Этика производителя–потребителя

 

Не только воспитание детей, образование и работа будут оказывать влияние на развитие личности в цивилизации Третьей волны. Еще более глубинные силы воздействуют на психику будущего. Ибо экономика состоит не только из рабочих мест или оплачиваемой работы.

Ранее я предложил рассматривать экономику как состоящую из двух секторов, в одном мы производим товары для обмена, в другом мы делаем вещи для себя. Один — это рыночный, или производственный сектор, другой — сектор производителя–потребителя. И каждый из них оказывает свое психологическое воздействие на нас. Ибо каждый выдвигает свою собственную этику, свой собственный набор ценностей и свое собственное определение успеха.

В период Второй волны широкое распространение рыночной экономики — как капиталистической, так и социалистической — поощряло этику приобретения. Она дала только экономическое определение личного успеха.

Продвижение Третьей волны, однако, сопровождается, как мы видели, феноменальным ростом деятельности по принципу «помоги себе сам» и «сделай сам» или «производством для себя». Выходя за рамки обычного хобби, такое производство приобретает все большее экономическое значение. А поскольку на это уходит все больше нашего времени и энергии, оно также начинает формировать нашу жизнь и социальный характер.

Рыночная этика не классифицировала людей по тому, чем они владеют, этика производства–потребления высоко оценивает то, что люди делают. Иметь много денег все еще престижно. Но и другие характеристики берутся в расчет. Среди них такие, как уверенность в своих силах, способность адаптироваться и выжить в трудных условиях, умение делать вещи своими руками — построить забор, приготовить хороший обед, сшить платье или отреставрировать старинный комод.

Более того, если производственная или рыночная этика восхваляет устремленность к одной цели, этика производителя–потребителя призывает к широте интересов. Разносторонность заносится в графу доходов. По мере того как Третья волна приводит производство для обмена и «производство для себя» в большее равновесие, возрастают требования «сбалансированного» образа жизни.

Этот сдвиг активности из производственного сектора в сектор производства–потребления также предполагает приход нового вида равновесия в жизнь людей. Все большее число работников, занятых производством для рынка, тратит свое время на абстракции — слова, числа, модели — и мало знает людей, если вообще их знает.

Многим такая «работа головой» может показаться привлекательной и полезной. Но она часто сопровождается ощущением оторванности — отрезанности, скажем так, от земных видов, звуков, текстур и эмоций повседневного существования. Действительно, сегодняшнее прославление рукоделия, садоводства, труда крестьянина или рабочего и того, что можно назвать «шиком водителя грузовика», может быть компенсацией за наплыв абстракции в производственный сектор.

Напротив, в производстве–потреблении мы обычно сталкиваемся с более конкретной, непосредственной действительностью; производство–потребление предполагает прямой контакт с вещами и людьми. Поскольку многие делят свое время, выступая частично как работники, а частично как производители–потребители, они в состоянии наслаждаться конкретным и абстрактным, взаимодополняющими удовольствиями от интеллектуальной и физической работы. Этика производителя–потребителя возвращает уважение ручному труду после 300–летнего пренебрежения. И это новое равновесие также способно влиять на изменение черт личности.

Мы видели, что с ростом индустриализации распространение взаимозависимого труда поощряло мужчин становиться объективными, а домашняя достаточно самостоятельная работа способствовала формированию женской субъективности. Сегодня, когда все больше женщин вовлекается в производство для рынка, их психология становится объективнее. Их поощряют «думать, как мужчины». Наоборот, по мере того как все больше мужчин остается дома, взяв на себя большую часть работы по дому, их потребность в «объективности» уменьшается. Они «субъективизируются».

Завтра, когда многие люди Третьей волны будут делить свою жизнь между работой неполный рабочий день в больших, взаимозависимых компаниях или организациях и работой частично для себя и своей семьи в малых, автономных, производящих–потребляющих группах, мы сможем подвести баланс объективности и субъективности обоих полов.

Вместо того чтобы искать «мужское» отношение и «женское» отношение, причем ни одно из них не сбалансировано, система сможет вознаграждать людей, которые способны здраво взглянуть на мир с обеих точек зрения. Объективные субъективисты и наоборот.

