Дневник. 20 июля, около полуночи

 

 

Странно, мы никогда не думали о семейной жизни Г.А. Знали понаслышке

очень немногое, и этого нам хватало вполне. Это было для нас неважно.

Знали, что жена его умерла пятнадцать лет назад. Кажется, она была

эпидемиологом, заразилась во время первой эпидемии "африканки" и погибла.

Знали, что у него двое детей, сын и дочь, но где они, кто они - никого это

не интересовало. Г.А. для нас всегда был Г.А. - одинокий, единственный и

самодостаточный. Без приложений. Мы не нуждались ни в каких к нему

приложениях. Наверное, они бы даже мешали нам.

Г.А. провожал нуси к выходу, а я подслушивал. Это был безнадежный

конец какого-то безнадежного разговора. И нуси сказал: "Папа, зря ты мена

позвал, и зря я к тебе пришел. У тебя свои ученики, у меня - свои. У вас,

папа, своя правда, а у нас - своя". Они говорили еще что-то, но я стоял,

как пыльным мешком трахнутый, и ничего больше не слышал и не понимал.

"Папа"! Понимаешь теперь, на что эти гниды намекали? Не знаю, что писать.

В голове не помещается.

 

ИЮЛЯ. ДВА ЧАСА НОЧИ

 

 

Это ничего не значит. Во-первых, всегда можно сказать, что в детях

гениев природа отдыхает. А во-вторых, если подумать, нуси-то ведь тоже

учитель - и причем самого высокого класса! Держать в подчинении такое

стадо, оплодотворить эту безмозглую пустыню идеей...

Неужели Г.А. угадал, и они в конце концов заставят нас потесниться,

будучи в полном праве, как равные, а в перспективе, может быть, и в

большинстве... Господи, бедный Г.А.

А может быть, не такой уж и бедный? Пусть даже это его педагогическая

ошибка, но зато какая! Она равна открытию!

Гордись, Игорь Всеволодович, ты хорошо сказал сегодня: "Если он даже

ошибается, каждая его ошибка в сто раз значительнее и важнее, чем все ваши

правильные решения".

"The uncommon man wants to leave a world different from what the

found; a better, enriched by his personal creation. For this he is willing

to sacriface much or all of the happiness that the common man enjoys."

[Незаурядный человек хочет оставить по себе мир иным, нежели тот, в

который он явился, - лучшим, обогащенным его собственным творчеством. Для

этого он готов пожертвовать большей частью радостей или даже всеми

радостями, которыми наслаждается человек заурядный.]

 

РУКОПИСЬ "ОЗ" (28-29)

 

 

28. Я ходил в сберкассу и проторчал там в очереди три четверти часа,

до самого обеда.

Когда я вернулся, он уже сидел на кухне и хлебал из эмалированной

миски югославский пакетный суп. Был он тощий, нелепый, угловатый,

костлявый, с чешуйчатыми от грязи плоскостопыми ножищами. Тонкая прыщавая

шея, гигантский шмыгающий нос, выпученные глаза со слезой, скудный лобик

под всклокоченной пегой шевелюрой. Дрисливый гусенок. Лет ему было,

наверное, не более шестнадцати, голос у него ломался, а унылую физиономию

его покрывали "бутон д'амур".

Когда я вошел в кухню, он шарахнул в мою сторону паническим взглядом,

но, не обнаружив, по-видимому, во мне никакой опасности, провел пальцем

под носом и снова вернулся к хлебову. Я только глянул на его неописуемый

бурнус и сразу понял, где источник того странного запаха, который я почуял

еще в прихожей. Этот бурнус не стирали. Никогда. И не снимали тоже. Его

только носили. И днем, и ночью. В нем даже наверняка ни разу не тонули.

- Кто таков? - спросил я грозно.

Бригада моя, сочувственно окружавшая носителя бурнуса,

безмолвствовала - как мне показалось, трусливо и виновато.

- Кто впустил? - продолжал я, беря тоном выше. - Почему не сделали

санобработку? Инструкция не для вас писана? По холере соскучились?

