Любовь к жизни (почти по джеку лондону)

 

«Дождись меня, пожалуйста! Не умирай! Тёплое весеннее солнышко так ласково пригревает, и скоро будут проталины. И зажурчат ручьи. И звонкая капель зазвенит весёлой песенкой. А если ты не умрёшь, мы с тобой дождёмся лета. И пойдём на травку. И она будет такая молоденькая, нежная, сладко пахнущая. И ты найдёшь свою особенную кошачью травку и будешь уминать витаминчики и жмуриться на солнышке.

А я сяду рядом с тобой и тоже пригреюсь и почувствую себя моложе. Как будто позади нет череды этих долгих лет, будто скинула я их, как тяжёлую сумку с плеч. Мы представим с тобой, что мы совсем юные. И нас никто не обижал. Мы не знаем, что такое предательство. И одиночество никогда не стояло угрюмо за нашими плечами. И по нашим щекам не текли слёзы потерь, безвозвратных потерь. Я что, плачу? Нет, это просто ветер. От него слезятся глаза. Главные слёзы — их не видно. Это когда плачет душа. Ты знаешь, что такое душа, Кот?»

Я еду в поезде и вспоминаю своё знакомство с одним оптинским котом. И надеюсь встретить его по возвращении. Вообще‑то оптинские коты — образец неги и покоя. Их обычно никто не обижает, и они толстые, сытые и медлительные. Кот, с которым я познакомилась в прошлый приезд в Оптину, был исключением из правил.

У меня было послушание — помогать одной старушке, духовному чаду оптинского игумена Н., которая жила рядом со стенами Оптиной Пустыни. В её небольшой комнате — тепло и уютно. Вместе с этой бабушкой жила белоснежная кошка Мурашка. Мурашка, подвергнутая в юные годы стерилизации, никогда не имела котят, была очень спокойной, покладистой и аккуратной. Питалась она исключительно «Вискасом» и проводила дни в сонном безмолвии. Казалось, мало что волнует Мурашку, иногда она больше напоминала мне растение, а не кошку.

И вот как‑то, когда в особенно морозный денёк я возвращалась с утренней службы, в приоткрытую мной дверь проскользнул кто‑то лохматый, нечёсаный, с опилками на спине. Кот! Как я его не заметила?! Кот казался очень больным. Дышал он хрипло, с трудом. Смотрел на меня обречённо, как будто ждал, что сейчас я пну его ногой и он окажется за дверью.

Бабушка с трудом поднялась с постели и, заметив кота, велела мне выгнать его вон. Объяснила, что это бездомный кот. Живёт на улице уже много лет. Как до сих пор не умер — непонятно. В драках ему порвали ухо, на сильном морозе он простыл и с тех пор дышит так тяжело и хрипло. Его все гоняют — кому нужен такой облезлый страшный кот?! А он всё ещё не умирает и, судя по всему, продолжает на что‑то надеяться. А на что ему надеяться‑то?! Уж лучше бы скорей сдох — отмучился бы. А он — смотри‑ка — живёт! Вот это любовь к жизни!

И она тяжело вздохнула. Раньше она любила кошек. А сейчас, тяжело болея, не обращала внимания даже на любимицу Мурашку. И иногда грозилась выгнать её из дома. Что уж говорить про бродячего кота!

А меня зацепили её слова о том, что кот этот всё продолжает на что‑то надеяться. Когда надежды на лучшее уже нет. И вдруг так странно защемило сердце. Ах, кот, как мы похожи! Ты тоже знаешь, как это — стоять под окном, в котором так уютно, так призывно горит свет. Но горит не для тебя. И не для тебя тепло его очага. Да и где он, этот дом? В каких краях его искать?

И вот теперь между мной и этим бездомным котом протянулась какая‑то тонкая ниточка. И эта ниточка не позволила мне хладнокровно выставить его за дверь на мороз.

Кот дышал хрипло и обречённо смотрел на меня. И я схитрила. Сказала хозяйке, что сейчас выгоню кота и даже приоткрыла дверь. А потом закрыла её. Кот поднял голову и смотрел на меня с удивлением. Неужели он всё ещё в тепле? Бабушка, успокоившись, легла и, как все старые люди, быстро уснула. А я разогрела суп и дала коту тёпленького супчика. Положила на бумажку свой кусочек рыбы из монастырской трапезной.

Я думала, что он набросится на еду и сметёт её мгновенно. Но кот вёл себя как воспитанный аристократ. Он ел очень аккуратно. И внимательно посматривал на меня. Закончив есть, тщательно умылся и только тогда подошёл ко мне. Он подошёл к моим ногам вплотную, и из его лохматого и больного тельца раздалось неожиданно ласковое и благодарное мурлыканье. Оно прерывалось тяжёлым и хриплым дыханием, и от этого казалось ещё более трогательным.

