Демократия двадцать первого века

 

Отцам–основателям: Вы мертвые революционеры. Вы — мужчины и женщины, фермеры, торговцы, ремесленники, адвокаты, печатники, памфлетисты, продавцы и солдаты, которые все вместе создали новую страну на дальних берегах Америки. Среди вас те пятьдесят пять, которые в 1787 г. пришли вместе, чтобы создать, в жаркое лето в Филадельфии, удивительный документ, названный Конституцией Соединенных Штатов.

Вы — изобретатели будущего, которое стало моим настоящим.

Этот лист бумаги с Биллем о правах, дополненным в 1791 г., — явно одно из ошеломляющих достижений в истории человечества. Я, как и многие другие, постоянно вынужден задаваться вопросом, как вы сумели, в жестоком социальном и экономическом беспорядке, под самым непосредственным давлением, проявить такое большое понимание возникающего будущего. Слушая отдаленные звуки завтрашнего дня, вы чувствовали, что цивилизация умирает и рождается новая.

Я понимаю, что вас побудило к этому, — вы были вынуждены, вас несла приливная волна событий, вы боялись крушения неэффективного правительства, парализованного неподходящими принципами и устаревшими структурами.

Редко столь величественная работа делается людьми с такими разными темпераментами — блестящими, антагонистическими и эгоистичными, людьми, страстно преданными разным региональным и экономическим интересам и, однако, настолько огорченными, оскорбленными ужасной «неэффективностью» существующего правительства, что они собрались вместе и предложили радикально новое правительство, основанное на поразительных принципах[620].

Даже сейчас эти принципы трогают меня, как трогают они бесчисленные миллионы людей планеты. Признаюсь, мне трудно читать без слез некоторые пассажи, например, Джефферсона[621]или Пейна[622], так они красивы и выразительны.

Я хочу поблагодарить вас, покойные революционеры, за то, что я прожил полвека американским гражданином, под властью закона, а не людей, и особенно за драгоценный Билль о правах, который дал мне возможность думать, высказывать непопулярные мнения, хотя временами и в самом деле глупые или ошибочные, писать, не боясь запретов.

Ведь то, что я должен сейчас написать, мои современники слишком легко могут неправильно понять. Некоторые, без сомнения, отнесутся к этому как к бунтарству. Однако это горькая правда, которую вы, я думаю, быстро уловили бы. Ведь система управления, сформированная вами, включая сами принципы, на которых вы ее построили, становится все более морально изношенной, а потому, если не обращать на это внимания, все более угнетающей и опасной для нашего благополучия. Ее нужно радикально изменить и изобрести новую систему управления — демократию XXI в.

Вы лучше, чем мы сегодня, знали, что никакое правительство, никакая политическая система, никакая конституция, никакая хартия или государство не вечны, и точно так же решения прошлого не связаны с будущим вечно. И правительство, созданное для одной цивилизации, не может адекватно справиться со следующей.

Поэтому вы бы поняли, почему даже Конституцию Соединенных Штатов нужно пересмотреть и изменить — не сократить федеральный бюджет, не включить тот или иной узкий принцип, но расширить ее Билль о правах, с учетом угроз свободе, какие невозможно было вообразить в прошлом, и создать совершенно новую структуру управления, способную принимать разумные демократические решения, необходимые для нашего выживания в новом мире.

Я пришел без какой–либо удобной заготовки завтрашней конституции. Я не верю людям, которые думают, что у них уже есть ответы, когда мы еще только пытаемся сформулировать вопросы. Но настало время, когда нам пора представить себе абсолютно неизведанные возможности, обсуждать, не соглашаться, спорить и создавать от самых основ демократическую архитектуру завтрашнего дня.

Не в атмосфере гнева и догматизма, не во внезапном импульсивном порыве, но при самом широком обсуждении и мирном участии общественности нам нужно собраться вместе, чтобы вновь создать Америку.