Кто его впустил - так и осталось неизвестным. В конце концов, может

быть, и на самом деле никто не впускал, а просто внесло его в нашу

прихожую, - и всех делов. Бывали такие случаи. И не раз. А вот пакетным

супом (овощным со специями, тридцать семь копеек пакет, счет прилагается)

его накормил сердобольный Марек Парасюхин, в коем, как известно, всегда

сочетались нордическое милосердие и славянская широта натуры.

Дохлебав угощение до последней капли, он вылизал миску, да так быстро

и ловко, что мы и рук протянуть не успели, а она уже была, как новенькая.

Потом он принялся говорить - так же торопливо, жадно, брызгаясь и

захлебываясь, как только что ел.

Вначале, кроме постоянно повторяющейся просьбы оставить здесь и

спрятать, мы ничего не понимали. Какие-то жалобы. Что-то там у него было с

родителями, то ли мать померла, рожая его, то ли сам он чуть не помер при

родах... отец был богатый, а денег на него совсем не давал... И все его

били. Всегда. Пока он был маленький, его били ребятишки. Когда он подрос,

за него взялись взрослые. Его обзывали: тухляком, прорвой ненасытной,

масалыгой, идиотом, дерьмочистом, дерьмодралом и дерьмоедом, сирийской

рыбой, римской смазкой, египетским котом, шавкой, сявкой и залепухой,

колодой, дубиной и длинным колом... Девицы не хотели иметь с ним дела.

Никакого. Никогда. Даже киликийские шлюхи. И все время хотелось есть. Он

съел даже протухшую рыбу, которую подсунули ему однажды смеха ради, и чуть

не умер. Он даже свинину ел, если хотите знать... Ничего не было для него

в этом мире. Ни еды. Ни женщин. Ни дружбы. Ни даже простого доброго

слова...

И вот появился Рабби.

Рабби положил руку ему на голову, узкую чистую руку без колец и

браслетов, и он почему-то сразу понял, что эта рука не вцепится ему в

волосы и не ударит его лицом о выставленное колено. Эта рука источала

добро и любовь. Оказывается, в этом мире еще оставались добро и любовь.

Рабби заглянул ему в глаза и заговорил. Он не помнит, что сказал ему

Рабби. Рабби замечательно говорил. Всегда так складно, так гладко, так

красиво, но он никогда не понимал, о чем речь, и не способен был запомнить

ни слова. А может быть, там и не было слов? Может быть, была только

музыка, настойчиво напоминавшая, что есть, есть, есть в этом мире и добро,

и дружба, и доверие, и красота...

Конечно, среди учеников он оказался самым распоследним. Все его

гоняли. То за водой, то на рынок, то к ростовщику, то к старосте. Вскопай

огород хозяину - он нас приютил. Омой ноги этой женщине - она нас

накормила. Помоги рабам этого купца - он дал нам денег... Опасный Иоанн со

своим вечным страшным кинжалом бросает ему сандалии - чтобы к утру

починил! Ядовитый, как тухлая рыба, Фома для развлечения своего загадывает

ему дурацкие загадки, а если не отгадаешь - "показывает Иерусалим".

Спесивый и нудный Петр ежеутренне пристает с нравоучениями, понять которые

так же невозможно, как и речи Рабби, но только Рабби не сердится никогда,

а Петр только и делает, что сердится да нудит. Сядет, бывало, утром на

задах по большому делу, поставит перед собой и нудит, нудит, нудит...

тужится, кряхтит и нудит.

И все равно - это было счастье. Ведь рядом всегда был Рабби, протяни

руку - и коснешься его. Он потреплет тебя за ухо, и ты весь день счастлив,

как пчелка.

