Дневник. 17 июля. 5 часов утра 


Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Дневник. 17 июля. 5 часов утра



 

 

События развиваются странно.

Около полуночи Г.А. постучался и безо всяких объяснений велел нам с

Мишелем одеваться. (Я проспал часа три, а Михей вообще только глаза

завел.) Мы оделись и сели в машину - Г.А. за руль, мы сзади.

Сначала я подумал было, что Г.А. решился наконец запустить нас в

ночную смену на скотобойню, но мы поехали совсем в другую сторону, к

университету, и остановились в тени новостройки неподалеку от третьего

блока общежития для женатиков. Там Г.А. велел Мишелю сесть за руль и

ждать, а сам удалился - пересек сквер и нырнул в пятый подъезд.

"Как интере-е-есно", - фальшивым голосом пропел Мишка и спросил меня,

заметил ли я, как странно одет Г.А. Я ответил, что да, заметил, и в свою

очередь спросил, заметил ли Мигель, что в этом полотняном балахоне Г.А.

какой-то непривычно толстый и неповоротливый. Мигель заметил и это. Он

приказал мне выйти из машины и принялся проверять стоп-сигналы, указатели

поворота и прочее электрооборудование.

Пока мы этим занимались, откуда ни возьмись появился Г.А. в

сопровождении какого-то хомбре. Это был очень красивый хомбре

баскетбольного роста, головы на три длиннее Г.А. Лет ему было порядком за

двадцать, на нем был немолодой варсовый костюмчик, - вернее сказать,

только штаны были на нем, а курточку он все никак не мог на себя напялить,

видно, сильно нервничал, и она у него совсем перекрутилась на могучих

плечах, в рукава не попасть.

Увидевши меня, он стал как вкопанный и спросил сипло: "А этого

зачем?" Очень я ему не занадобился, он даже с курточкой своей воевать

перестал. Г.А. буркнул ему что-то успокаивающее, но он не успокоился и

жалобно проныл: "А может, не надо, Георгий Анатольевич?" Г.А., не

вдаваясь, приказал ему сесть назад, и он сел, словно натянув на себя через

голову нашу бедную малолитражку. Г.А. сел рядом с ним, а я вперед - рядом

с Мишелем. Хомбре опять уже ныл в том смысле, что надо ли да стоит ли, но

Г.А. его совсем не слушал. Он приказал Михаилу: "В университет", - и мы

поехали. Хомбре тут же заткнулся, видимо, отчаялся.

Мы подъехали к университету и принялись колесить по парку между

зданиями. Г.А. командовал: направо, налево, - а хомбре только один раз

попал голос, сказавши: "Со двора бы лучше, Георгий Анатольевич..." Со

двора мы и заехали. Это был двор лабораторного корпуса. Ничего

таинственного и загадочного.

Г.А. скомандовал нам не отходить от машины и ждать, а сам вместе с

хомбре двинулся вдоль задней стены, и они исчезли за контейнерами. Где-то

там хлопнула дверь, и снова стало тихо.

"Как интере-е-есно", - повторил Мишель, но ни ему, ни мне не было

интересно. Было тревожно. Может быть, именно потому, что никаких оснований

для тревоги вроде бы не усматривалось. (Я знаю, что такое предчувствие.

Это когда на меня воздействует необычное сочетание обычных вещей плюс еще

какая-нибудь маленькая странность. Например, атлетический хомбре,

напуганный, как пятилетний малыш. Он ведь так и не сумел натянуть свою

курточку, так она и осталась валяться на заднем сиденье.)

Ждать пришлось минут десять, не больше. Прямо над ухом с леденящим

лязгом грянуло железо, и в двух шагах от машины распахнулся грузовой люк.

Из недр люка этого, как из скверно освещенной могилы, выдвинулся хомбре,

на шее которого, обхватив одной рукой, буквально висел наш Г.А. Другая

рука Г.А. болталась как неживая, а лицо его было в черной, лаково

блестящей крови.

Мы кинулись, и Г.А. прошипел нам навстречу: "Стоп, стоп, не так

рьяно, дети мои..." А затем он проскрипел трясущемуся, как студень,

хомбре: "Чтобы через два часа вас не было в городе. Заткните этого подонка

кляпом, свяжите и бросьте, пусть валяется, а сами - чтобы духу вашего не

было!.." И снова нам, все так же с трудом выталкивая слова: "В машину

меня, дети мои. Но мягче, мягче... Ничего, это не перелом, это он просто

меня ушиб..."

Мы осторожненько впихнули его на заднее сиденье, я сел рядом,

прислонив его к себе, и мы помчались. Только две мысли занимали меня

тогда. Первая - кто посмел? И вторая - почему бока у Г.А. твердые, как

дерево?