Я показала ему на стул рядом с печкой, и он вспрыгнул на него и сел как вкопанный, всем своим видом демонстрируя, что готов слушаться меня и подчиняться. Я удивилась. А потом поняла, что он был очень умным. Не знаю точно, кто умнее: коты или собаки. Владельцы тех и других обычно спорят по этому поводу. Часто говорят, что кошки ничуть не глупее собак, просто не хотят подчиняться и выполнять приказы хозяев.

Мой кот больше напоминал собаку. Когда он попытался перебраться на мягкий диван, то вопросительно посмотрел на меня и изготовился к прыжку. Но я отрицательно покачала головой и сказала тихонько: «Нельзя! Здесь твоё место — на стуле!» И он замер на стуле и больше не делал попыток перебраться куда‑нибудь ещё. А когда кот приходил потом в другие дни, то по моему слову: «На место» — он вспрыгивал именно на этот стул.

Моя близкая подруга Людмила, добрейшей души человек, рассказала мне, что хорошо знает этого кота. И тоже поражается его воле и любви к жизни. Несколько раз в трескучие от мороза вечера она спасала его: заносила в тёплый домик общественного туалета. Но взять его ей некуда.

Так у меня появился Кот. Я пыталась придумать ему имя, но все кошачьи имена, типа Барсик или Рыжик, казались для него неподходящими, слишком умный взгляд был у него для Пушка или Снежка. Я так и продолжала звать его — Кот. Он согрелся и ушёл. И стал приходить ко мне. Как будто знал, когда я вернусь в келью.

Как‑то у меня не получилось накормить его обедом дома — хозяйка не уснула, как обычно, а сидела за столом. И я вынесла тёплую еду в миске на улицу. Когда вернулась в комнату, услышала громкий лай. У дома обитали несколько собак, принадлежащих жителям барака. Они дружно носились по улице и изображали охранников и сторожей. На незнакомых лаяли. Меня они признали быстро. Несколько раз я выносила им еду, и теперь они, встретив меня на улице, дружно изображали преданность и верность. Возможно, они напали на моего Кота из‑за еды?! Я выскочила на улицу в ожидании беды.

Глазам моим предстала следующая картина: на старом шкафу сидели два местных домашних кота в ошейниках от блох. Они даже близко не решались подойти к моему Коту. Где там изнеженным домашним любимцам тягаться с бродягой?!

Но ещё удивительнее было то, что недалеко от Кота, спокойно поглощающего обед, с привычным хрипом простуженных лёгких, сидели два здоровых местных пса. Они тоже не решались подойти к миске и делали вид, что они‑то никого не боятся, тем более какого‑то драного и больного кота. Просто на данный момент они сыты и отдыхают. А что близко к миске, так просто любопытно — и чего там жрёт этот проходимец.

А проходимец ел не торопясь, иногда останавливался и поднимал взгляд на собак. На домашних котов он даже не обращал внимания. А во взгляде, обращённом на собак, читалось: «Ну, попробуйте, кто смелый?! Кто попытается отнять мою пищу, которую дала мне моя хозяйка?! Рискните здоровьем! Может, кто‑то хочет полюбоваться на мир одним глазом?! Давайте!» И собаки не решались подойти близко.

Я остановилась как вкопанная, увидев такое необычное зрелище: лохматый и драный бродячий кот спокойно и неторопливо обедает, и за этим обедом робко наблюдают два здоровых домашних кота и два здоровых пса. А Кот, увидев меня, ещё и начинает своё тихое, такое нежное на фоне его хриплого дыхания мурлыканье. Ах, Кот, да ты у меня самый храбрый кот на свете! Моё храброе сердечко!

На следующий день бабушка мирно спит, и я кормлю Кота дома. Мурашка смотрит на него как на чудо. И взгляд у неё сонный и глупый. А он не обращает на неё внимания. Ах, Кот, наверное, твоей подругой могла бы стать та, кто знает холод январских ночей и одинокую участь бродяги.

Как‑то бабушка просыпается внезапно, и я не успеваю выставить Кота за дверь. Он понимает, что дело туго и всё может закончиться для него печально, и вдруг — исчезает. Ах, Кот, ты, случайно, не родственник Чеширского кота? Куда ты исчез? Я беру веник. Но не столько подметаю, сколько пытаюсь понять, куда делся Кот? Что за мистика такая?! Как сквозь землю провалился?! И хриплого дыхания не слышно… Бабушка, походив по комнате, ложится опять и засыпает.

И вдруг из глубин шифоньера показывается нос, ухо, и вот мой Кот медленно и важно вылезает на белый свет. На морде написано: «Кто прятался?! Я не прятался! Просто немного отдохнул в темноте. Прости уж, что не на стуле. Но я ж тебя подводить не хотел». Мурашка выглядит как придворная дама на балу: «Ах, я сейчас упаду в обморок!» Она тоже не успела разглядеть молниеносных перемещений бродяги. А он проходит мимо и наконец, будто в первый раз, замечает её — белоснежную, кроткую. И весь его вид, кажется, говорит: «Ну, что смотришь?! Жить захочешь — и не такому научишься!»