...Но когда они пришли в Иерусалим, сразу стало хуже. Он не понимал,

что случилось, он видел только, что все сделались недовольны, а на чело

Рабби пала тень тревоги и заботы. Что-то было не так. Что-то сделалось не

так, как нужно. Что тут было поделать? Он из кожи лез вон. Старался

услужить каждому. В глаза заглядывал, чтобы угадать желание. Бросался по

первому слову. И все равно подзатыльники сыпались градом, и больше не было

шуток, даже дурацких и болезненных, а Рабби стал рассеян и совсем не

замечал его. Все почему-то ждали Пасхи. И вот она настала.

Все переоделись в чистое (кроме него - у него не было чистого) и сели

вечерять. Неторопливо беседовали, по очереди макали пасху в блюдо с медом,

мир был за столом, и все любили друг друга, а Рабби молчал и был печален.

Потом он вдруг заговорил, и речь его была полна горечи и тяжких

предчувствий, не было в ней ничего о добре, о любви, о счастье, о красоте,

а было что-то о предательстве, о недоверии, о злобе, о боли.

И все загомонили, сначала робко, с недоумением, а потом все громче, с

обидой и даже с возмущением. "Да кто же? - раздавались голоса. - Скажи же!

Назови нам его тогда!" - а опасный Иоанн зашарил бешеными глазами по лицам

и уже схватился за рукоять своего страшного ножа. А он тем временем

украдкой, потому что очередь была не его, потянулся своим куском к блюду,

и тут Рабби вдруг сказал про него: "Да вот хотя бы он", - и наступила

тишина, и все посмотрели на него, а он с перепугу уронил кусок в мед и

отдернул руку.

Первым засмеялся Фома, потом вежливо захихикал Петр, культурно

прикрывая ладонью волосатую пасть, а потом и Иоанн захохотал оглушительно,

откинувшись назад всем телом к чуть не валясь со скамьи. И захохотали все.

Им почему-то сделалось смешно, и даже Рабби улыбнулся, но улыбка его была

бледна и печальна.

А он не смеялся. Сначала он испугался, он решил, что его сейчас

накажут за то, что он полез к меду без очереди. Потом он сообразил, что

его проступка даже не заметили. И тут же почему-то понял, что ничего

смешного не происходит, а происходит страшное. Откуда у него взялось это

понимание? Неизвестно. Может, родилось оно от бледной и печальной улыбки

Рабби. А может быть, это было просто звериное предчувствие беды.

Они отсмеялись, погалдели, настроение у всех поднялось, они все рады

были, что Рабби впервые за неделю отпустил шутку и шутка оказалась столь

удачной. Они доели пасху, и ему было велено убрать со стола, а сами стали

укладываться на ночь. И вот, когда он мыл во дворе посуду, вышел к нему

под звездное небо Рабби, присел рядом на перевернутый котел и заговорил с

ним.

Рабби говорил долго, медленно, терпеливо, повторял снова и снова одно

и то же: куда он должен будет сейчас пойти, кого спросить, и когда

поставят его перед спрошенным, что надо будет рассказать и что делать

дальше. Рабби говорил, а потом требовал, чтобы он повторил сказанное,

чтобы он запомнил накрепко: куда, кого, что рассказать и что делать потом.

И когда, уже утром, он правильно и без запинки повторил приказание в

третий раз, Рабби похвалил его и повел за собой обратно в помещение. И

там, в помещении, Рабби громко, так, чтобы слышали те, кто не спал, и те,

кто проснулся, велел ему взять корзину и сейчас же идти на рынок, чтобы

купить еду на завтра, а правильнее сказать - на сегодня, потому что утро

уже наступило, и дал ему денег, взявши их у Петра.

И он пошел по прохладным еще улицам города, в четвертый, в пятый и в

шестой раз повторяя про себя: кого; что рассказать; что делать потом, - и

держал свой путь туда, куда ему было приказано, а вовсе не на рынок. И он

удивлялся, почему черное, звериное предчувствие беды сейчас, когда он

выполняет приказание Рабби, не только не покидает его, но даже как будто

усиливается с каждым шагом, и почему-то виделись ему в уличных голубых

тенях бешеные глаза опасного Иоанна и чудился леденящий отблеск на лезвии

его длинного ножа...