Короче говоря, с увеличением доли производства–потребления в экономике в целом появляется еще один источник психологического изменения. Влияние основных перемен в производстве и производстве–потреблении вместе с глубокими изменениями в воспитании детей и образовании обещает переделать наш социальный характер, по крайней мере, так же сильно, как это сделала Вторая волна 300 лет назад. Новый социальный характер возникает в самом центре нашего общества.

Действительно, даже если каждое из этих наблюдений окажется ошибочным, если каждый сдвиг, который мы начали замечать, пойдет в обратную сторону, есть еще одна последняя, огромная причина ожидать прорыва в психосфере, эту причину можно кратко обозначить как «резолюция средств коммуникации».

 

Конфигуративное «я»

 

Связь между средствами коммуникации и характером сложна, но неразрывна. Мы не можем изменись все наши средства коммуникации и ожидать, что как народ останемся неизменными. Революция в средствах массовой информации приведет к революции в психике.

В период Второй волны люди купались в море массово производимых образов. Относительно небольшое число издаваемых централизованно газет, журналов, радио-, телепередач и фильмов обеспечивали то, что критики назвали «монолитным сознанием». Индивиды постоянно соотносили себя с незначительным набором ролевых моделей и оценивали свой образ жизни, сравнивая его с несколькими предпочитаемыми возможностями. Круг социально одобряемых стилей поведения личности был относительно узок.

Демассификация средств массовой информации в наши дни дает поразительное разнообразие ролевых моделей и стилей жизни, с которыми можно сравнить свою жизнь. Более того, новые средства массовой информации кормят нас не целыми, а раскрошившимися чипсами образов. Они не предлагают нам несколько понятных видов идентичности для выбора, нужно сложить ее из кусочков: конфигуративное, или модульное, «я». Это гораздо труднее, и это объясняет, почему многие миллионы людей отчаянно ищут идентичность.

Эти усилия приводят нас к повышенному осознанию собственной индивидуальности — тех черт, которые делают нас неповторимыми. Так изменяется наш собственный образ. Мы требуем, чтобы нас считали личностями и относились к нам как к личностям, и это происходит именно в то время, когда новая производствен ная система все больше нуждается в индивидуальностях.

Помимо оказания нам помощи в кристаллизации чисто личностных качеств, новые средства коммуникации Третьей волны превращают нас в производителей — или, скорее, производителей–потребителей — наших собственных образов себя.

Немецкий поэт и критик Ганс Магнус Энценсбергер отметил, что во вчерашних средствах массовой информации «техническое различие между приемниками и передатчиками отражает социальное разделение труда на производителей и потребителей»[573]. В течение всей эпохи Второй волны сотрудники средств массовой информации производили послания для аудитории, которая не могла ответить прямо или взаимодействовать с теми, кто посылает сообщения.

Напротив, наиболее революционной чертой новых средств коммуникации является то, что многие из них интерактивны, т. е. позволяют каждому пользователю создавать или посылать образы, а также просто получать их извне. Двухсторонние кабели, видеокассеты, дешевые записывающие устройства — все это отдает средства коммуникации в руки отдельного человека.

Заглядывая вперед, можно представить, что когда–нибудь даже обычное телевидение станет интерактивным, и мы сможем не только смотреть Арчи Банкера или Мэри Тайлер Моор завтрашнего дня, но и поговорить с ними и повлиять на их поведение во время шоу. Уже сейчас кабельная система «Кьюбе» технически позволяет зрителям телепостановки обратиться к режиссеру с просьбой ускорить или замедлить темп действия или выбрать конец истории.

Революция средств коммуникации дает каждому из нас более сложный образ себя. Она делает нас еще более непохожими друг на друга. Она ускоряет сам процесс нашего «примеривания» различных образов и ускоряет наше продвижение к новым образам. Она позволяет нам с помощью электроники демонстрировать свой образ миру. И никто до конца не понимает, что все это сделает с нашей личностью, ибо ни в одной из предыдущих цивилизаций у нас не было таких мощных средств. Наше овладение технологией сознания возрастает.

Мир, в который мы быстро вступаем, настолько далек от нашего прошлого опыта, что все психологические гипотезы выглядят сомнительно. Однако абсолютно ясно, что мощные силы совместно воздействуют на изменение социального характера — развитие определенных черт, подавление других и, таким образом, изменение всех нас.