Вы бы поняли эту необходимость. Ведь человек именно вашего поколения — Джефферсон — по зрелом размышлении заявил: «Некоторые смотрят на конституции с ханжеским благоговением и относятся к ним как к Ковчегу Завета, слишком священному, чтобы к нему прикасаться. Они приписывают людям прошлого века мудрость больше человеческой и полагают, что сделанное ими не подлежит поправкам... Я, конечно, не защищаю частые и непроверенные изменения в законах и конституциях... Но при этом я знаю, что законы и институты должны идти рука об руку с развитием человеческого разума... Когда сделаны новые открытия, обнаружены новые истины и с изменением обстоятельств изменились манеры и взгляды, институты также должны двигаться вперед и не отставать от времени»[623].

 

За эту мудрость, помимо всего прочего, я благодарен господину Джефферсону, который помог создать систему, служившую нам так хорошо и так долго, а сейчас должна, в свою очередь, умереть и быть заменена.

Элвин Тоффлер

Вашингтон, Коннектикут

 

Воображаемое письмо... Конечно, во многих странах, вероятно, есть другие, кто, имея такую возможность, высказал бы подобные чувства. Ведь моральный износ многих сегодняшних правительств — это не какой–то секрет, открытый мною одним. Это болезнь не только Америки.

Дело в том, что построение новой цивилизации на обломках старой включает в себя создание новых, более подходящих политических структур сразу во многих государствах. Это болезненный, но необходимый проект, вызывающий потрясение умов своими масштабами, на осуществление которого, несомненно, уйдут десятилетия.

По всей видимости, потребуется длительная борьба, чтобы радикально реконструировать — или даже сдать на слом — Конгресс Соединенных Штатов, центральные комитеты и политбюро коммунистических индустриальных государств, Палату общин и Палату лордов, французскую Палату депутатов, Бундестаг, японский парламент, гигантские министерства и укоренившиеся гражданские службы многих стран, конституции и судебные системы — короче говоря, многие громоздкие и все хуже работающие аппараты предположительно представительных правительств.

Эта волна политической борьбы не остановится на национальном уровне. В предстоящие месяцы и десятилетия вся «глобальная правовая машина» — от Организации Объединенных Наций на одном конце до местного городского совета на другом — столкнется с усиливающимся, непреодолимым требованием перестройки.

Все эти структуры придется фундаментально изменить не потому, что они изначально плохи, и даже не потому, что они контролируются тем или иным классом или группой, но потому, что они все более неспособны работать — больше не отвечают нуждам радикально изменившегося мира.

Эта задача привлечет многие миллионы людей. Если этой радикальной реконструкции будут жестко сопротивляться, это вполне может вызвать кровопролитие. Следовательно, то, насколько мирным окажется процесс, будет зависеть от многих факторов — от того, насколько гибкими или непреклонными окажутся существующие элиты, от того, будет ли изменение ускорено экономической катастрофой, от того, возникнут ли внешние угрозы и военные вторжения. Ясно, что риск велик.

Однако риск, если не реконструировать наши политические институты, больше, и чем скорее начнем, тем в большей безопасности будем мы все.

Чтобы вновь построить работающие правительства и выполнить то, что вполне может быть важнейшей политической задачей времени, в котором мы живем, — нам придется разорвать накопленные стереотипы эры Второй волны. И нам придется снова продумать политическую жизнь с точки зрения трех ключевых принципов.

В действительности они вполне могут оказаться коренными принципами завтрашних правительств Третьей волны.

 

Власть меньшинств

 

Первый еретический принцип правительства Третьей волны — принцип власти меньшинств. Он предполагает, что правление большинства, ключевой легитимизирующий принцип эры Второй волны, все больше устаревает. В расчет принимается не большинство, а меньшинства. И наши политические системы должны все больше отражать этот факт.

Выражая верования своего революционного поколения, именно Джефферсон, снова он, утверждал, что правительства должны вести себя в «абсолютном согласии с решениями большинства». Соединенные Штаты и Европа — еще на заре эры Второй волны — только начинали долгий процесс, который в конце концов превратил их в индустриальные массовые общества. Концепция правления большинства полностью соответствовала нуждам этих обществ.