Он пришел, куда ему было приказано, и спросил того, кого приказано

было спросить, и сначала его не пускали, и мучительно долго томили в

огромном, еле освещенном единственным факелом помещении, так что ноги его

застыли на каменном полу, а потом повели куда-то, и он предстал, и без

запинки, без единой ошибки (это было счастье!) проговорил все, что ему

было приказано проговорить. И он увидел, как странная, противоестественная

радость разгорается на холеном лице богатого человека, перед которым он

стоял. Когда он закончил, его похвалили и сунули ему в руки мешочек с

деньгами. Все было именно так, как предсказывал Рабби: похвалят, дадут

денег, - и вот он уже ведет стражников.

Солнце поднялось высоко, народу полно на улицах, и все расступаются

перед ним, потому что за ним идут стражники. Все, как предсказывал Рабби,

а беда все ближе и ближе, и ничего невозможно сделать, потому что все

идет, как предсказывал Рабби, а значит - правильно.

Как было приказано, он оставил стражников на пороге, а сам вошел в

дом. Все сидели за столом и слушали Рабби, а опасный Иоанн почему-то

припал к Рабби, словно стараясь закрыть его грудь своим телом.

Войдя, он сказал, как было приказано: "Я пришел, Рабби", и Рабби,

ласково освободившись от рук Иоанна, поднялся и подошел к нему, и обнял

его, и прижал к себе, и поцеловал, как иного сына целует отец. И сейчас же

в помещение ворвались стражники, а навстречу им с ужасающим ревом, прямо

через стол, вылетел Иоанн с занесенным мечом, и начался бой.

Его сразу же сбили с ног и затоптали, и он впал в беспамятство, он

ничего не видел и не слышал, а когда очнулся, то оказалось, что валяется

он в углу жалкой грудой беспомощных костей, и каждая кость болела, а над

ним сидел на корточках Петр, и больше в помещении никого не было, все было

завалено битыми горшками, поломанной мебелью, растоптанной едой, и обильно

окроплено кровью, как на бойне.

Петр смотрел ему прямо в лицо, но словно бы не видел его, только

судорожно кусал себе пальцы и бормотал, большей частью неразборчиво.

"Делать-то теперь что? - бормотал Петр, бессмысленно тараща глаза. -

Мне-то теперь что делать? Куда мне-то теперь деваться?", а заметивши

наконец, что он очнулся, схватил его обеими руками за шею и заорал в

голос: "Ты сам их сюда привел, козий отброс, или тебе было велено?

Говори!" "Мне было велено", - ответил он. "А это откуда?" - заорал Петр

еще пуще, тыча ему в лицо мешочек с деньгами. "Велено мне было", - сказал

он в отчаянии. И тогда Петр отпустил его, поднялся и пошел вон, на ходу

засовывая мешочек за пазуху, но на пороге приостановился, повернулся к

нему и сказал, словно выплюнул: "Предатель вонючий, иуда!".

На этом месте рассказа наш гусенок внезапно оборвал себя на

полуслове, весь затрясся и с ужасом уставился на дверь. Тут и мы всей

бригадой тоже посмотрели на дверь. В дверях не было ничего особенного. Там

стоял, держа портфель под мышкой, Агасфер Лукич и с неопределенным

выражением на лице (то ли жалость написана была на этом лице, то ли

печальное презрение, а может быть, и некая ностальгическая тоска) смотрел

на гусенка и манил его к себе пальцем. И гусенок с грохотом обрушил все

свои мослы на пол и на четвереньках пополз к его ногам, визгливо

вскрикивая:

- Велено мне было! Белено! Он сам велел! И никому не велел говорить!

Я бы сказал тебе, Опасный, но ведь он никому не велел говорить!..

- Встань, дристун, - сказал Агасфер Лукич. - Подбери сопли. Все давно

прошло и забыто. Пошли. Он хочет тебя видеть.