Оставляя позади цивилизацию Второй волны, мы не просто переходим из одной энергетической системы в другую или от одной технологической основы к другой. Мы революционизируем также и внутреннее пространство. В свете этого было бы абсурдно проецировать прошлое на будущее — обрисовывать людей цивилизации Третьей волны в терминах Второй волны.

Если наши предположения хотя бы частично верны, завтра индивиды будут гораздо сильнее отличаться друг от друга, чем сегодня. Многие из них будут взрослеть раньше, раньше брать на себя ответственность, лучше адаптироваться и проявлять больше индивидуальности. Они будут более склонны, чем наши родители, ставить под сомнение авторитеты. Им будут нужны деньги, и они будут их зарабатывать, но — за исключением условий крайней нужды — они не станут работать только за деньги.

Прежде всего, как представляется, они будут стремиться к равновесию в жизни — равновесию между работой и развлечением, между производством и производством–потреблением, между умственным и физическим трудом, между абстрактным и конкретным, между объективностью и субъективностью. И они будут рассматривать и изображать себя с помощью гораздо более сложных понятий, чем люди прошлого.

По мере того как зреет цивилизация Третьей волны, мы будем создавать не утопических мужчину и женщину, которые возвышались над людьми прежде, не сверхчеловеческую расу новых Гете и Аристотелей (или Чингисханов, или Гитлеров), а простую и гордую, как можно надеяться, расу — и цивилизацию, заслуживающую названия человеческой.

Нельзя рассчитывать на подобный результат, нельзя рассчитывать на благополучный переход к достойной новой цивилизации, пока мы не признаем один последний императив: необходимость политической трансформации. Эту перспективу — одновременно пугающую и бодрящую — мы рассмотрим на последних страницах. Личности будущего должна соответствовать политика будущего.

 

 

Глава 27

 

ПОЛИТИЧЕСКИЙ МАВЗОЛЕЙ

 

Невозможно пройти одновременно через революцию в энергетике, революцию в технологиях, революцию в семейной сфере, революцию в половых ролях и всемирную революцию в области коммуникаций, не столкнувшись — рано или поздно — с взрывоопасной политической революцией.

Все политические партии индустриального общества, все наши конгрессы, парламенты и верховные советы, наши президенты и премьеры, наши суды и регулирующие органы, наши геологические напластования правительственной бюрократии, короче говоря, все инструменты, которые мы используем, чтобы вырабатывать и осуществлять коллективные решения, устарели и готовы к преобразованиям. Цивилизация Третьей волны не может пользоваться политической структурой Второй волны.

Как революционеры, создавшие индустриальную эру, не могли управлять с помощью останков аппарата феодализма, сегодня мы снова сталкиваемся с потребностью изобрести новые политические инструменты. Таково политическое послание Третьей волны.

 

Черная дыра

 

Сегодня, хотя вся серьезность положения пока не признается, мы являемся свидетелями глубокого кризиса не того или иного правительства, но самой представительной демократии во всех ее формах. В одной стране за другой политическая технология Второй волны шипит, скрипит и угрожающе плохо функционирует.

Принятие политических решений по жизненно важным вопросам, стоящим перед обществом в Соединенных Штатах, почти полностью парализовано. Полных шесть лет после эмбарго ОПЕК, несмотря на разрушительное воздействие этого эмбарго на экономику, несмотря на угрозу, которую оно представляет для независимости и даже военной безопасности, несмотря на продолжительное изучение в Конгрессе, несмотря на многочисленные реорганизации бюрократического аппарата, несмотря на страстные обращения президента, американская политическая машина по–прежнему беспомощно крутится вокруг собственной оси, неспособная произвести хоть что–нибудь, отдаленно напоминающее последовательную энергетическую политику.

Этот политический вакуум не уникален. У Соединенных Штатов нет также ясной (или такой, которая могла бы стать ясной) политики в области урбанизации, экологической политики, семейной политики, технологической политики. У них нет даже — если прислушаться к критике из–за границы — различимой внешней политики. Если бы даже такие политики существовали, американская политическая система не была бы способной интегрировать их и расставить приоритеты. Этот вакуум отражает столь глубокий упадок в принятии решений, что президент Картер в своей абсолютно беспрецедентной речи был вынужден признать «паралич... застой... и дрейф» собственной администрации[574].