Сегодня, как видим, мы оставляем индустриализм позади и быстро становимся демассифицированным обществом. Вследствие этого все труднее — а часто невозможно — мобилизовать большинство или даже правящую коалицию. Вот почему Италия в течение шести месяцев, а Нидерланды в течение пяти жили вообще без правительств. В Соединенных Штатах, утверждает Уолтер Дин Бернхэм, политолог из Массачусетского Технологического института, «я не вижу сегодня основы для какого–либо положительного большинства по какому–либо поводу»[624].

Поскольку от этого зависит их легитимность, элиты Второй волны всегда претендуют на то, что говорят от имени большинства. Правительство Соединенных Штатов было «представляющим народ... созданным народом... и ради народа». Советская коммунистическая партия говорила от имени «рабочего класса». Господин Никсон заявлял, что представляет американское «молчаливое большинство»[625]. И сегодня в Соединенных Штатах неоконсервативные интеллектуалы нападают на требования недавно поднявших голос меньшинств, таких как черные, феминистки, чиканос, и претендуют на то, что выступают в интересах огромного, прочного, умеренного, придерживающегося золотой середины большинства.

Расположившись в крупных университетах северо–востока и мыслительных резервуарах в Вашингтоне, редко ступая в такие места, как Мариетта, Огайо, или Салина, Канзас, ученые–неоконсерваторы, очевидно, считают «Среднюю Америку» огромной немытой единой «массой» более или менее невежественных, антиинтеллектуальных «синих воротничков» в защитных шлемах и «белых воротничков», живущих в пригородах. Однако эти группы намного менее едины и бесцветны, чем кажется интеллектуалам и политикам на расстоянии. Найти консенсус в Средней Америке так же трудно, как и везде — в лучшем случае это мерцающий, перемежающийся консенсус, ограниченный очень малым кругом проблем. Неоконсерваторы вполне могут одевать свою политику, направленную против меньшинств, в мантию скорее мифического, чем реального большинства.

В действительности то же самое верно и для другого края политического спектра. Во многих западноевропейских странах социалистические и коммунистические партии заявляют, что говорят от имени «рабочих масс». Однако чем дальше мы уходим за пределы индустриального массового общества, тем менее разумны предположения марксизма. Ведь и массы, и классы во многом теряют свое значение в возникающей цивилизации Третьей волны.

Вместо высоко стратифицированного общества, в котором несколько крупных блоков объединяются, чтобы сформировать большинство, мы имеем конфигуративное общество — общество, где тысячи меньшинств, многие из которых временны, кружатся в водовороте и образуют абсолютно новые преходящие модели, редко объединяющиеся в 51% консенсус по крупным проблемам. Продвижение цивилизации Третьей волны, таким образом, ослабляет саму легитимность многих существующих правительств.

Третья волна также бросает вызов всем нашим условным допущениям по поводу отношения правления большинства к социальной справедливости. Здесь, как и во многих других областях, мы наблюдаем поразительную историческую перемену. Всю эру цивилизации Второй волны борьба за правление большинства была гуманистической и освободительной. В остающихся индустриальными странах, подобных сегодняшней Южной Африке, это по–прежнему так[626]. В обществах Второй волны правление большинства почти всегда означало прорыв к справедливости для бедных. Ведь бедные были большинством.

Однако сегодня в странах, сотрясаемых Третьей волной, часто все совсем наоборот. У настоящих бедных нет, как правило, численного преимущества. В большинстве стран они — как и все остальные — стали меньшинством. И если исключить экономический Холокост, останутся таковым.

Следовательно, правление большинства уже не адекватно не только как легитимизирующий гуманизирующий принцип в обществах, вступающих в Третью волну.

Идеологи Второй волны стандартно оплакивают разрушение массового общества. Не видя в этом обогащенном разнообразии возможности для развития человечества, они склонны нападать на него как на «фрагментацию» и «балканизацию» и приписывать его усилившемуся «эгоизму» меньшинств. Это тривиальное объяснение подменяет причину следствием. Ведь усиливающаяся активность меньшинств — не результат внезапно вспыхнувшего эгоизма, а помимо прочего, отражение нужд новой системы производства, которая для самого своего существования требует намного более разнообразного, разноцветного, открытого общества, отличного от того, какое мы когда–либо знали.