 

 

29. Сегодня наступило, наконец, семнадцатое, но не семнадцатое

ноября, а семнадцатое июля. Солнце ослепительное. Грязища под окнами

высохла и превратилась в серую растрескавшуюся твердь. Тополя на проспекте

Труда клубятся зеленью, сережки с ник уже осыпались. Жарко. В чем идти на

улицу - непонятно. Самое летнее, что у меня есть, это нейлоновая майка и

трусы.

Прямо с утра Парасюхин облачился в свой черный кожаный мундир

эсэсовского самокатчика (а также патрона "Голубой устрицы") и пристал к

Демиургу, чтобы тот откомандировал его в Мир Мечты. Мир - с большой буквы,

и Мечта - тоже с большой буквы. Трижды Демиург нарочито настырным,

казенно-дидактическим тоном переспрашивал его: Мир чьей именно Мечты

имеется в виду? Даже я, внутренне потешаясь над происходящим, почуял в

этом настойчивом переспрашивании какую-то угрозу, какой-то камень

подводный, и некое смутное неприятное воспоминание шевельнулось во мне, я

даже испытал что-то вроде опасения за нашего Парасюхина.

Однако румяный болван не учуял ничего - со всей своей знаменитой

нордической интуицией и со всем своим широко объявленным Внутренним

Голосом. Он пер напролом: Мир только одной Мечты возможен, все остальное -

либо миражи, либо происки... Мечта чистая, как чист хрустальный родник,

нарождающийся в чистых глубинах чистой родины народа... его,

парасюхинская, личная Мечта, она же мечта родов народных...

С тем он и был откомандирован. Вот уже скоро обедать пора, а его все

нет.

Явилась пара абитуриентов. Юнец и юница, горячие комсомольские

сердца. Оба в зеленых выгоревших комбинезонах, исполосованных надписями

БАМСТРОЙ, ТАМСТРОЙ, СЯМСТРОЙ, такие-то годы (в том числе и 1997, что меня

несколько удивило). Лица румянятся смущением и пылают энтузиазмом.

К стопам был повергнут проект "О лишении человечества страха".

Фундамент и отец нашей цивилизации - страх... Совесть зачастую тоже

базируется на страхе... и тому подобное. Вообще весь проект построен на

микроскопическом личном опыте и на вычитанной где-то фразе: "Поскребите

любое дурное свойство человека, и выглянет его основа - страх". (Сказано в

манере Бернарда Шоу, но это не Бернард Шоу.) Страх сковывает и угнетает:

чувство справедливости, прямоту-честность-откровенность, гордость сюда же,

собственное достоинство, принципиальность...

Демиург запутал их играючи. Нельзя ведь отрицать, что страх сковывает

и угнетает также: садизм-мазохизм, стремление к легкой наживе, склонность

к лжесвидетельству, мстительность, агрессивность, потребительское

отношение к чужой жизни, склонность к анонимкам, идиотскую

принципиальность... Кроме того, если поскрести кое-какие ДОБРЫЕ свойства

кое-каких людей, то и в этом случае частенько вылезает наружу все тот же

страх... Впрочем, сама по себе мысль не дурна, есть о чем поразмыслить,

однако требуется тщательная и всесторонняя доработка. Проводить! Угостить

нашим морсом! Подать пальто!

Какие пальто в середине июля. Я повел их на кухню поить морсом, и тут

объявился Парасюхин.

Он обвалился в коридоре, как пласт штукатурки с потолка, и огромным

мешком с костями дробно обрушился на линолеум. Я только рот разинул, а он

уже собрал к себе все свои руки-ноги, заслонился растопыренными ладонями,

локтями и даже коленями и в таком виде вжался в стену, блестя сквозь

пальцы вытаращенным глазом. Волна зловония распространилась по коридору -

то ли он обгадился, то ли его недавно окунали в нужник, - я не стал

разбираться. Я просто крикнул бригаду. Бригада набежала, и я распорядился.

Парасюхина поволокли волоком в санобработку, - Колпаков, как обычно, с

молчаливой старательностью, Матвей Матвеевич - с визгливыми причитаниями,

а Спиртов-Водкин - поливая окрестности сквернословием, словно одержимый

болезнью де ля Туретта.