Однако провал в принятии решений не является монополией одной партии или одного президента. Он становится все более глубоким с конца 1960–х годов и отражает лежащие в его основе структурные проблемы, которые ни один президент — республиканец или демократ — не может решить в рамках существующей системы. Эти политические проблемы оказывают дестабилизирующее воздействие на другие главные социальные институты, такие как семья, школа и корпорация.

Десятки законов, оказывающих непосредственное воздействие на семейную жизнь, отменяют друг друга или противоречат друг другу, усиливая семейный кризис. Средства на строительство в системе образования пошли как раз в тот момент, когда численность детей школьного возраста начала снижаться, возводилось множество ненужных школьных зданий, что привело к сокращению средств, в которых отчаянно нуждались другие сферы. Тем временем корпорации вынуждены действовать в настолько изменчивой политической среде, что они не знают, чего ждет от них правительство на следующий день.

Сначала Конгресс требует от «General Motors» («GM») и других автопромышленников устанавливать на все новые автомобили каталитические конвертеры, чтобы окружающая среда была чище[575]. Затем, когда «GM» тратит 300 млн долл. на конвертеры и подписывает 500–миллионный 10–летний контракт на драгоценные металлы, необходимые для их производства, правительство объявляет, что автомобили с каталитическими конвертерами выбрасывают в воздух в 35 раз больше серной кислоты, чем машины без них.

В то же самое время взбесившаяся регулирующая машина производит все более непреодолимую сеть правил — 45 тыс. страниц сложных новых инструкций в год[576]. 27 разных правительственных служб контролируют выполнение около 5600 федеральных инструкций, которые относятся только к производству стали. (Тысячи дополнительных правил применяются к добыче, маркетингу и транспортным операциям в металлургической промышленности[577].) Ведущая фармацевтическая фирма «Eli Lilly» тратит на заполнение правительственных бланков больше времени, чем на проведение исследований в области рака и болезней сердца[578]. Один отчет нефтяной компании «Exxon» Федеральному энергетическому управлению занимает 445 тыс. страниц — тысячу томов![579]

Китайская сложность тянет экономику вниз, а те, кто принимает решения в правительстве, кидаются из стороны в сторону, что усугубляет острое ощущение анархии. Политическая система, изо дня в день совершающая беспорядочные зигзаги, в значительной мере затрудняет борьбу наших основных социальных институтов за выживание.

Этот провал в принятии решений — не только американский феномен. У правительств во Франции, Германии, Японии и Великобритании, не говоря уж об Италии, проявляются те же симптомы[580], то же происходит и в коммунистических индустриальных государствах. И в Японии премьер–министр заявляет: «Мы все чаще слышим о всемирном кризисе демократии. Ее способности решать проблемы, иначе говоря, так называемой способности демократии управлять, брошен вызов. В Японии парламентская демократия также подвергается серьезному испытанию»[581].

Машина по принятию политических решений во всех этих странах становится все более заторможенной, изношенной, перегруженной, затопленной недостоверными данными и сталкивается с неизвестными ей опасностями. Поэтому мы и видим, что люди, принимающие решения в правительстве, не способны принимать высоко приоритетные решения (или делают это очень плохо) и при этом яростно стремятся принимать тысячи более мелких, зачастую тривиальных решений.

Если и появляются важные решения, то они обычно запаздывают и редко достигают того, ради чего созданы. «Мы решили все проблемы с помощью законодательства, — под сильным нажимом говорит британский законодатель. — Мы приняли семь актов против инфляции. Мы множество раз уничтожили несправедливость. Мы решили экологическую проблему. Законодательно любая проблема была решена бессчетное ко личество раз. Но проблемы остаются. Законодательство не работает».

Диктор американского телевидения, обращаясь в поисках аналогии к прошлому, выразил это иначе: «Именно сейчас я чувствую, что страна — это дилижанс, лошади очертя голову несутся вперед, кучер пытается натянуть поводья и осадить их, но кони не слушаются».