Смысл этого факта огромен. Например, когда русские пытаются подавить новое разнообразие или не допустить политического плюрализма, который приходит вместе с ним, они в действительности (используя их же жаргон) «заковывают в кандалы средства производства» — они замедляют экономическую и технологическую трансформацию общества. Мы, в некоммунистическом мире, сталкиваемся с тем же выбором: мы можем либо сопротивляться толчку к разнообразию в тщетной последней попытке спасти наши политические институты Второй волны, либо признать разнообразие и соответственно изменить эти институты.

Первую стратегию можно осуществить только тоталитарными мерами, и она должна привести к экономическому и культурному застою; вторая ведет к социальной эволюции и основанной на меньшинствах демократии XXI в.

Чтобы вновь создать демократию в условиях Третьей волны, нам нужно выбросить за борт пугающее, но ложное допущение, что все большее разнообразие автоматически порождает все большее напряжение и конфликт в обществе. В действительности верным может быть прямо противоположное. Конфликт в обществе не только необходим, он, в определенных границах, желателен. Если сотня людей отчаянно хочет медное кольцо, их можно заставить драться за него, если каждый из ста имеет свою цель, то гораздо выгоднее торговать, сотрудничать и создавать символические отношения. При соответствующих социальных устройствах разнообразие может вести к безопасной и стабильной цивилизации.

Именно отсутствие соответствующих политических институтов сегодня обостряет ненужный конфликт между меньшинствами до грани насилия. Именно отсутствие таких институтов делает меньшинства непримиримыми. Именно из–за отсутствия таких институтов найти большинство все труднее и труднее.

Ответ на эти проблемы не в том, чтобы душить несогласие или обвинять меньшинства в эгоизме (как будто элиты и их эксперты тоже не имеют собственных интересов). Ответ в новых, наделенных воображением устройствах для примирения и легитимизации разнообразия — новых институтах, которые чувствительны к быстро меняющимся нуждам изменчивых и умножащихся меньшинств.

Подъем демассифицированной цивилизации выносит на поверхность глубокие неразрешимые вопросы, касающиеся будущего правления большинства и всей механистической системы голосования для выражения предпочтений. Когда–нибудь будущие историки, возможно, посмотрят на голосование и поиск большинства как на архаичный ритуал, в котором участвуют коммуникационно примитивные существа. Однако сегодня, в опасном мире, мы не можем позволить себе делегировать кому–либо полную власть, мы не можем поступиться даже слабым народным влиянием, которое существует при мажоритарных системах, и не можем позволить крошечным меньшинствам принимать крупные решения, тиранящие все остальные меньшинства.

Поэтому мы должны решительно пересмотреть незрелые методы Второй волны, которыми мы добиваемся ускользающего большинства. Нам нужны новые подходы, созданные для демократии меньшинств, — методы, цель которых скорее вскрывать различия, чем прикрывать их неестественным или поддельным большинством, основанным на эксклюзивном голосовании, запутанной формулировке проблем или мошеннических избирательных процедурах. Короче говоря, нам нужно таким образом модернизировать всю систему, чтобы усилить роль разнообразных меньшинств, и при этом позволить им формировать большинство. Для этого потребуются радикальные изменения во многих наших политических структурах, начиная с самого символа демократии — избирательной урны.

В обществах Второй волны голосование для определения народной воли обеспечивало правящим элитам важный источник обратной связи. Когда условия, по той или иной причине, становились нестерпимыми для большинства и 51% избирателей выражал свою боль, элиты могли, как минимум, сменить партии, изменить политику или пойти на какой–нибудь другой компромисс.

Однако даже во вчерашнем массовом обществе принцип 51% был явно грубым, чисто количественным инструментом. Голосование для определения большинства ничего не говорит нам о качестве взглядов людей. Оно может сказать нам о том, сколько людей в данный момент хотят X, но не о том, как сильно они его хотят. Кроме того, оно ничего не говорит нам о том, чего бы они хотели от X взамен — критическая информация в обществе, состоящем из многих меньшинств.

Оно также не сигнализирует нам, когда меньшинство настолько чувствует себя под угрозой или приписывает такое жизненно важное значение одной проблеме, что его взглядам, по–видимому, следует придавать больше веса, чем обычно.