Постепенно Кот начал выглядеть лучше. Гуще стала шерсть, чище и яснее глаза, и даже ободранное ухо уже не казалось таким страшным. Близилась весна. Это значило, что зиму мы с Котом пережили и теперь совсем скоро — и травка, и солнышко. Небо над оптинскими храмами стало высоким и ярко‑голубым. По утрам звон колоколов сопровождало бодрое пение пташек: весна — весна, тепло — тепло!

Мне нужно съездить на пару недель домой: ждут неотложные дела. Вот уже получено благословение духовного отца. И собраны вещи. «Кот, я не могу взять тебя с собой: у меня тяжёлые сумки, ноутбук, да и как мы поедем через полстраны с тобой на поезде? И я скоро вернусь, понимаешь?»

Кот смотрит внимательно. Он не мурлыкает, как обычно. И не пытается приласкаться у моих ног. Он что‑то понимает? Отворачивается от меня и уходит. Спина напряжена. И вид у него необычно несчастный. Или мне это кажется?! Когда мы выходим с Людмилой на улицу, кота нет. А я хотела проститься…

Мы идём с Людмилой к автобусу, и я думаю: дождётся ли он меня? Может, умрёт? Кот, не умирай! Я ведь тоже больна и с трудом иду за Людмилой по тающей вязкой тропинке. Мне стыдно отставать от неё: она старше меня почти на двадцать лет. И несёт мою тяжёлую сумку. У меня в руке ещё пакет, а за спиной ноутбук. Сердце частит, и я задыхаюсь. Останавливаюсь, чтобы отдышаться. Людмила возвращается, молча отнимает у меня пакет и бодро шагает дальше. Останавливается, ждёт меня и вздыхает по‑матерински: «Оль, ну как ты там одна в Москве пойдёшь?! С твоим здоровьем нельзя тяжести носить! Нужно беречь себя!» «Ничего, Кот! Я буду учиться у тебя — твоей воле и храбрости!»

Я иду и думаю, что Кот может решить, что его предали. Эта мысль не даёт мне покоя. Когда ты уже знаешь, что такое предательство, бывает тяжело, невозможно довериться, открыть свою душу и впустить в неё любовь ещё раз. Когда не любишь — тебе не могут причинить такой боли. Самую сильную боль нам причиняют те, кого мы любим. Кот поверил мне. Поверил в то, что у него появился кто‑то, кто заботится о нём, кому он небезразличен. И я представляю себе, как придёт он к двери, которую никто перед ним не откроет. И он будет долго сидеть на сыром весеннем ветру. Потому что теперь ему будет всё равно. И он равнодушно ляжет на снег и замёрзнет, потому что не захочет возвращаться в ту жизнь, где он был так одинок.

«Кот, дождись меня, пожалуйста! Не умирай! Я вернусь!»

 

Немного о котах

 

В 2009 году, в сырой и холодный весенний день, под стук колёс поезда дальнего следования, я написала рассказ про кота: «Любовь к жизни (почти по Джеку Лондону)». Кот этот жил рядом с Оптиной и поразил меня своей любовью к жизни, каким‑то своим кошачьим мужеством. Я ехала в поезде, тревожилась о его судьбе и свои переживания записала.

Конец истории оказался добрым: вернулась я в Оптину через две недели, кот, которого по моей просьбе подкармливали, дождался меня и прожил со мной ещё два года. А потом умер. От старости. Всё‑таки это был уже совсем немолодой и очень больной кот. Думаю, эти два года были счастливыми в его кошачьей жизни.

А рассказ я оставила таким, каким он был записан в поезде, потому что говорилось в нём об одиночестве, о мужестве и стойкости, о верности и предательстве…

С тех пор мне рассказали ещё два рассказа о котах, забавный и грустный. Вот они:

 

История первая — грустная

 

На днях, после Литургии в Оптиной Пустыни, я присела на скамейку в тени деревьев. Тихонько раскрыла Псалтирь. Осеннее солнышко не палит, а нежно ласкает спину, деревья чуть тронуты позолотой, цветы ещё радуют своими ароматами и оттенками красок, далеко разносятся в прозрачном сентябрьском воздухе перезвоны оптинских колоколов. Хорошо!

К скамейке подходит оптинский инок, отец В. Здоровается, кивает благодушно седой головой. Протягивает мне мою книгу «Монастырские встречи»:

— Прочитал, благодарю.

— Отче, присядь, передохни минуту.

— Некогда. На послушание нужно идти… Ладно, ненадолго присяду… Забегался с утра… Я тебе вот что хотел сказать: напиши‑ка историю про моего кота. Рыжим звали.

— Про кота?! Но я…

— Точно. Про кота. Так, ладно, минут пять — десять я могу передохнуть. А про Рыжего — полезная история, назидательная. Он, понимаешь, был кот очень благочестивый.

— Благочестивый кот?!

— Не перебивай. Слушай лучше да запоминай.

Отец В. прищуривается, смотрит вдаль, минуту молчит, а потом рассказывает мне свою историю.