Вот поэтому многие люди, включая тех, кто находится на вершине власти, чувствуют себя такими бессильными. Один из ведущих американских сенаторов в частной беседе рассказывал мне о своем глубоком разочаровании и ощущении, что он не может совершить ничего полезного. Он спрашивает, стоит ли того крах семейной жизни, бешеный темп существования, долгие изнурительные поездки, бесконечные совещания и непрекращающееся давление. Член британского парламента задает тот же вопрос, добавляя: «Палата общин — это музей, реликвия!» Высокопоставленный чиновник из Белого дома жалуется мне, что даже президент, по–видимому, самый могущественный человек в мире, чувствует свое бессилие. «Президент чувствует себя так, как будто он кричит в телефонную трубку, а на другом конце никого нет».

Эта усиливающаяся неспособность принимать своевременные и компетентные решения изменяет самые глубокие властные отношения в обществе. При нормальных, нереволюционных условиях элиты любого общества используют политическую систему, чтобы укреплять свое господство и добиваться своих целей. Их власть определяется способностью заставить какие–то события произойти или помешать им. Для этого необходимо предсказывать и контролировать события так, что если они дернут поводья, лошади остановятся.

Сегодня элиты больше не могут предсказывать последствия своих собственных действий. Политические системы, через которые они действуют, настолько устаревшие и скрипучие, настолько отстают от событий, что даже тогда, когда элиты ради собственной выгоды пристально «контролируют» системы, результаты часто оказываются неожиданными и противоположными ожидаемым.

Поспешим добавить: это не значит, что власть, утраченная элитами, досталась остальной части общества. Власть не передается, она беспорядочна, и в каждый отдельный момент никому не известно, кто за что отвечает, кто имеет реальные (в отличие от номинальных) полномочия и как долго эти полномочия продлятся. В этой бурлящей полуанархии простые люди становятся озлобленно циничными не только по отношению к собственным «представителям», но — что более зловеще — по отношению к самой возможности быть кем–то представленными.

В результате «утешительный ритуал» голосования, свойственный Второй волне, начал утрачивать силу. Год от года снижается участие американцев в голосовании. Во время президентских выборов 1976 г. 46% избирателей остались дома, а это означает, что президент был избран приблизительно четвертью электората — в действительности одной восьмой всего населения страны[582]. Позднее Патрик Кэддел, проводящий опросы общественного мнения, выяснил, что только 12% электората еще считают, что голосование вообще имеет значение.

Подобным образом утрачивают свою притягательную силу и политические партии. В период с 1960 по 1972 г. число «независимых», не принадлежащих ни к одной партии Соединенных Штатов, выросло на 400% и 1972 г. стал первым за более чем столетие, когда число независимых уравнялось с количеством членов одной из основных партий[583].

Параллельные тенденции мы видим и в других местах. Лейбористская партия, которая до 1979 г. была в Великобритании правящей, истощилась до такой степени, что хорошо, если в стране с населением 56 млн человек она может говорить о 100 тыс. активных членов[584]. В Японии «Yomiuri Shimbun» сообщает, что «избиратели мало верят в свое правительство. Они чувствуют себя отделенными от своих лидеров»[585]. Волна политического разочарования захлестывает Данию. Датский инженер выражает мнение многих: «Политики оказываются неспособными останавливать тенденции».

В Советском Союзе, пишет диссидент Виктор Некипелов, последнее десятилетие представляется «годами усиливающегося хаоса, милитаризации, катастрофического разрушения экономики, увеличения стоимости жизни, нехватки основных продовольственных продуктов, увеличения преступности и пьянства, коррупции и воровства, но более всего падения престижа нынешнего руководства в глазах народа»[586].

В Новой Зеландии бессодержательность основного политического направления побудила одного из недовольных изменить имя на Микки Маус и выставить свою кандидатуру. Подобное делает так много людей, принимающих имена вроде Алисы в Стране чудес, что парламент ринулся законодательно запрещать кому–либо претендовать на выборную должность, если человек официально сменил имя в течение шести месяцев до выборов[587].