И вот тогда-то я осознал, наконец, смутные свои опасения, отчетливо и

в деталях вспомнив о своем собственном печальном опыте в Мире Мечты Матвея

Матвеевича Гершковича...

Мир Мечты, назидательно сказал я юнице и юнцу, взиравшим на

происходящее с трепетом и жадным любопытством, Мир Мечты - это дьявольски

опасная и непростая штука. Конечно же, мечтать надо. Надо мечтать. Но

далеко не всем и отнюдь не каждому. Есть люди, которым мечтать прямо-таки

противопоказано. В особенности - о мирах.

Юнец с юницей меня не поняли, конечно. Да я и не собирался им

что-либо втолковывать, я просто собирался напоить их морсом, что и сделал

под разнообразные элоквенции, явственно доносящиеся из санпропускника.

А совсем уже к вечеру объявился Агасфер Лукич, и не один.

"Эссе хомо!" - провозгласил он, обнимая гостя за плечи и легонько

подталкивая его ко мне. Гость растерянно улыбался - небольшого роста,

ладный человек лет пятидесяти, в костюме странного покроя. На правой скуле

его розовело что-то вроде пластыря, но не пластырь, а скорее остаток

небрежно стертого грима. И с левой рукой у него было не все в порядке -

она висела плетью и казалась укороченной, кончики пальцев едва виднелись

из рукава.

Таким я увидел его в первый раз - немного растерянным, не вполне

здоровым и очень заинтригованным.

- Прошу любить и жаловать, - произнес Агасфер Лукич весело. - Георгий

Ана...

(ПРИМЕЧАНИЕ ИГОРЯ К._МЫТАРИНА) На этом рукопись "ОЗ" обрывается.

Продолжения я никогда не видел и не знаю, существует ли оно. Скорее всего

весь дальнейший текст был изъят самим Г.А. - например, из соображений

скромности. Я вполне допускаю, что вся изъятая часть рукописи посвящена

главным образом Г.А. Разумеется, возможны и другие объяснения. Их даже

несколько. Да только какой смысл приводить их здесь? Все они слишком уж

неправдоподобны.)

 

НЕОБХОДИМОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

 

По понятным причинам, на двадцатом дне июля мои записи прерываются и

возобновляются уже только зимой. Прошло сорок лет, и я не способен сейчас

подробно и связно изложить события утра двадцать первого июля. Почему мы

все оказались рядом с Г.А. около его автомобиля в холодных предрассветных

сумерках? Как ухитрились подняться в такую рань после треволнений

предыдущего пня? Может быть, мы и вовсе не ложились? Может быть, мы

догадывались, какое решение примет Г.А., и всю ночь дежурили, чтобы не

упустить его одного? Не помню.

Помню, что сразу же сел за руль.

Помню, как Г.А. непривычно грозным и повелительным голосом объявляет,

что девочки не поедут никуда.

Помню, как Зойка без кровинки в лице кусает себе пальцы, запустив их

кончики в рот, - словно в какой-то старинной мелодраме, ей-богу.

Помню, как Иришка рвется в машину, заливаясь громким плачем, и слезы

у нее летят во все стороны, будто у ревущего младенца.

И очень хорошо помню Аскольдика - как он решительно выдвигается,

крепко берет Иришку сзади за локти и успокаивающе сообщает Г.А.: "Не

беспокойтесь, поезжайте, я ее придержу".

На всю жизнь я запомнил это: ВЫ ПОЕЗЖАЙТЕ СЕБЕ, А Я ЕЕ ЗДЕСЬ

ПРИДЕРЖУ.

(Понимаю и догадываюсь, Аскольд Павлович, наверное, тебе очень

неприятно читать сейчас эти твои слова. Допускаю даже, что ты за сорок лет

успел совсем позабыть их. Допускаю даже, что ты в то время вообще не

припал им значения: слова как слова, не хуже других. Однако в свете того,

что произошло потом, они звучат сейчас, согласись, достаточно одиозно. Что

делать? Из песни слова не выкинешь. Да и кому это нужно - выкидывать слово

из песни?)