Ответ на второй вопрос обнаружился быстро. Когда мы с Майклом

принялись обрабатывать Г.А. в лицейском медкабинете, мы прежде всего

разрезали на нем дурацкий балахон, спереди весь заляпанный кровью и в двух

местах распоротый от шеи до живота. И тогда оказалось, что Г.А. облачен в

старинный, времен афганской войны бронежилет.

Выяснилось, что у Г.А. страшенный ушиб левого предплечья (ударили

либо какой-то дубиной, либо ногой в подкованном сапоге) и длинная ссадина

на правой половине лица, содрана кожа на скуле, надорвано ухо (по-моему,

удар кастетом, но, к счастью, по касательной). Ушибом занимался Мишель, а

ссадину обрабатывал я. Еле-еле управился - все внутри у меня тряслось от

бешенства и жалости. Теперь я очень понимаю, почему врачи избегают

пользовать своих родных и близких.

На протяжении всех процедур Г.А., как и следовало ожидать, развлекал

нас шутками. Шуток этих я не запомнил ни одной, но зато очень даже

запомнил, как он вдруг сказал с горечью: "Реакция у меня уже не та,

ребятки. Да и всю жизнь у меня с реакцией было не ах. Но ведь это же был

профессионал. Из бывших десантников, наверное". Словно мальчишка, который

оправдывается, что его одолели в драке. Честно говоря, слышать это было

странно. И в то же время трогательно. (Сначала я вообще не хотел об этом

писать, мало ли кто прочтет, а потом решил: а почему, собственно?)

Дело наше уже подходило к концу, и нам с Мишкой совершенно

одновременно пришло в голову: что теперь соврать Серафиме Петровне и

вообще всем нашим? Г.А. эту нашу мысль моментально уловил и решительно нас

пресек. Звонить никуда не надо, сообщать никому ничего не надо. Тем более

не надо врать без самой крайней необходимости. Он благополучнейше

переночует в своей каморке при кабинете, Князь сделает ему на ночь

укольчик, и утром он, Г.А., будет как новенький.

А перед тем, как отпустить нас, он сказал совсем уже другим тоном,

без всякой шутливости, жестко и повелительно:

- Имейте в виду. Сегодня ночью вы постелей своих не покидали и ничего

не видели. Я покалечился, потому что поскользнулся на лестнице. И вот что:

никаких попыток расследовать, отыскать, отомстить и прочее. Это приказ и

просьба. Не знаю, что для вас обязательней. Особенно это тебя касается,

Мигель де Сааведра!

Мы вернулись к себе в два часа ночи. Сейчас пять. Больше двух часов

ломали голову: что все это означает? Кто такой этот хомбре? Что Г.А.

понадобилось в подвале? Он заранее знал, что будет опасно, и поэтому надел

бронежилет. Почему тогда не взял с собой нас? Что еще там за профессионал

объявился? Ничего не понятно. Только раздражение одно.

Ложусь спать. Майкл уже спит, только бурбулки отскакивают.

Нет, не спит Майкл. Повернулся ко мне и произнес мечтательно:

- А ведь он там так и валяется, связанный. И с кляпом. А?

Что я ему мог сказать?

 

ИЮЛЯ. ВЕЧЕР

 

 

Около полудня Г.А. взял меня с собой в гормилицию.

Чувствует он себя неплохо. Рука на перевязи и почти не болит. А что

касается ссадины, то великая это вещь - терамидоновый пластырь. Лицо

ничуть не опухло, разве что несколько оттянут внешний уголок правого

глаза.

Майор Кроманов принял нас без задержки. Я вижу его не впервые и

каждый раз удивляюсь, до чего же человек может быть непохож на начальника

гормилиции. Он широкий, рыжий, вяловатый в движениях и обожает поболтать о

том о сем. Битых полчаса они с Г.А. рассказывали друг другу разные случаи

о падениях с лестниц. А также - с трапов, с пандусов и прочих наклонных

путепроводов. Потом Г.А. перешел к делу.

Какова позиция городской милиции в отношении готовящейся акции против

Флоры? Что думает по этому поводу он, Михайла Тарасович, лично? Что

правильнее: сделать милицию непосредственной участницей планируемой акции

или уделить ей роль некоего сдерживающего фактора, некоего нейтрального

механизма, призванного обеспечить порядок и дисциплину? Вообще, понимает

ли Михайла Тарасович всю деликатность своего положения?

Михайла Тарасович деликатность своего положения понимал очень даже

хорошо. Флора - это настоящая куча дерьма. Чем меньше ее трогаешь, тем

меньше вони. Таково личное мнение Михайлы Тарасовича. Если бы можно было

всю эту кучу в одночасье поддеть на лопату и бесшумно перенести в

соседнюю, скажем, область, то это было бы самое то. Однако бесшумно такое

дело не сделаешь. Вот если бы поступил приказ УВД, тогда никаких проблем

бы не было и быть не могло, и уже не очень важно, шумно ты выполняешь этот

приказ или бесшумно. Однако приказа такого нет и что-то не предвидится. А

имеет место быть общественное движение. Бесспорно, мощное движение,

единодушное, но руководство исполкома не слишком его поощряет, а уж о

горкоме и речи пока нет.