В массовом обществе эти известные слабости правления большинства были терпимыми, потому что, среди прочего, многим меньшинствам не хватало стратегической силы, чтобы разрушить систему. В сегодняшнем тонко связанном обществе, в котором все мы — члены меньшинств, это уже не так.

Для демассифицированного общества Третьей волны системы обратной связи индустриального прошлого в целом слишком грубы. Поэтому нам придется применять голосование и опросы радикально новым способом. Вместо поиска безыскусного ответа — да–нет — при голосовании нам нужно определить потенциальные требования чего–то взамен, задав примерно такие вопросы: «Если я откажусь от своей позиции по проблеме аборта, откажетесь ли вы от своей по расходам на оборону или ядерной энергии?» или «Если я соглашусь на небольшой дополнительный налог на мои личные доходы в следующем году, чтобы сделать ассигнования на ваш проект, что вы предложите взамен?»

В мире, куда мы стремительно мчимся, с его богатыми коммуникационными технологиями, у людей есть много способов выразить свои взгляды, даже не заходя в избирательную кабину. Также есть способы, как мы увидим через мгновение, включить их в политический процесс принятия решений.

Мы также можем хотеть переоснастить наши избирательные законы, чтобы уничтожить смещения, направленные против меньшинств. Есть много способов это сделать. Один такой вполне традиционный метод — принять некий вариант совокупного голосования, который применяется сегодня многими корпорациями, чтобы защитить права меньшинств, владеющих акциями. Такие методы позволяют участникам голосования выражать не только свои пристрастия, но и интенсивность, а также классифицировать своих избранников.

Нам почти наверняка придется отбросить наши устаревшие партийные структуры, созданные для медленно меняющегося мира массовых движений и массовой торговли, и изобрести временные модульные партии, которые обслуживают меняющуюся конфигурацию меньшинств — включающиеся и выключающиеся партии будущего.

Возможно, понадобятся «дипломаты» или «послы», чтобы посредничать не между странами, а между меньшинствами внутри каждой страны. Нам, может быть, придется создать квазиполитические институты, чтобы помогать меньшинствам — профессиональным, этническим, сексуальным, региональным, рекреационным или религиозным — быстрее и легче образовывать и разрывать альянсы.

Нам могут, например, понадобиться арены, где разные меньшинства, на основе ротации, а может быть, по случайному выбору, собираются вместе, чтобы обмениваться проблемами, вести переговоры о соглашениях и разрешать споры. Если бы врачи, мотоциклисты, программисты, адвентисты Седьмого дня и «Серые пантеры» собрались вместе и получили помощь посредников, обученных прояснять вопросы, расставлять приоритеты и разрешать споры, могли бы образоваться удивительные и конструктивные альянсы.

Как минимум, были бы продемонстрированы различия и исследована основа для политического бартера. Такие меры не уничтожат (да и не должны уничтожить) все конфликты. Но они могут поднять социальную и политическую борьбу на более разумный, потенциально конструктивный уровень, особенно если они будут связаны с определением долгосрочных целей.

Сегодня сама сложность проблем изначально предоставляет великое разнообразие пунктов для сделок. Однако политическая система не структурирована, чтобы воспользоваться этим. Потенциальные альянсы и сделки проходят незамеченными, без необходимости увеличивая напряженность между группами, еще сильнее деформируя и перегружая существующие политические институты.

Наконец, нам вполне может понадобиться уполномочить меньшинства регулировать многие свои дела и побуждать их формулировать долгосрочные цели. Например, мы могли бы помочь людям, живущим в специфическом окружении, в хорошо определенной субкультуре или этнической группе, организовать собственные молодежные площадки под наблюдением штата, дисциплинируя их молодых людей, а не полагаясь на то, что это сделает штат. Такие институты строили бы общность и идентичность и содействовали правопорядку, при этом освободив перегруженные правительственные институты от ненужной работы.