Почти совсем не помню проезда нашего по городу. Смутно брезжит только

в моей памяти ощущение недоумения по поводу того, что в такую рань на

улицах так много народу.

Помню скотомогильник в предрассветных сумерках. Мне показалось тогда,

что кости шевелятся, а черепа провожают нас пустыми глазницами.

Флора не спала. Множество костров догорало, и бродили между

кострищами понурые зябкие фигуры. Воняло пригорелой кашей, аптекой,

волглым тряпьем. Запахи почему-то запомнились. Вот странно!

Г.А. подошел к самому большому костру и сел у огня. Рядом с нуси.

Рядом со своим сыном. И сейчас же все вокруг заговорили. Ни одной фразы я

не запомнил, тем более что говорили в общем-то на жаргоне, помню только,

что это были жалобы и проклятья. Они проклинали Г.А. за ту беду, которую

он на них накликал, и жаловались ему, как им страшно сейчас и обреченно.

Г.А. молчал, он только обводил взглядом кричавших, плакавших, задыхавшихся

в истерике.

Потом все куда-то исчезли, и у костра нас осталось только трое, и

нуси принялся уговаривать отца уйти, пока не поздно. Он говорил что-то о

смысле и бессмыслице, что-то о судьбах и жертвах, что-то о надежде и

отчаянии. Нормальным, я бы сказал даже - нормированным русским языком,

безукоризненно чисто и правильно. Г.А. ответил ему: "У тебя свои ученики,

у меня - свои. У вас своя правда, у нас - своя", - и нуси ушел.

Помню, как мне было страшно. Зуб на зуб не попадал. Наверное, так

чувствуют себя перед казнью. Ни одной жилки не было спокойной в моем теле.

Г.А. обнял меня за плечи и прижал к себе. Он был горячий, надежный,

твердый и в то же время такой маленький, такой щуплый, такой незащищенный,

и я впервые обнаружил, что я ведь на целую голову длиннее его и вдвое шире

в плечах.

И тут у костра оказался этот толстенький, лысоватый, в дурацком

костюмчике с дурацким разбухшим портфелем под мышкой.

(Я ведь и сейчас толком не понимаю, кто он такой, - то ли в самом

деле выплыл из прошлого, то ли все-таки соскочил со страниц этой странной

рукописи. Ощущаю я в нем какое-то беспощадное чудо, если только не

примерещился он мне тогда у костра, потому что в то утро мне могло

примерещиться и не такое. Тогда же, помнится, ни о какой рукописи я и не

подумал, - был он для меня просто раздражающе чудаковатый и неуместный

тип, не к месту и не ко времени прицепившийся к моему Г.А.)

Они поговорили о чем-то. Коротко и невнятно. Деталей не помню

никаких. Помню только, что чудаковатый тип говорил голосом и тоном, совсем

не подходящим ему ни по виду его, ни по ситуации. Ах, как жалею я сейчас,

что не прислушался я тогда к их разговору. А запомнились мне лишь

последние слова Г.А. - видимо, я тут же отнес их к самому себе: "Да

перестаньте вы, в самом деле. Ну какой я вам терапевт? Я самый

обыкновенный пациент..."

Солнце уже высунулось из-за холмов, и я увидел на западе, там, где

проходила дорога, ярко и весело освещенную, желтую клубящуюся стену. Это

была пыль. Колонна свернула с шоссе и двигалась к нам.

 

+========================================================================+

I Этот текст сделан Harry Fantasyst SF&F OCR Laboratory I

I в рамках некоммерческого проекта "Сам-себе Гутенберг-2" I

Г------------------------------------------------------------------------¶

I Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришлите его фрагмент I

I (указав номер строки) netmail'ом: Fido 2:463/2.5 Igor Zagumennov I

+========================================================================+

Популярность: 30, Last-modified: Fri, 21 Aug 1998 14:17:07 GMT