Теперь смотрите сюда, дорогуша Георгий мой Анатольевич. Существование

Флоры никакими законами не запрещается. Массовая неформальная молодежная

организация, никаких преступных целей не преследующая. Статья сорок вторая

Общего уложения, пункты А, Б и В. Это с одной стороны. А с другой стороны

- массовое общественное движение, которое стремится стереть эту Флору с

лица земли, - волеизъявление большинства, причем подавляющего большинства,

того самого большинства, которому мы с вами, милый вы мой учитель, обязаны

служить. А с третьей стороны - меня здесь посадили, чтобы я охранял

общественный порядок. А что такое общественный порядок? Это значит:

никакого мордобоя, никакого насилия, вообще никаких эксцессов, а тем более

- носящих массовый характер. Вот и получается, что я обязан всячески

защищать Флору, всячески способствовать ее уничтожению, а также не

допускать, чтобы хоть что-нибудь происходило, - и все это одновременно.

Г.А. Признает, что да, трудные настали времена для милиции.

М.Т. (мечтательно заведя глаза): Вот, помню, когда я еще был

курсантом... (Рассказывает замшелую историю, как ему пришлось принимать

участие в великой битве древних "дикобразов" с ныне вымершими рокерами.

Милиция оказалась бессильной, так вызвали из-под Оренбурга роту мотопехоты

- и никаких разговоров. Буквально тридцать минут понадобилось, вот по этим

часам. - Убедительно стучит ногтем по дисплею старинного "роллекса".)

Г.А.: А если бы вы сейчас получили указание держать нейтралитет?

М.Т.: Чье указание? Петра Викторовича, что ли?

Г.А.: Хотя бы... Или, например, из Оренбурга, по вашей линии.

М.Т.: Милый вы мой и дорогой! Ей-богу, все понимаю, одного понять

никак не могу. Ну что вам эта Флора? Грязная ведь куча, и больше ничего.

Что вы за нее так хлопочете?

Услышав это, Г.А. некоторое время молчал, а потом сказал (дословно):

- Флора не нарушает никаких законов. Значит, то, что задумано,

незаконно. Флора ни в чем не виновата. Город хочет наказать невиновных.

Это несправедливо. Несправедливо и незаконно сразу. Как же я должен

поступать?

М.Т. (крайне возмущен): То есть как это - несправедливо? Дети наши

бегут туда, как в банду! Наркотики. Хулиганство. Промискуитет, простите за

выражение. Принципиальное тунеядство! Мало ли что нет против них закона!

Значит, отстаем мы от времени, не успевает наша юридическая наука за

событиями... Ведь это только как официальное лицо я колеблюсь, а будь я

сейчас в отставке, завтра же на Флору вашу первым же пошел бы и был бы в

своем праве! (Он долго разоряется на эту тему, я записал только самое

нутряное, у него еще было там четыре ссылки на древнюю историю, когда он

был рядовым курсантом, а потом старшиной, и двадцать четыре ссылки на

внучатых племянников и троюродных золовок.)

Г.А. (пытается втолковать): Они не бегут во Флору, они образуют

Флору. Вообще они бегут не "куда", а "откуда". От нас они бегут, из нашего

мира они бегут в свой мир, который и создают по мере слабых сил своих и

способностей. Мир этот непохож на наш и не может быть похож, потому что

создается вопреки нашему, наоборот - от нашего и в укор нашему. Мы этот их

мир ненавидим и во всем виним, а винить-то надо нам самих себя.

Для М.Т. все это как с гуся вода. Он откричался и вновь сделался

благорасположен и самодостаточен. "Это, душа моя, все философия, - говорит

он (от себя говорит, ни в коем случае не цитирует!). - Я ведь, собственно,

что хотел вам посоветовать? Не связывайтесь вы с Оренбургом. Оренбург

помалкивает. "Действуй по обстановке", - вот и весь разговор. И очень

хорошо я их понимаю. И, между прочим, действую. По обстановке. В

Новосергиевке давеча полезли было эти неумытики из "пятьсот веселого"

Оренбург-Черма, так там железнодорожники совместно с милицией вежливенько

подсадили их обратно по вагонам, сигнал машинисту, и поехали они дальше...