Однако мы можем счесть необходимым пойти намного дальше этих реформаторских мер. Чтобы усилить представительство меньшинств в политической системе, созданной для демассифицированного общества, нам в конце концов, может быть, придется избирать по крайней мере некоторых наших чиновников самым старым способом: по жребию. Так, некоторые всерьез предлагают выбирать членов законодательного учреждения или парламента будущего способом, каким сегодня мы выбираем членов жюри присяжных или проводим набор на военную службу.

Теодор Беккер, профессор права и политологии Гавайского университета, спрашивает: «Почему происходит так, что жизненно важные решения могут приниматься людьми, служащими... в жюри, а решения о том, сколько денег следует потратить на центры ухода за детьми и оборону, оставлены за их «представителями»?»

Обвиняя существующие политические устройства в том, что они систематически обманывают меньшинства, Беккер, авторитет в области конституции, напоминает нам, что, хотя цветные составляют около 20% американского населения они имели (в 1976 г.) только 4% мест в Палате представителей и только 1% - в Сенате. Женщины, которые составляют более 50% населения, имели только 4% мест в Палате и ни одного в Сенате. Бедные, молодежь, умные, но неясно выражающие свои мысли люди и многие другие группы также не получают помощи. И так не только в Соединенных Штатах. В Бундестаге только 7% мест занимают женщины, и такой же уклон виден во многих других правительствах. Такое громадное искажение не может не притупить чувствительность системы к нуждам недостаточно представленных групп.

Вот что говорит Беккер: «От 50 до 60% американского Конгресса должно выбираться путем случайной выборки, примерно так же, как их принуждают к военной службе через призыв, когда это считают необходимым»[627]. На первый взгляд, это предложение кажется поразительным, но оно заставляет нас серьезно задуматься, будут ли (и могут ли) случайно выбранные представители справляться с делом хуже, чем избранные сегодняшними методами.

Если мы на минуту позволим себе пофантазировать, мы можем подойти ко многим другим удивительным альтернативам. Действительно, сейчас у нас есть способы, необходимые, чтобы выбрать намного более подлинных представителей, чем когда–либо выбирала система жюри или призыв в армию с предпочтительными исключениями. Мы можем построить даже более новаторский конгресс или парламент будущего и сделать это, как ни парадоксально, с меньшим нарушением традиции.

Нам не приходится выбирать группу людей по жребию и буквально катить их, как столь многих мистеров Смитов, в Вашингтон, Лондон, Бонн, Париж или Москву. Мы могли бы, если мы так предпочитаем, сохранить своих выбранных представителей, однако позволив им отдавать только 50% голосов по любому вопросу, при этом перебросив другие 50% случайной выборке представителей общественности.

С использованием компьютеров, передовых телекоммуникаций и методов опросов стало просто не только сделать случайную выборку представителей общественности, но и обновлять эту выборку день за днем, поминутно предоставляя информацию по актуальным проблемам. Когда нужен закон, полный комплект традиционно избранных представителей, встречающихся традиционно под куполом Капитолия, или в Вестминстере, или в зданиях Бундестага, или японского парламента, могут обдумать, обсудить исправить законодательство и придать ему форму.

Но когда приходит время решений, избранные представители могут отдать только 50% голосов, в то время как нынешняя случайная выборка, представители которой не находятся в столице, а географически рассеяны по своим домам или офисам, с помощью электронных средств отдают оставшиеся 50%. Такая система не просто обеспечила бы более представительный процесс, чем когда–либо обеспечивало «представительное» правительство, но нанесла бы сокрушительный удар по заинтересованным группам и лобби, которыми кишат коридоры многих парламентов. Таким группам пришлось бы лоббировать людей, а не просто нескольких выборных чиновников.

Идя еще дальше, можно было бы представить себе, что избиратели округа выбирают в качестве своего «представителя» не одного человека, а случайную выборку из населения. Эта случайная выборка могла бы непосредственно «предоставлять Конгрессу» — как если бы это был один человек — свои мнения, статистически превращенные в голоса. Или она могла бы выбрать одного человека «представлять» ее, дав ему или ей указания, как голосовать. Или...

Перемещения, предлагаемые новыми коммуникационными технологиями, бесконечны и экстраординарны. Как только мы признаем, что наши нынешние институты и конституции устарели, и начнем искать альтернативы, нам откроются все виды захватывающих дух политических перспектив, никогда прежде не возможных. Если мы должны управлять обществом, мчащимся в XXI в., мы должны, по крайней мере, рассмотреть технологии и концептуальные инструменты, которые XX в. сделал доступными для нас.