Когда он жил в миру, с мамой в деревенском доме, у них были два кота: Рыжий и Тишка. Рыжий был весь рыжий‑прерыжий, и даже нос у него тоже был рыжим. А Тишка был красивый сиамский кот.

Тишка был животное как животное, если напроказничает, то удирает в страхе от наказания. Когда с ним играли, мог и в руку вцепиться беспощадно, когтями поцарапать. Не разбирался особенно.

А Рыжий был совсем другим. Понимаешь, вот люди бывают — плотские, душевные и духовные. Иногда рождаются гиганты духа, такие, скажем, как преподобный Серафим Саровский. В некоторых душевных людях только проблески духовного, все же остальные устремления на сиюминутное, земное направлены. О Боге, о небесах почти не вспоминают. А есть и такие, в которых одни плотские страсти бурлят.

Так и животные — различаются по своему устроению. В одних только звериное и проглядывает, а в других есть какое‑то благородство. У животных духа нет, но некоторые из них какие‑то душевные качества у человека перенимают. Они ведь тоже — Божьи создания, и иногда через них Господь что‑то человеку открывает.

Рыжий рос очень добрым. Даже когда маленьким был, никогда не оцарапает, всегда следил, чтобы не причинить боли, чтобы не укусить, даже когда ему самому боль причиняли. Терпел. Если ругали, он стыдился. Голову виновато опустит… Ты его шлёпнешь, а он трётся у ног ласково, как будто прощения просит.

Один раз прямо в огороде мыши развелись, Миша (в миру отца В. так звали) поворошил грядку, а там мышей полным‑полно. Миша принёс к грядке Рыжего, а тот смотрит на мышей и вздыхает только. Так он ни одну мышь и не убил. Михаил потом смеялся:

— Ты, Рыжий, у меня кот монашеский, от мяса отказываешься.

Когда Миша утренние и вечерние молитвы читал, Тишка в этом деле не разбирался: летал по комнатам, как ему изволится. А вот Рыжий, когда хозяин лампадку зажигал, сразу шёл к печке и лежал cмирно, не двигаясь: дескать, понимаю, хозяин, что дело у тебя важное и мешать не смею.

Вырос Рыжий огромным котом, весил больше четырёх килограммов. Иногда уходил из дома на несколько дней к своим кошачьим подругам. Несколько раз было: в лютые морозы пропадёт Рыжий из дому — и нет его. Мороз страшный трещит, а кот где‑то на улице. Миша уж выйдет и там посмотрит, и сюда заглянет — нет нигде кота. Расстроится Миша, а потом скажет про себя:

— Ладно, постараюсь не расстраиваться — Бог дал, Бог взял.

Только так подумает — как за дверью: «Мяу!»

Рыжий вернулся! Кончики ушей подморожены, но сам живой и здоровый.

Первый раз заболел Рыжий, когда у Миши мама умерла. А кот очень любил её. И вот стал чахнуть на глазах. От четырёх килограммов очень быстро осталось только два. Еле ходит по комнате. Жалобно так смотрит. Подойдёт к любимому месту мамы, где она обычно сидела, ляжет и лежит — тоскует. Тишка вроде и не заметил потери хозяйки. Его кто накормил — тот и хозяин. А Рыжий угасать стал.

— Понимаешь, Оля, мы ведь все вместе — люди и их питомцы — мы вместе…

Отец В. не может подобрать слова, чтобы объяснить то, что он чувствует, что понимает его душа. Морщится, машет рукой и продолжает:

— Я тогда решил помолиться за Рыжего. Был как раз праздник святых Флора и Лавра. Стал молиться святым: помогите Божьему созданию, исцелите, если есть на то воля Божия.

И что ты думаешь — поправился Рыжий. Начал кушать, через месяц опять четыре килограмма весил.

Так мы и жили. А потом я собрался в монастырь. Уехал. В доме родственники поселились. Приезжаю через пару месяцев по делам, а мне говорят: «Рыжий по тебе так тоскует, что заболел опять. Как ты уехал, он и есть перестал. На глазах тает». Смотрю: а он снова стал худой‑худой. Увидел меня — идёт ко мне, а сам качается от слабости. Прижался к ногам моим и не отходит. Как будто жить он без меня не может.

Вечером легли спать, Рыжего в ноги положил, он сам и на диван не смог вспрыгнуть. Ночью проснулся — нет Рыжего. Слышу: далеко жалобное такое мяуканье — как стон. Встал, пошёл искать кота. А он умирать ушёл, оказывается, в погреб. И тут не хотел причинять беспокойства. Спустился я в погреб, зажёг свечу, вижу: лежит Рыжий, сам в земле, и даже нос его рыжий тоже весь в земле. Я поднял его, лёгкого, почти невесомого, на руки, отряхиваю, а он прижался к мне всем своим тельцем кошачьим.