Оренбург официально слова не сказал, но было дано понять, что так, мол,

держать и в дальнейшем. В Оренбурге ведь с вами и разговаривать не станут,

Георгий свет Анатольевич! Ну, примут к сведению. Ну, пообещают

чего-нибудь, поскольку вы все-таки депутат и заслуженный учитель. Но до

дела не пойдет. Уклонятся. Да и нет такой силы, чтобы заставить их

выступить против всей демократии, против народа выступить".

Г.А. некоторое время молчал, баюкая ушибленную руку, а потом вдруг

посмотрел на меня. Я сейчас же встал и попросил разрешения выйти. Г.А. (с

признательностью) разрешил и велел мне ждать его в буфете и чтобы взял я

ему там бульон с пирожками - пусть остынет.

Все получилось очень мило, и все-таки я, конечно, был обижен. Ничего

не могу с собой поделать. Не в первый раз. Все понимаю, и напрасно Г.А.

потом приносит мне свои извинения. И все равно обидно. Возрастное. Вроде

резей в животе.

Чтобы развлечь себя, я стал придумывать дальнейшее развитие беседы.

Например, такое: "Ну, хорошо, Михайла Тарасович. Убедить вас мне не

удалось. Тогда позвольте предложить вам взятку. Вот вам для начала тысяча

рублей".

Г.А. отсутствовал пятнадцать минут. Потом пришел, не говоря ни слова,

как-то механически похлебал бульону, откусил пирожка и только затем вдруг

спохватился и принес мне свои извинения. Причем, к изумлению моему, счел

даже возможным объясниться. Оказывается, они там без меня обменялись

кое-какой информацией, имеющей узкослужебный характер...

Когда мы вернулись домой, в приемной дожидался Г.А. какой-то человек.

Я пишу сейчас о нем по одной-единственной причине: в жизни не видел я

таких странных людей, да и не только я, как выяснилось.

Они с Г.А. скрылись в кабинете, а я все никак не мог разобраться.

Физиономия совершенно бесцветная. Манеры - приторные до подхалимства. Одно

ухо красное, другое желтое. Пиджачная пуговица на сытом животике висит на

последней нитке. И штиблеты! Где он взял такие штиблеты? Не туфли, не

мокасины, не _к_о_р_н_е_в_и_щ_а_, а именно штиблеты. У одного только Чарли

Чаплина были такие штиблеты. И тут меня осенило: человечек этот, весь как

есть, вывалился к нам в лицей прямиком из какой-то древней кинокомедии.

Еще черно-белой. Еще немой, с тапером... Весь как есть, даже не

переодевшись.

После ужина я спросил Г.А., кто это к нему приходил. Мне показалось,

что Г.А. тоже порядком озадачен. "А тебе этот человек никого не

напоминает?" - спросил он. Я сказал, что Чарли Чаплина. "Чарли Чаплина?

Вот странная идея", произнес Г.А., и разговор наш на этом закончился.

В обиде, разочаровании и озадаченности заканчиваю я день сей.

 

РУКОПИСЬ "ОЗ" (10-14)

 

 

...Не так все это было, совсем не так.

 

 

10. Иоханаан Богослов родился в том же году, что и Назаретянин.

Собственно, родился не он один, родилась двойня. Второго близнеца назвали

Иаковом Старшим, потому что он увидел свет на несколько минут раньше

Иоханаана. Кстати, Иоханаан (Иоанн, Иоганн, Иван, Ян, Жан) означает

"Милость бога" ("Яхве милостив"). Надо бы посмотреть, что означает Иаков

(Джекоб, Яков, Жак).

Название рыбацкого поселка на берегу Галилейского озера, где увидели

свет близнецы, не сохранилось, точно так же, как и сам поселок, дотла

разрушенный римлянами во время Иудейской войны. Зато сохранилось имя

счастливого отца. Был он рыбак и рыботорговец, и звали его Заведей. В

семье Заведея было еще девять дочек, но они не играют в нашем

повествовании совсем никакой роли.

Иоанн и Иаков в детстве были хулиганы и шкодники. В соответствии с

легендой прозвище Боанергес ("Сыны громовы") дал им Назаретянин, когда

всем троим было уже за тридцать. Это неправда. Прозвали их так соседи,

когда юные гопники вступили в пору полового созревания, и надо тут же

подчеркнуть, что только в современном восприятии перевод жутковатого

прозвища "Боанергес" звучит как нечто грозно-благородное. Для соседей же

не Сыны громовы были они, а сущие сукины сыны, бичи божьи и

кобеля-разбойники.

Время было смутное - время ожидания больших перемен, время великих

пророчеств и малых бунтов. Как и вся галилейская молодежь того времени,

Боанергес не желали идти по стезе покорности. Они не желали ловить рыбу и

доходы свои смиренно отдавать мытарю. Они вообще не хотели работать. С

какой стати? Они хотели жить весело, рисково, отпето - играть ножами,

портить девок, плясать с блудницами и распивать спиртные напитки. И в то

же самое время хотели они великих подвигов во имя древнего бога и древнего

народа, мерещились им голоса могучих пророков и команды блестящих

полководцев, грохот рушащихся стен Иерихона и жалкие вопли гибнущих

иноверцев. Короче говоря, они являли собою великолепное сырье, из которого

опытная рука могла вылепить все, что угодно, - от фанатичных убийц до

фанатичных мучеников.