Здесь важны не эти специфические предложения. Работая над ними вместе, мы, несомненно, можем прийти к гораздо лучшим идеям, более легким для воплощения, менее радикальным по замыслу. Важно общее направление, в котором мы решим двигаться. Мы можем вести заранее проигранную борьбу, чтобы подавить или погрузить в глубину сегодняшние расцветающие меньшинства, или перестроить наши политические системы, чтобы приспособить их к новому разнообразию. Мы можем продолжать пользоваться грубыми, подобными дубинке, инструментами политических систем Второй волны или создать чувствительные новые инструменты завтрашней демократии на основе меньшинств.

Третья волна демассифицирует массовое общество Второй волны, и я верю, что ее давление продиктует нам выбор. Ведь если политики во время Первой волны были «до–мажоритарными», а во время Второй волны «мажоритарными», завтра они, вероятно, будут «мини–мажоритарными» — правление большинства сольется с властью меньшинств.

 

Полупрямая демократия

 

Вторым строительным блоком политических систем завтрашнего дня должен быть принцип «полупрямой демократии» — переход от нашей зависимости от представителей к тому, чтобы представлять себя самим. Сочетание того и другого — это полупрямая демократия.

Разрушение консенсуса, как мы уже видели, ниспровергает саму концепцию представительства. Если между избирателями дома нет согласия, кого на самом деле «представляет» представитель? В то же время законодатели пришли к тому, что в придании законам формы все больше полагаются на поддержку штатных помощников и советы внешних экспертов. Известно, что члены британского парламента слабы перед бюрократией Уайтхолла, потому что им не хватает адекватных штатных помощников, и поэтому власть переходит от парламента к неизбираемой гражданской службе.

Конгресс Соединенных Штатов, пытаясь создать противовес влиянию исполнительной бюрократии, создал собственную бюрократию — Бюджетное управление Конгресса, Управление технологической оценки и другие необходимые службы. Таким образом, штат Конгресса за прошедшие 10 лет вырос с 10 700 до 18 400 человек[628]. Но это просто перенесло проблемы извне внутрь. Наши избранные представители знают все меньше и меньше о мириадах мер, по которым должны принимать решения, и вынуждены все больше и больше полагаться на суждения других. Представитель уже не представляет себя.

В самой своей основе парламенты, конгрессы и собрания теоретически были местами, где можно примирить требования соперничающих меньшинств. Их «представители» могли совершать сделки от их имени. При сегодняшних антикварных и тупых политических инструментах ни один законодатель не способен даже уследить за многими группками, которые номинально представляет, не говоря уж о том, чтобы эффективно делать оценки и заключать сделки для них. И чем более перегруженным становятся американский Конгресс, германский Бундестаг или норвежский Стортинг, тем хуже положение.

Это помогает объяснить, почему становятся непреклонными группы политического давления, занимающиеся одной проблемой. Видя ограниченную возможность для сложных сделок или примирения через Конгресс или законодательные учреждения, они предъявляют системе требования, по поводу которых невозможно вести переговоры. Концепция представительного правительства, как последнего маклера, также рушится.

Уже давно разрушается торговля, решения принимаются со скрипом, усиливается паралич представительных институтов, и, вероятно, многие решения, которые сейчас принимаются малым количеством псевдопредставителей, придется постепенно передать самому электорату. Если наши избранные маклеры не могут заключать сделки для нас, нам придется делать это самим. Если законы, которые они создают, далеки от нас или не отвечают нашим нуждам, нам придется создавать свои собственные. Однако для этого нам понадобятся новые институты, а также новые технологии.

Революционеры Второй волны, которые изобрели сегодняшние институты с набором представителей, вполне сознавали вероятность прямой, а не представительной демократии. В конституции Французской революции 1793 г. были признаки прямой демократии: «сделай сам»[629]. Американские революционеры знали все о городских ратушах Новой Англии и формировании мелкомасштабного органического консенсуса. Позднее в Европе Маркс и его последователи часто обращались к Парижской Коммуне как модели участия граждан в создании и исполнении законов[630]. Но недостатки и ограничения прямой демократии также были хорошо известны и в то время более убедительны.