Умирает уже. Сел я прямо в подполе на приступок, держу его на коленях, глажу рыжую шёрстку, а он, умирающий, из последних сил начинает мурлыкать — слово своё благодарственное мне говорит. Плохо ему, больно, а он мурлыкает из последних сил: дескать, люблю я тебя, хозяин мой, и благодарю за ласку.

Отец В. умолкает и отворачивается в сторону. Старается незаметно смахнуть слёзы. Откашливается и прерывающимся голосом говорит:

— Вот тебе и история короткая и грустная — про кота. Напиши про Рыжего. А я пошёл на послушание — и так уж засиделся здесь с тобой…

 

История вторая — забавная

 

Пару недель назад оптинский игумен Т. рассказал мне забавную историю. Добавил, что главный герой этой истории разрешил мне её записать, не называя его имени.

Один оптинский отец несколько дней подряд был очень занят на послушании и в келью возвращался уже ближе к ночи.

Здание с братскими кельями ремонтировали, и снаружи всё было в строительных лесах. В открытые форточки келий время от времени запрыгивали оптинские коты, вынюхивая что‑нибудь съедобное. Иногда отец Н., вернувшись с послушания, прогонял особенно навязчивого посетителя: голодающих среди этих котов не было, в монастыре их обычно подкармливают.

Как‑то поздним вечером, вернувшись в келью чрезвычайно уставший, отец Н. заметил, что в форточку запрыгнула большая и красивая трёхцветная кошка. Он попытался выставить вон непрошеную гостью, но кошка уходить не желала, вела себя совершенно по‑хозяйски и сердито шипела на отца Н. Он очень удивился, насторожился и решил понаблюдать за странной кошкой.

Та важно прошествовала к полуоткрытому шкафу и, недовольно бросив взгляд на озадаченного хозяина кельи, ловко запрыгнула внутрь. Отец Н. подошёл к шкафу, осторожно открыл дверцу и увидел следующую картину: в глубине шкафа возлегало целое семейство кошачьих — кошка и крошечные, ещё слепые котята. Котята, почувствовав мать, начали пищать и пристраиваться к ней в ожидании кормёжки. Сама же мамаша смотрела на отца Н. крайне недовольно и в её взгляде явно читалось:

— Я тут важным делом занимаюсь, а ты мешаешь только! Безобразие какое‑то: нет покоя кормящей матери!

Отец Н. понимающе кивнул головой кошке, бережно прикрыл дверцу шкафа. Постоял немного, подумал, а потом вздохнул печально и пошёл в трапезную за ужином для своей новой постоялицы.

 

Звонок по сотовому телефону

 

Эта история случилась со мной на днях, когда я ездила из Оптиной Пустыни в Козельск по послушанию. Послушание выполнила. Пришла пора возвращаться в монастырь. А день уже заканчивается, маршрутки перестают ходить. Вот и в Оптину последняя по расписанию пошла. Бегу я за ней, а сумка тяжёлая. Нет, точно не успею… И не успела. Можно и пешком, конечно, дойти, но вот поклажа моя… Да и устала под конец дня…

Подходит рейсовая маршрутка, которая по городу ездит. Пустая почти. Сажусь я в неё и спрашиваю: «А вот только что оптинская маршрутка ушла. Мы её не догоним на какой‑нибудь из городских остановок?»

Водитель оборачивается ко мне не спеша. Смотрит на меня тяжёлым взглядом. Сам здоровый такой. Ручищи на руле огромные лежат. «Вот это здоровяк», — думаю…

А он отворачивается и угрюмо так цедит сквозь зубы: «Не, не догоним». Достаёт из кармана сотовый телефон и начинает кому‑то названивать. «Ну, — думаю, — конечно, если ты во время движения своей маршрутки ещё и по телефону будешь лясы точить, то точно не догоним». А он так спокойно чего‑то там болтает. Сижу я и злюсь на саму себя, что на маршрутку опоздала, на погоду дождливую, слякотную. На здоровяка невежливого. Хотя знаю, что злиться — смысла нет. «Никогда не бегите за уходящим автобусом — это был не ваш автобус…»

И осуждать ведь тоже нельзя. Сижу и пытаюсь придумать добрый помысел об этом здоровяке. Я когда‑то даже рассказ написала «Фабрика добрых помыслов». Там речь идёт о словах Паисия Святогорца. Старец писал о том, что необходимо терпеть немощи окружающих людей, покрывать их любовью. Не поддаваться помыслам осуждения, недоверия.

А для этого придумывать добрые помыслы в отношении окружающих. Пытаться оправдать их, пожалеть. Понять, что, возможно, у них были добрые намерения, просто не получилось воплотить их в жизнь. Пожалеть, даже если этих добрых намерений не было, придумать добрый помысел о таких людях. Старец называет эту мысленную работу «фабрикой добрых помыслов».