Однако, когда встал на их пути Иоанн Креститель, дороги братьев

Боанергес разошлись. Выслушав первую лекцию знаменитого проповедника,

Иаков сплюнул в пыль жвачку, затянул потуже пояс с римским мечом и

негромко спросил: "Ну, что? Пошли к бабам?" Но Иоанн не пошел к бабам. Он

остался. Парадоксальная идея любви к людям и всеобщего братства странным

образом захватила его.

"Не будь занудой! - говорили ему. - Брось ты своего старого п..., и

пойдем выпьем эфесского!" "Сами вы п... - ответствовал он. - В одном пуке

моего п... в сто раз больше толку, чем во всем вашем болботанье". "Но ведь

это учение совершенно бессмысленно! - втолковывали ему. - Как ты можешь

верить в подобную чушь? "Потому и верую я, что это бессмысленно", -

отвечал он, на много лет предваряя достославного Квинта Септимия

Тертуллиана - епископа Иберийского. "Но ты же должен понимать, что это

учение противоречит здравому смыслу!" - внушали ему. "Киш мири ин тухес со

своим здравым смыслом, - огрызался он, - унд зай гезунд!" (по-арамейски,

разумеется, это звучало иначе, но смысл был тот же: поцелуйте меня в

задницу со своим здравым смыслом и будьте здоровы).

А потом появился Назаретянин (тот, которого тогда и потом все

называли Назаретянином), и Иоанн отдался ему всей душой. Он стал учеником

его, и телохранителем, и снабженцем, когда это требовалось, - иначе

говоря, он стал апостолом его, одним из двенадцати и одним из двух

любимых. Вторым любимым был Петр.

В традиции Петр представляет экзотерическую, всенародную сторону

христианства - исповедание веры, данное всем и каждому. Иоанн же -

эзотерическую сторону, то есть мистический опыт, открытый лишь избранным,

немногим. Поэтому церковь всегда стремилась дополнить начало Петра началом

Иоанна, а еретики - гностики второго века, катары

одиннадцатого-тринадцатого веков - всячески противопоставляли Иоанна

Петру. Все это домыслы, и все это совершенно неважно. Главное и

единственное зерно истины здесь - противопоставление.

Они на самом деле не любили друг друга. Иоанн не любил Петра, потому,

что не верил ему (как показали события - справедливо). Петр же попросту

ревновал, он никак не мог понять, почему Учитель ставит на одну доску с

ним, смиренным, просветленным и безгрешным Петром, этого буйного,

злоязычного, не расстающегося с оружием греховодника.

Петр был солиден и степенен. Иоанн был дерзок и резок.

Петр был велеречив и многоглаголен. Иоанн был зубоскал и ругатель.

С Петром Учителю было легко. С Иоанном ему было надежно.

Именно Иоанн возлежал на груди Учителя во время той последней

трапезы, и это вовсе не было проявлением сентиментальности - просто

помстилось ему вдруг, что вот-вот тоненько взвякнет в кустах за окном

тетива и стрела вонзится в сердце любимого человека. И он заслонил собою

это сердце и, слушая биение его, вдруг с ужасом ощутил, как страшное

знание предстоящей муки, переливается в него, Иоанна, страшным,

мучительным предчувствием, обессиливающим и не оставляющим надежды.

И именно он, Иоанн, единственный из всех, встал с мечом в руке у

входа и рубился со стражниками, не отступая ни на шаг, весь окровавленный,

с отрубленным ухом, оскальзываясь в крови, хлещущей из него и из

поверженных врагов, пока Учитель, сорвав голос, не подбежал к нему сзади и

не вырвал у него меч. Тогда он голыми руками проложил себе дорогу к

свободе и бежал, не желая видеть, что будет дальше, потому что он уже

знал, что будет дальше.

Он должен был умереть этой же ночью, попросту истечь кровью, но

добрые люди подобрали его в придорожной канаве, и каким-то чудом он сумел

выжить. Слово "чудо" употребляется здесь не как фигура речи, он совершенно

уверен, что спасло его именно чудо, мистическое вмешательство, - первое

мистическое вмешательство в его жизнь. (С именем Иоанна традиция всегда

связывала мистические мотивы. Византийские авторы прилагали ему слово

"мист", церковно же славянские - "таинник".)

Через два месяца после гибели Назаретянина, когда Иоанн кое-как, на

карачках, впервые выполз на солнышко погреться, его нашел Иаков Старший.

