Вам все, что чувствуем. Себя и Вас утешить на

прощание"...

Где-то задали тон - его передали по коридорам, палатам, лестницам...

все замерло. И вдруг, где-то далеко, пронизывая и побеждая собою все, один

чистый голос канонарха зазвенел "С нами Бог, разумейте языцы и покоряйтеся".

И еле, еле слышно, все расширяясь, дивный хор запел: "Яко с нами Бог". Из

другой палаты прозвучал малиновый голос канонарха: "Услышите до последих

земли". А хор, как ангельские крылья, все выше и выше поднимал эти слова

Великого Повечерия... Спустилось на землю благословенное молчание, никто уже

не мог говорить. Все безмолвно толпились у выхода, как вдруг это море людей

упало на колени и запело:

"Боже Царя храни". Рыдание перебивало пение. В плену было запрещено

петь гимн, за это строго наказывали. Но любовь и верность смели все законы

войны. Австрийское начальство сняло головные уборы, они вытянулись и стояли

смирно...

Склонились невидимые знамена перед великим признанием России.

Октябрь 1923 года.

 

Сайт об атамане Краснове и его творчестве:

 

www.krasnov-don.narod.ru