Граждане проявляют больше чем гнев — отвращение и презрение — к своим политическим лидерам и правительственным чиновникам. Они чувствуют, что политическая система, которая призвана быть штурвалом или стабилизатором в меняющемся, стремительном обществе, сама разрушена, крутится и машет крыльями без всякого контроля. Вот почему группа политологов, недавно проводившая исследование в Вашингтоне, чтобы выяснить, «кто здесь управляет», пришла к простому, уничтожающему ответу. Итог их отчету, опубликованному Американским институтом предпринимательства (American Enterprise Institute), подводит профессор Университета графства Эссекс (Великобритания) Энтони Кинг: «Короткий ответ... должен бы быть: «Никто. Здесь никто ни за что не отвечает»[588].

Не только в Соединенных Штатах, но и во многих странах Второй волны, в которые бьет Третья волна перемен, все более глубоким становится политический вакуум — «черная дыра» в обществе.

 

Частные армии

 

Скрытые опасности этого политического вакуума можно оценить, бегло оглянувшись на середину 1970–х. Тогда потоки энергии и сырья неуверенно двигались в кильватере эмбарго ОПЕК, инфляция сделала рывок, доллар упал, Африка, Азия и Латинская Америка начали требовать новых экономических отношений, и признаки политической патологии вспыхивали в одном государстве Второй волны за другим.

В Великобритании, славящейся своей терпимостью и вежливостью, отставные генералы начали набирать личные армии, чтобы навязать свой порядок[589], а возрождающееся фашистское движение — Национальный фронт — выставило своих кандидатов примерно в 90 парламентских округах. Фашисты и левые подошли близко к тому, чтобы устраивать массовые побоища на улицах Лондона. В Италии фашисты из левых, Красные бригады, расширили царство киднэпинга и террора[590]. В Польше попытки правительства повысить цены на продукты, чтобы удержать уровень инфляции, привели страну на грань восстания. В Западной Германии, сотрясаемой террористическими актами, испуганный истеблишмент поспешно принял ряд законов маккартистского толка, чтобы подавить недовольство[591].

Верно, что эти признаки политической нестабильности пошли на убыль, когда экономика индустриальных стран в конце 1970–х частично (и временно) выздоровела. Личные армии в Великобритании так и не вступили в игру. Красные бригады после убийства Альдо Моро, по–видимому, на время отступили для перегруппировки[592]. Новый режим мягко установился в Японии. Польское правительство заключило тревожный мир со своими бунтовщиками. В Соединенных Штатах Джимми Картер, выигравший выборы, выступив против «системы» (и затем приняв ее), сумел удержаться, несмотря на катастрофическое падение популярности.

И в то же время эти свидетельства нестабильности должны заставить нас задуматься, может ли существующая политическая система Второй волны в каждом индустриальном государстве пережить следующий виток кризиса. Ведь кризисы 1980–х и 1990–х, по–видимому, будут еще более сильными, разрушительными и опасными, чем те, которые только что миновали. Немногие информированные наблюдатели верят, что худшее позади, и зловещих сценариев в избытке.

Если отключение нефтяных кранов на несколько недель в Иране смогло вызвать насилие и хаос на газовых магистралях в Соединенных Штатах, что может произойти не только в Соединенных Штатах, когда нынешних правителей Саудовской Аравии скинут с престола? Вероятно ли, что эта маленькая кучка правящих семейств, контролирующая 25% мировых нефтяных ресурсов, может бесконечно удерживаться у власти, в то время как по соседству то и дело вспыхивает война между Северным и Южным Йеменом, а их собственная страна дестабилизируется потоками нефтедолларов, рабочих–иммигрантов и радикально настроенными палестинцами[593]? Насколько мудро уставшие от битв (и уставшие от будущего) политики в Вашингтоне, Лондоне, Париже, Москве, Токио и Тель–Авиве отреагируют на государственный переворот, религиозные волнения или революционное восстание в Эр–Рияде, не говоря уж о саботаже на нефтяных полях в Гаваре и Абкаде?

Как бы те же самые сработавшиеся, нервно подергивающиеся политические лидеры Второй волны на Востоке и на Западе реагировали, если бы, как предсказывает шейх Ямани, ныряльщики потопили бы корабль или заминировали Ормузский пролив, заблокировав тем самым половину нефтяного оборота, от которого зависит выживание всего мира[594]? Вряд ли можно чувствовать себя спокойным, если взглянуть на карту и увидеть, что Иран, едва способный поддерживать собственный правопорядок, находится на берегу этого стратегически жизненно важного и такого узкого прохода.