"Все, - сказал матерый разбойник. - Хватит дурью маяться. Пошли, там у

меня повозка". С этого момента и на некоторое время Иоанн перестал быть

христианином. Наверное, его следовало бы назвать отступником. На самом

деле никакого отступничества в строгом смысле этого слова не было. Просто

от горя и отчаяния он потерял какую бы то ни было перспективу и пустился

во все тяжкие.

Несколько лет спустя, когда Боанергес, наслаждаясь заслуженным

отдыхом, прогуливали хабар в компании шлюх и подельщиков в одном из

притонов на окраине Александрии, Иаков вдруг толкнул брата в бок:

- Гляди, кто пожаловал, - сказал он.

Иоанн поглядел и увидел длинного и сухого, как жердь, нищеброда,

который, стоя у порога, торопливо и жадно поедал неаппетитную снедь,

извлекая ее грязными пальцами из щербатой глиняной миски.

- Да это же тот самый Агасфер! - сказал Иаков. - Ботадеус, "Ударивший

бога"!

- Не знаю такого, - отозвался Иоанн, - да и знать не хочу. По-моему,

это его бог ударил, а не наоборот.

И тут Иаков с шаром пересказал ему, что произошло в день казни между

Учителем и Агасфером на пороге к Голгофе, в то время как раз, когда Иоанн

подыхал от потери крови у добрых людей.

Иоанн внимательно выслушал всю историю до конца. Он вдруг испытал

огромное облегчение. Оказывается, он ничего не забыл. Оказывается, все эти

голы он мучался мыслью, что Иуда сумел уйти от возмездия. Каифа тоже давно

откинул копыта. Пилат недосягаем. И есть еще тысячи. Они не убивали Его.

Они всего-навсего оскорбляли его. Их тысячи, и они безымянны. Но вот

наконец появился некто с именем. Длинный, тощий, унылый, пожирающий

отбросы. Ударивший бога.

- Этот человек должен быть строго наказан, - сказал Иоанн громко.

Он не знал, что этот человек уже наказан достаточно строго - так

строго, как неспособны наказывать смертные. И, уж конечно, ему в голову не

могло прийти, что, наказывая этого унылого дерьмоеда, он бесповоротно

нарушает волю единственного человека, которого он любил, - из живых и из

мертвых.

Никто не обратил внимания на его слова, а он спихнул с колен

разомлевшую эллинку, легко поднялся, подошел вплотную к нищеброду и тем

самым длинным ножом, которым только что кромсал баранью лопатку, ткнул под

щербатую миску - снизу вверх, по самую рукоятку.

Exit Агасфер, он же Эспера-Диос, он же Ботадеус, Ударивший бога.

И дальше понесло братьев Боанергес по пределам Великой империи, и уже

полиции двадцати городов и шестнадцати провинций числили их в своих

списках "листид энд вонтид", трижды стяжали они и трижды промотали

громадные состояния, четырежды принимали участие в мятежах против римских

властей, и неисчислимое множество раз совершили они разбойные нападения на

купцов, на помещиков, на ростовщиков, на мытарей, на случайных прохожих, а

однажды даже - на базу морских пиратов, - пока не оказались в Риме и не

попались на самом что ни на есть пустяковом дельце.

Поскольку дельце было пустяковое (они зарезали поддатого горожанина,

возвращавшегося из бани, и были взяты _и_н_ф_л_а_г_р_а_н_т_и_), все было

закончено в одно заседание. Разумеется, братья назвались чужими именами.

Иаков Старший выдал себя за беглого из Пергама, а Иоанн, словно по наитию,

назвал себя Агасфером, горшечником из Иерусалима. Господину районному

судье, завзятому антисемиту, с утра вдобавок страдающему от алкогольного

отравления, все это было совершенно безразлично. "Пергамец! - сказал он с

болезненным сарказмом. - Это с такими-то пейсами! А ну скажи: "На горе

Арарат растет красный виноград!.." Дело было абсолютно ясное. Двое бродяг

из колоний дерзко лишили жизни римского гражданина. Приговорить мерзавцев

к смерти через отравление.

В ночь перед казнью Иоанна почему-то совсем замучал дурацкий вопрос -

зачем это ему вдруг понадобилось назвать себя именно Агасфером из

Иерусалима? Что это было? Приступ бандитского ухарства, лихая предсмертная

шутка? Холодный ли расчет? Назовусь-ка я именем мертвеца, пускай ищут.

Или, может быть, подсознательное желание еще раз опозорить позорное имя?

О том, что это было предопределение, Иоанну суждено было догадаться

гораздо позднее.