Маршрутка наконец‑то с места сдвинулась. Здоровяк наболтался. Еду я и пытаюсь добрый помысел о нём придумать. Чтоб не осудить его, а оправдать как‑то. «Так, — думаю, — может, он маме звонит часто. Даже с дороги. Беспокоится о матери… Или нет. Вот ему срочно нужно детям позвонить. Проверить, что они там делают одни дома… А то, может, жена ждала звонка важного…» Еду и чувствую, что раздражение отошло. Вот и здоровяк мне уже кажется не таким вредным. А что? Хороший, наверное, человек… Просто вот озабочен срочными делами…

Смотрю в окошко: луч солнечный сквозь тучи пробился. Ура! Дождь кончается! Хорошо‑то как!

Подъезжаем мы к остановке. Тут здоровяк ко мне оборачивается и говорит: «Догнали мы оптинскую маршрутку. Пересаживайтесь». Вот здорово‑то! И с чего я взяла, что взгляд у него тяжёлый? Обычный такой взгляд… Можно сказать, даже добрый…

Быстро пересаживаюсь в оптинскую маршрутку. Она тоже полупустая. Протягиваю водителю деньги. А он спрашивает: «Ну что, чуть не опоздали?» Улыбаюсь в ответ: «Да, я уж настроилась пешком идти. Вот погода только сырая да сумка тяжёлая».

А водитель, парнишка молодой, улыбается мне и говорит: «Да, пришлось бы вам пешком топать, если б не друг мой, водитель городской маршрутки, на которой вы ехали. Он мне позвонил и попросил притормозить немножко на остановке. Говорит: «Тут пассажирка одна к тебе опоздала. С сумкой большой такой. Ты уж её подожди, ладно? Жалко сестрёнку». Я и притормозил».

Вот тебе и здоровяк угрюмый! Сестрёнкой меня назвал…

Благодарю тебя, отче Паисий, за твоё наставление о фабрике добрых помыслов!

«Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей!»

 

Время на покаяние

 

Сегодня мне нужно навестить в больнице одну сестру монастыря. И вот я еду на машине с водителем Михаилом. Дорога пустынна. В окна автомобиля светит нежное майское солнышко, вокруг яркая, сочная весенняя зелень. Время от времени в кабину вплывает нежный аромат черёмухи. Хорошо!

Михаил едет молча. Потом вдыхает весенний аромат и медленно начинает разговор. Дорога располагает к воспоминаниям. А с попутчиками, как давно известно, порой бываешь откровенней, чем с постоянными собеседниками.

— Как хорошо жить на этом свете, иногда понимаешь, только когда попадаешь на тот.

— А что, Миша, тебе случалось и на том свете побывать? — легкомысленно и весело спрашиваю я.

Но Михаил серьёзен:

— Случалось.

Моё легкомыслие и веселье мгновенно исчезают. Уже серьёзно я прошу:

— Расскажи, а?

Миша морщится. Рассказывать ему не очень хочется. Но уже поздно. Он бросает на меня испытующий взгляд. Потом вздыхает и не спеша, с длинными паузами, глядя на дорогу, начинает свой рассказ.

В миру Михаил работал машинистом передвижной электростанции. Он первым приезжал туда, где потом должна была появиться буровая. Прежде чем она появится, прежде чем приедут нефтяники или газовики, нужно приготовить к их приезду место. Чтобы было электричество, чтобы появились жилые вагончики, баня, столовая.

Так что Миша был первопроходцем. Жил в тайге один. Как‑то раз под Сургутом, в тайге, прожил один больше месяца. «Здо2рово! — говорю я. — Это, прям, как Робинзон Крузо! Интересно! А как ты жил? Зверюшек таёжных видел?»

— Видел. Лось приходил. Мишка косолапый разведку делал. Я бензопилой в реке лунку сделаю — воды наберу. Чаи гоняю. Ну, припасы были с собой. Только одному долго в тайге нельзя без привычки. К концу месяца стал слышать, как в вагончике Владимир Высоцкий песни поёт. У меня приёмника не было никакого. А тут: слышу Высоцкого, и всё тут. Ну, думаю, пора к ребятам ехать в гости, чтобы разогнать одиночество. Надел лыжи и отправился к лесорубам. Рассказал им о концертах в своём вагончике. А они смеются: «Подольше поживёшь один, ещё и не такое услышать можно».

Скоро одиночество кончилось, приехали вахтовики на работу. А у Миши новая беда: у него желудок был больной. А тут ещё консервы сплошные на обед. И вот как‑то чувствует он сильную боль в животе. Как будто клещами железными внутри всё сжали. Упал на кровать и встать не может. Слышит, машина с рабочими пришла. Вот, уже и уехала. Ребята в вагончик заходят, а он лежит бледный на кровати и слова вымолвить не может, только стонет. А машину рейсовую уже отпустили.

Стали снова машину вызывать. Пока вызвали, пока до больницы довезли, время прошло. Целый день. В больнице сразу сказали, что нужна срочная операция. А Миша чувствует: вроде боль отпустила немного. Не хочет операцию. Стал домой проситься. Врач головой только покачал. Говорит: «Тебе что, жить надоело? Ну, пиши расписку, что отказываешься от медицинской помощи и иди куда хочешь».