Что произойдет, задает вопрос еще один кидающий в озноб сценарий, когда Мексика начнет всерьез использовать собственную нефть — и столкнется с внезапным сверхмощным наплывом нефтяных песо? Будет ли у ее правящей олигархии, не имеющей технических навыков, желание раздать новые богатства полуголодным и многострадальным крестьянам Мексики? И может ли она сделать это достаточно быстро, чтобы предотвратить превращение нынешней слабой партизанской борьбы в полномасштабную войну в непосредственной близости от Соединенных Штатов? Каким был бы ответ Вашингтона, если бы разразилась такая война? И как реагировало бы огромное количество чиканос в гетто Южной Калифорнии и Техаса? Можем ли мы рассчитывать хотя бы на сколько–нибудь разумное решение, касающееся настолько значительных кризисов, при нынешнем смятении в Конгрессе и Белом доме?

Что касается экономики, то будет ли правительство, уже неспособное управлять макроэкономическими силами, в состоянии справиться с еще более дикими скачками в международной денежной системе или с ее полным разрушением? При том, что валюты контролируются с трудом, бурление евровалюты все еще безудержно распространяется, потребительский, корпоративный и правительственный кредит раздувается, подобно воздушному шару, может ли кто–нибудь ожидать экономической стабильности в предстоящие годы? Случись заоблачный скачок инфляции и безработицы, кредитный крах или какая–то иная экономическая катастрофа, и мы можем увидеть частные армии в действии.

И наконец, что произойдет, когда какие–то из множества расцветающих сегодня религиозных культов неожиданно сумеют организоваться для политических целей? Подобно крупному религиозному осколку, под демассифицирующим воздействием Третьей волны, вероятно, возникнут армии самозванцев–священников, министров, проповедников и учителей, некоторые с дисциплинированными, возможно, даже военизированными политическими приверженцами.

В Соединенных Штатах нетрудно представить себе новую политическую партию, которой управляет Билли Грэхэм (или его факсимильная копия), ведущую примитивную кампанию «за правопорядок» или «про тив порнографии» с сильными чертами авторитаризма, или кого–то (подобного пока малоизвестной Аните Брайант), требующего тюремного заключения для гомосексуалистов и «симпатизирующих им». Такие примеры дают лишь слабый мерцающий намек на религиозную политику, которая может ждать нас впереди даже в самом светском из обществ. Можно вообразить любой вид основанного на культе политического движения во главе с Аятоллой по имени Смит, Шульц или Сантини.

Я не говорю, что эти сценарии непременно материализуются. Все они могут оказаться невероятными. Но если не воплотятся эти сценарии, мы должны признать, что другие драматические кризисы все равно разразятся и они будут еще опаснее тех, что только миновали. Мы должны смотреть факту в лицо: нынешний урожай лидеров Второй волны до нелепости не готов справиться с ними. Наши политические структуры Второй волны сегодня даже более испорчены, чем в 1970–е годы, и мы должны признать, что в кризисах 1980–х и 1990–х правительства будут менее компетентными, одаренными меньшим воображением и менее дальновидными, чем в прошедшем десятилетии.

Это говорит нам о том, что мы должны вновь изучить, начиная от самых корней, одну из наших глубоко хранимых и опасных политических иллюзий.

 

Комплекс мессии

 

Комплекс мессии — это иллюзия, что мы можем каким–то образом спастись, изменив человека наверху.

Наблюдая, как политики Второй волны спотыкаются и пьяно бормочут что–то в связи с проблемами, возникшими с появлением Третьей волны, миллионы людей, подстрекаемых прессой, пришли к единственному, простому, понятному объяснению наших несчастий: «банкротство лидеров». Если бы только на политическом горизонте появился мессия и снова свел все воедино!