Иаков, проглотив яд, умер довольно быстро, хотя разумеется, и

помучался, ровно в той мере, в какой это было предусмотрено имперским

правосудием. Иоанн - не умирал. Трижды ему, связанному, вливали в рот

смертельное пойло, и трижды, судорожно корчась, он извергал все обратно.

Случай это был хотя и редкостный, но далеко не первый, и в соответствии с

прецедентом положено было доварить Иоанна в кипящем масле.

Так ему выпала еще одна ночь жизни. Видимо, яд все-таки проник в его

организм, потому что до самого утра мучали его образы и одолевали голоса.

Это было страдание. Он никак не мог понять, кто разговаривает с ним и что

именно говорит. Нет, это не был Назаретянин. Это был кто-то равный Ему, но

не внушающий любви и не дарящий радости. Слова его были невнятны Иоанну.

Иоанн понял только, что ему снова выносят приговор и снова его наказывают.

Заколов Агасфера, ты нарушил волю Учителя, - вроде бы сказано было

ему.

Приняв имя Агасфера, ты сам определил себе наказание, - вроде бы

сказано было ему.

Отныне и до Страшного суда ты будешь ходить по миру, - сказано было

ему.

И будешь ты делать нечто, нечто и нечто, - сказано было ему.

А вот что такое это "нечто", Иоанн так и не понял в ту ночь.

Утром его привели к Латинским воротам и при небольшом скоплении

народа сунули ногами вниз в огромный чан с кипящим маслом. Это было

невыносимо больно, и Иоанн потерял сознание. Но он опять не умер.

Очнувшись, обнаружил он, что лежит на каменном полу в знакомом

помещении суда, а над ним в пять глоток бранятся чины римской юридической

коллегии. Оказывается, никакого преступника нельзя казнить трижды. Казнить

третий раз, оказывается, означает искушать долготерпение богов. Искушать

долготерпение не хотелось никому, кроме господина районного судьи,

который, таким образом, оказался в меньшинстве. Однако, с другой стороны,

никакого преступника нельзя, разумеется, оставлять безнаказанным. Поэтому

юридическая коллегия приговорила: сослать навечно Агасфера из Иерусалима в

одну из самых занюханных колоний Рима, в Азию, а именно - на островок

Патмос. Что и было исполнено.

(СПРАВКА: Патмос, крошечный остров в Эгейском море в сорока

километрах южнее линии, соединяющей острова Икария и Самос. В описываемое

время его населяло несколько десятков вполне диких фригийцев, имеющих

словарный запас в две дюжины слов и питающихся козьим сыром, вяленой рыбой

и водорослями. Кроме фригийцев и коз, из крупных млекопитающих обитали там

также и ссыльнопоселенцы.)

Иоанн провел на Патмосе сорок лет.

Чрезвычайно важным обстоятельством является то, что все это время

рядом с ним безотлучно находился ученик его и слуга по имени Прохор. В

высшей степени замечательная фигура этот Прохор. В утро кипящего масла у

Латинских ворот ему было шестнадцать лет. Он был грек по происхождению и

тайный христианин по убеждениям. Случайно оказавшись у места казни, он со

всевозрастающим восторгом и обожанием наблюдал и слушал, как торчащая из

булькающего масла голова с закаченными глазами хрипло провозглашает слова

Учения вперемежку со странными откровениями и описаниями чудесных видений.

К тому моменту, когда палачи отчаялись выполнить свой долг и потратили все

отпущенное им масло, а вокруг котла собралось уже пол-Рима, Прохор понял,

что се человек из царства не от мира сего. Судьба его определилась в это

утро, и он последовал за Иоанном на Патмос, исполненный предчувствия

подвига. При нем был большой запас пергамента и чернил, а также мешок

сушеных смокв на первое время. Все это, разумеется, он украл у своего

прежнего хозяина, в лавке которого отправлял обязанности ученика писца.

Предыстория Иоанна-Агасфера на этом заканчивается. На острове Патмос

начинается его история.

 

 

11. В полном молчании мы поднялись на наш двенадцатый этаж и

остановились перед дверью без номера. Миша сказал, слегка задыхаясь:

- Ты вот что, Серега. Говорить буду я, а ты помалкивай.

Я ничего ему не ответил, меня бил озноб. Только на лестнице, минуту

назад, до меня вдруг дошло, что я втягиваю своего старинного дружка в

крайне опасную для него затею. И тот факт, что у него, мол, служба такая и

что он сам настоял на этом визите, меня ничуть не оправдывает. Очень мне

хотелось сейчас сказать ему: "Ладно, Мишка, не надо. Ну их всех к черту".

Но ведь и так поступить я тоже не мог! Надо же было как-то разрывать

проклятый замкнутый круг...

В прихожей я помог Мише снять плащ, повесил его на распялку, а мокрый

берет его положил под зеркало. Миша неспешно расчесывал перед зеркалом

свои сильно поредевшие русые кудри. По-моему, он был абсолютно спокоен,

будто в гости пришел в семейный дом коньячок пить и лимончиком закусывать.