Написал Миша расписку, доковылял домой. Вроде боль потише. А ночью опять сильнее. Лечь не смог, просидел всю ночь на стуле, голову и руки на стол положил. Еле дождался утра. Ребята в больницу отвезли. А там врач сердито говорит: «Что ж ты так рано‑то? Надо было бы ещё немножко подождать! Чтоб нам и возиться с тобой не пришлось! Сразу в морг, и никаких хлопот!»

Повезли Мишу сразу же в операционную. А у него, оказывается, была прободная язва. Не успели наркоз дать, а он сознание потерял. Клиническая смерть. Внезапно почувствовал, что боли уже нет. А сам он находится прямо под потолком. Подумал только: «Падать‑то высоко будет…»

И — увидел себя в аду.

— Миш, почему ты решил, что это был ад?

— Так там были бесы. Страшное место! Не приведи Господи! Спаси, сохрани и помилуй! Там испытываешь такое чувство отчаяния и обречённости…

Михаил не говорит ничего особенного, но я чувствую, как по спине начинают бегать мурашки. И тепло в кабине сменяется леденящим чувством холода.

Миша замолкает и включает акафист Божией Матери. Мы едем молча. Постепенно я снова замечаю весеннее солнышко, и чувство леденящего страха уходит. Акафист заканчивается, и рассказчик продолжает:

— Ещё там грохот, грязь. Всё чёрное, грязное. И какие‑то люди в грязи делают какую‑то бессмысленную работу. Я увидел там своего отца. Сейчас молюсь вот за него. Сколько уже панихид заказал! Ещё увидел одного парня, который за несколько лет до моей болезни другу моему отвёртку в спину воткнул.

Я не хотел оставаться в этом месте. Не хотел! Я вспомнил о своей маленькой дочке. А ей годика три всего было. Кто без меня её вырастит? Кто поможет? Я начал молиться. А в то время я в церковь не ходил. О вере не думал. Жил сегодняшним днём и о том, что какая‑то там загробная жизнь существует, не помышлял даже. Знал только одну молитву. Да. Одну‑единственную. «Отче наш». Бабушка меня когда‑то научила.

Собрался с силами и стал эту единственную известную мне молитву читать: «Отче наш, иже еси на небесех… Господи, помоги мне! Да святится имя Твое… Я ещё не готов к смерти! Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли… Господи, смилуйся, дай мне ещё время на покаяние! Я не хочу здесь оставаться! Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим…»

А бесы тут как тут. Навалились на меня, не дают молиться. Путают мысли. «Я неправильно жил, Господи! Я про Тебя не думал. Не оставь меня, как я оставил Тебя! Я исправлюсь! Дай мне время на покаяние! Мне ещё дочку нужно на ноги поднять! Ради дитя невинного, смилуйся, Господи!.. Отче наш… И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого!»

И вернулся. Ожил.

Врачи поражались. Слишком много времени прошло до операции. Они уже приготовились моё тело в морг отправлять. Медсестра потом говорила, что у меня как‑то даже кровь загустела, нельзя было капельницу поставить. В общем, труп практически. И вдруг очнулся. Решили: медицинское чудо. А я‑то знаю, кому это чудо принадлежит!

Вышел из больницы, пошёл в церковь. Первая моя служба была. Если б ты знала, как она мне тяжело далась! Видимо, грехов много было — еле достоял. В храме тепло — а я замёрз. Мёрзну — сил нет. И пот холодный по спине. Взмолился Господу: «Господи, помоги мне службу до конца достоять!» И достоял. Ну, а потом уже легче было. На других службах‑то.

— Миша, ты поэтому в монастыре теперь трудишься на послушании?

— Ну а как ты думала?! Что меня от больших денег и мирской жизни могло в монастырь привести?! Я ведь привык жить по своей воле. Вот дочку выучил и уехал в обитель. Теперь на послушании у духовного отца живу.

О душе думаю. Потому что знаю, что с ней случиться может. Старец мне сказал: «Ты, когда в миру жил — спал. А сейчас проснулся. И понял, что такое жизнь, что такое душа и почему о спасении нужно думать до того, как умрёшь».

И Миша снова включает акафист. Мы едем дальше и слушаем. Я вспоминаю свою знакомую. Она не верит в Бога, некрещеная и креститься не собирается. Говорит: «Я знаю, что умру и исчезну. Какая мне разница, что будет с моим телом после смерти! Пускай меня кремируют! Душа? Какая душа?! Где доказательства, что она существует?!»

Господи, дай нам всем время на покаяние! Помоги очнуться от сна и вспомнить о Тебе! «Отче наш, иже еси на небесех…»

 

Время отдавать долги

 

Поезд, набрав скорость, несётся стрелой сквозь ночь. За окном темно, в приоткрытую створку двери светит тусклый свет из коридора. Вагон специальный, здесь купе начальника поезда, служебные купе и купе для инвалидов. Мы с мамой едем в двухместном купе для инвалидов‑колясочников. Я сижу за маленьким столиком, а мама спит и тяжело, хрипло дышит во сне. Мои грустные раздумья прерывает внезапно вспыхнувший огонёк — на стене табло, и на нём загораются и мигают буквы: «Авария! Авария!»