Эта мольба о властном, мужественном лидере слышна сегодня даже от самых разумных людей, потому что рушится их привычный мир, потому что их среда становится более непредсказуемой, а их жажда порядка, структуры и предсказуемости возрастает. Поэтому мы слышим то, о чем писал Ортега–и–Гассет в 1930–е годы, когда Гитлер совершал свое восхождение: «Страшный крик, поднимающийся, подобно вою множества собак на звезды, умоляющий кого–нибудь или что–нибудь взять на себя командование».

В Соединенных Штатах президента яростно обвиняют в «отсутствии качеств лидера». В Великобритании Маргарет Тэтчер избрана потому, что предлагает, по крайней мере, иллюзию того, что является «железной леди». Даже в коммунистических индустриальных государствах, где руководство какое угодно, но не робкое, усиливается давление, чтобы добиться еще «более сильного лидерства». В СССР выходит в свет роман, который в открытую прославляет способность Сталина добиваться «необходимых политических результатов». Публикация «Победы» Александра Чаковского представляется частью тенденции «ресталинизации»[595]. Маленькие изображения Сталина появились на ветровых стеклах, в домах, гостиницах и киосках. «Сегодня Сталин на ветровом стекле, — пишет Виктор Некипелов, автор «Института дураков», — это поднимающийся снизу... протест, хотя и парадоксальный, против нынешнего распада и отсутствия лидерства».

Начинается опасное десятилетие, сегодняшнее требование «лидерства» поражает в момент, когда поднимаются давно забытые темные силы. «The New York Times» сообщает, что во Франции «после более чем трех десятилетий затишья маленькие, но влиятельные правые группы стремятся на интеллектуальную авансцену, выдвигая теории расового, биологического и политического превосходства, дискредитированные поражением фашизма во второй мировой войне».

Болтая о расовом превосходстве арийцев и охваченные яростными антиамериканскими настроениями, они контролируют крупнейший еженедельник «Le Figaro». Они настаивают на том, что расы рождаются неравными и должны оставаться такими при правильной социальной политике. Они украшают свою аргументацию ссылками на Е.О. Вильсона и Артура Йенсена, по–видимому, чтобы придать научную окраску своим злобным антидемократическим наклонностям.

На другом конце Земли, в Японии, мы с женой недавно провели 45 минут в огромной дорожной пробке, наблюдая процессию ползущих мимо грузовиков, в которых одетые в униформу и каски политические хулиганы пели и выбрасывали кулаки к небу в знак протеста против правительственной политики. Наши японские друзья рассказали, что эти подобные штурмовикам бойцы связаны с мафиозными бандами якудза и финансируются крупными политическими деятелями, жаждущими увидеть возврат довоенного авторитаризма.

Любой из этих феноменов в свою очередь имеет «левого» двойника — террористические группы, которые выкрикивают лозунги о социалистической демократии, но готовы установить в обществе свой вариант тоталитарного руководства при помощи автоматов Калашникова и пластиковых бомб.

В Соединенных Штатах, наряду с другими не внушающими спокойствия признаками, мы видим возрождение бесстыдного расизма. С 1978 г. возрождающийся Ку–Клукс–Клан сжигает кресты в Атланте; его вооруженные люди окружают здание муниципалитета в Декатаре, Алабама; открывают стрельбу в церквях чернокожих и синагоге в Джексоне, Миссисипи; демонстрируют возобновившуюся активность в 21 штате от Калифорнии до Коннектикута. В Северной Каролине представители Клана, которых открыто называют нацистами, убили пятерых левых активистов, выступавших против Клана[596].

Короче говоря, нарастающее требование «более сильного руководства» точно совпадает с возобновлением деятельности высоко авторитарных групп, которые надеются извлечь выгоду из разрушения представительного управления. Трут и искра находятся в рискованной близости друг от друга.

Усиливающаяся мольба о лидере основана на трех неверных концепциях, первая из которых — миф об эффективности авторитаризма. Мало какие идеи поддерживаются так широко, как мнение о том, что диктаторы если и не делают ничего больше, то хотя бы «заставляют поезда ходить по расписанию». Сегодня разрушается так много институтов и все столь непредсказуемо, что миллионы людей охотно поступились бы свободой (желательно чьей–нибудь), чтобы заставить свои экономические, социальные и политические поезда ходить по расписанию.

Однако сильное руководство — и даже тоталитаризм — имеют ма