- Куда прикажешь? - спросил он негромко, продул расческу и сунул ее в

карман.

- Сейчас, подожди минутку, - сказал я.

Я не желал, чтобы мой Миша вел эту беседу из кресла для паршивых

просителей. И вообще, пусть все увидит своими глазами.

- А вообще-то, чего ждать? Пошли, - сказал я и двинулся прямо в

Комнату.

- Спокойно, Серега, спокойно, - промурлыкал Миша у меня за спиной. -

Все нормально...

Комната была пуста. Я посторонился, пропуская Мишу, чтобы он увидел

все: и дурацкий топчан у стены, и две блестящие металлические полосы,

протянувшиеся от окна к дверям Кабинета, и дверь в Кабинет, как всегда

распахнутую в глухую бездонную тьму, пронизываемую мутными пульсирующими

вспышками. Миша все это быстро оглядел, и из лице его появилось незнакомое

мне выражение. Он словно бы затосковал слегка, будто предстояло ему теперь

же и непременно проглотить стакан касторки.

Демиург грянул:

- Клиента - в Приемную! Что еще за вольности?

Я стиснул зубы и злобно процедил:

- Это не клиент. Я попросил бы вас выйти и поговорить с ним.

- Делайте, что вам сказано!

Миша крепко взял меня за локоть и сказал в сторону Кабинета:

- Меня зовут Михаил Иванович Смирнов. Я - майор государственной

безопасности и хотел бы с вами побеседовать.

Демиург, по-видимому, нисколько не удивился.

- Побеседовать или допросить? - осведомился он.

- Я здесь неофициально, - ответил Миша. - Просто хочу задать вам

несколько вопросов.

- Почему - мне?

- Я хотел бы разобраться, представляет ли ваша деятельность интерес

для моей службы. Уточняю: сейчас вы вправе не отвечать на мои вопросы.

- Можете не уточнять. Я всегда в таком праве... Сергей Корнеевич, я

все равно не выйду, не надейтесь. Предложите гостю сесть.

- Не беспокойтесь, - сказал Миша. - Я сегодня весь день сидел. А вот

повидать вас мне бы, честно говоря, хотелось.

- Еще бы... Ладно, я обдумаю эту идею. Посмотрим, как вы будете себя

вести. А пока можете задавать ваши вопросы.

У меня икру свело от напряжения. Я кое-как дохромал до топчана, сел и

принялся растирать ногу. А эти двое уже разговаривали, да так бойко,

словно были знакомы всю жизнь и теперь затеяли игру в "барыня прислала

туалет".

- Кто вы такой?

- У меня много имен. Меня зовут Гончар, Кузнец, Ткач, Плотник,

Гефест, Гу, Ильмаринен, Хнум, Вишвакарман, Птах, Яхве, Милунгу, Моримо,

Мукуру... Достаточно, я полагаю?

- Я не спрашиваю ваше имя. Я спрашиваю, кто вы такой.

- Я гончар, кузнец, плотник, ткач... Неужели мало? Я Демиург,

наконец.

- Но вы, я полагаю, человек?

- Конечно! В том числе и человек!

- А еще кто?

- Вы что - не знаете, кто такой демиург? Так посмотрите в словаре.

- Хорошо. Посмотрю. И давно вы здесь?

- Больше полугода... Хотя... Это же зависит от того, как считать.

Послушайте, а вам не все равно?

- Мне не все равно. Но если вам трудно ответить, оставим пока этот

вопрос. Откуда вы прибыли?

- Вот что, майор. Хочу вас предупредить. Если я стану отвечать на

ваши вопросы, касающиеся пространства и времени, то уверяю вас: ни

удовольствия, ни удовлетворения вы не получите.

- Хорошо, я приму это к сведению, - терпеливо сказал Миша. - Так

откуда вы прибыли?

- Да ниоткуда я не прибыл. Я был здесь всегда.

- Вот в этой самой комнате?

- Эта комната была здесь не всегда, майор. А я - всегда. В известном

смысле. Причем и здесь, и не только здесь.

- Это любопытно. Насколько мне известно, человек такими возможностями

не обладает. Прикажете мне сделать вывод, что вы все-таки не человек?

- Человек такой способностью не обладает. Верно. Зато я обладаю

способностью быть человеком. И не только человеком.

- Ну что ж, это ваше право. Это никакими законами не возбраняется. А

теперь расскажите мне, пожалуйста, если можно, конечно, какова цель вашего

пребывания здесь?

- Мне кажется, что вы привыкли иметь дело с иностранцами.

- Почему же это вам кажется?



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2017-01-26; просмотров: 122; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.235.145.95 (0.375 с.)