Я иду в конец вагона к проводникам, и они вызывают мастера — неожиданная поломка. А я думаю, что никакая она не неожиданная — это у нас с мамой авария, у нас скорбь.

Две недели назад мне позвонила соседка мамы:

— Срочно приезжай. Твоя мама в больнице. Инсульт. Её парализовало. Нужно ухаживать.

Спешные сборы, поезд «Москва — Пермь», меня встречают мои дети, и вот мы с сыном едем по ночной дороге в Нижний Тагил. К маме. Сыночек устал, он работал весь день, но ждать нельзя, завтра уже пятница, если не застанем лечащего врача, то в выходные его скорее всего не будет в больнице. И мама там одна…

От Перми до Тагила шесть часов езды на автомобиле. Ночью ехать труднее — темно, на дороге бывают ямы, в одну такую мы влетели на полной скорости, и нас чуть не выбросило на обочину. Останавливаемся. Выходим из машины, нужно немного подвигаться. Я достаю бутерброды. Два часа ночи. Зябко, холодный ветер. Сыночек устал: я‑то хоть немного дремлю, а он за рулём.

— Сильно устал, сын?

— Ничего, мам… А бабушка поправится?

— Она ещё нестарая — шестьдесят восемь лет, — конечно, поправится!

Мы едем дальше. Три часа ночи. Впереди пост ГАИ. Дорога пустынна. Едем медленнее. Патрульный машет жезлом. Мы останавливаемся. Молодой мужчина — ровесник моему сыну. Взгляд сонный, скучающий. При виде нас оживляется:

— Вы перед поворотом поздно включили фары. Нужно заранее включать, а вы припозднились.

Мой голос звучит просительно‑виновато:

— Пожалуйста, простите нас! Мы торопимся к маме — она в больнице, инсульт.

Патрульный оживляется ещё больше: я выгляжу молодо, а в полумраке машины он, видимо, принимает нас за брата с сестрой:

— Детишки спешат к мамочке! А вот я вас задержу на час‑другой и научу не торопиться!

Сын сердится:

— Мама, зачем ты?!

Выходит из машины, говорит патрульному:

— Повежливее, пожалуйста.

А тот уже совсем разгулялся и вроде бы предвкушает развлечение:

— Ах — повежливее?! Я вот сейчас вызову понятых и проверим вас на… на наличие наркотиков!

— Ну что ж… — слышу спокойный голос сына, — а я тогда сейчас позвоню на телефон доверия и расскажу о методах работы вашего поста.

Патрульный сразу мрачнеет и скучным голосом объявляет:

— Сто рублей штраф.

Выписывает штраф, и мы едем дальше. Первые пригородные дома — Тагил.

Маленькая квартирка мамы кажется ещё меньше и неуютнее — без неё всё так пусто и безжизненно. Рыжий кот выбегает из кухни и бросается к нам, и мяукает жалобно, и плачет по‑кошачьи о своём одиночестве.

— Здравствуй, Рыжий! Как ты тут один? Соседка тебя кормит?

Открываю шкаф: там множество разнообразной кошачьей еды и пакеты подписаны: «рыбка», «курица» — аккуратным маминым почерком. Мама любит Рыжего. Это кот моего брата.

Брат умер год назад. Тридцать восемь лет. Инфаркт. Стрессы, нехватка времени, болезни на ногах… Заболело вечером сердце. Мама вызвала «скорую». Скорая приехала, дали таблетку, сказали: ничего страшного. Уехали — вызовов много. А через полчаса он умер. Просто встал с кресла и упал. Упал — и уже не поднялся.

Мама кричала в трубку: «Он не может умереть! Понимаешь?! Не может!» И рыдала. А я слушала и тоже плакала. Брат был очень добрым, совестливым человеком. Всё принимал близко к сердцу. Может, поэтому оно не выдержало? Был верующим, любил читать Псалтирь. Перед самой смертью исповедался и причастился — как знал…

Как ты там, бедный мой братик? Упокой, Господи, душу раба Твоего Александра в селениях праведных, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, а жизнь бесконечная…

После его смерти мама прибаливала. Я звала её к себе, но она не хотела ехать:

— А кто на могилку ходить будет?! Ещё вот памятничек надо поставить. И место такое сырое… Как же сыро ему там лежать!

И снова плакала.

Кормим Рыжего и ненадолго ложимся — нужно немного поспать — впереди трудный день. Долго не могу уснуть: так печально в пустой маминой квартире — сердце замирает, предвкушая нелёгкие испытания. Засыпаю, когда уже начинает брезжить свет в окне.

Будит резкий долгий звонок в дверь. Серый рассвет. Включаю жёлтый электрический свет — уже девять утра. Принесли мамину пенсию. Деньги нам сейчас очень кстати… Дальше — как в мультфильме: принести принесли, но вам не отдадим.