«В «The Federalist» было выдвинуто два возражения против такой инновации, — пишут Мак–Коли, Руд и Джонсон, авторы предложения о национальном плебисците в Соединенных Штатах. — Первое, что прямая демократия не дает возможности проверки, основывается на преходящих и эмоциональных общественных реакциях. Второе, что коммуникации того дня не могли управлять механизмом»[631]. Существуют проблемы легитимности. Как, например, раздраженное и возбужденное американское общество голосовало бы в середине 1960–х по вопросу о том, сбросить ли атомную бомбу на Ханой? Или общественность Западной Германии, взбешенная предложением террористов Баадер–Майнхоф создать лагеря для «сочувствующих»? Что если бы Канада провела плебисцит по Квебеку через неделю после того, как к власти пришел Рене Левеск[632]? Предполагается, что избранные представители менее эмоциональны и более вдумчивы, чем общественность.

Однако проблему чересчур эмоциональной общественной реакции можно решить разными способами, например потребовав периода успокоения или повторного голосования перед исполнением важных решений, принятых путем референдума или через другие формы прямой демократии. Один из воображаемых подходов предложен реальной программой, осуществленной шведами в середине 1970–х, когда правительство призвало общественность участвовать в выработке национальной энергетической политики. Признавая, что многим гражданам не хватает технических знаний о различных видах энергии — солнечной, ядерной или геотермальной, — правительство создало 10–часовой курс энергетики и попросило каждого шведа, прошедшего этот или эквивалентный курс, высказать официальные рекомендации правительству.

Одновременно профсоюзы, образовательные центры для взрослых и партии, находящиеся на разных концах политического спектра, создали собственные 10–часовые курсы. Была надежда, что участие примут 10 тыс. шведов. Ко всеобщему удивлению, от 70 до 80 тыс. участвовали в дискуссиях в домах и сообществах — по американским меркам это эквивалентно 2 млн граждан, думающих вместе о национальной проблеме. Подобные системы легко можно использовать, чтобы уничтожить обвинения в «повышенной эмоциональности» на референдумах и в других формах прямой демократии.

На второе возражение тоже можно ответить. Ведь старые коммуникационные ограничения больше не стоят на пути расширенной прямой демократии. Эффектные шаги в коммуникационной технологии впервые открывают умопомрачительное множество путей для прямого участия граждан в принятии политических решений.

He так давно я имел удовольствие публично объявить об историческом событии — первой в мире «электронной ратуше» — по системе кабельного телевидения «Кьюб» в Коламбусе, Огайо. Используя эту диалоговую коммуникационную систему, жители небольшого предместья Коламбуса через электронные средства реально принимали участие в политическом собрании местной плановой комиссии. Нажимая кнопку в своих гостиных, они могли мгновенно голосовать по предложениям, касающимся таких практических вопросов, как местное деление на зоны, коды в жилых домах, предполагаемое строительство шоссе. Они могли не только сказать «да» или «нет», но участвовать в дискуссии и говорить в эфире. Они могли даже, нажимая кнопки, сказать председательствующему, когда переходить к следующему пункту повестки дня.

Это только первый, очень примитивный показатель завтрашних потенциальных возможностей прямой демократии. Используя передовые компьютеры, спутники, телефоны, кабель, методы опроса и другие инструменты, образованные граждане могут впервые в истории начать принимать множество собственных политических решений. Вопрос не стоит: или — или. Это не вопрос о прямой демократии или косвенной, собственном представительстве или представительстве через других.

Ведь обе системы имеют преимущества, и существуют чрезвычайно творческие, пока неиспользуемые способы сочетать прямое участие граждан с «представительством» в новой системе полупрямой демократии.

Мы, например, могли бы решить провести референдум по спорной проблеме ядерного развития, как уже сделали Калифорния[633]и Австрия. Однако вместо того, чтобы отдать окончательное решение непосредственно избирателям, мы хотим, чтобы представит