Дневник. 18 июля (дополнение к 17-му)

 

 

Я, точно так же, как Михайла Тарасович, никак не могу ясно объяснить

себе, почему Г.А. так рьяно болеет за Флору.

"Милость к падшим призывал"?

Не то. Совсем не то. Я совершенно точно знаю, вижу, чувствую, что он

не считает их падшими. Это мы все считаем их как бы падшими, не в том, так

в другом смысле, а он - нет. Он вообще не признает это понятие - "падший".

Все, что порождено обществом, порождено законами общества, а значит,

закономерно, а значит, в строгом смысле не может быть разделено на плохое

и хорошее. Все социальные проявления на плохое и хорошее делим МЫ, - тоже

управляясь при этом какими-то общественными законами. (Именно поэтому то,

что хорошо в девятнадцатом веке, достойно всяческого осуждения в двадцать

первом. Безогляднее чинопочитание, например. Или, скажем, слепое

выполнение приказов.)

Понимание и милосердие.

Понимание - это рычаг, орудие, прибор, которым учитель пользуется в

своей работе.

Милосердие - это этическая позиция учителя в отношении к объекту его

работы, способ восприятия.

Там, где присутствует милосердие, - там воспитание. Там, где

милосердие отсутствует, - где присутствует все, что угодно, кроме

милосердия, - там дрессировка.

Через милосердие происходит воспитание Человека.

В отсутствие милосердия происходит выработка полуфабриката: технарь,

работяга, лабух. И, разумеется, береты всех мастей. Машины убийства.

Профессионалы.

Замечательно, что в изготовлении полуфабрикатов человечество,

безусловно, преуспело. Проще это, что ли? Или времени никогда на

воспитание Человека не хватало? Или средств?

Да нет, просто нужды, видимо, не было.

А сейчас появилась? "Как посмотришь с холодным вниманьем вокруг..."

Значит, все-таки появилась! Иначе теория ПВП никогда бы не пробилась через

реликтовые джунгли Академии педагогических наук. И не была бы создана

система лицеев. И Г.А. был бы сейчас в лучшем случае передовым учителем в

заурядной 32-й ташлинской средней школе.

Конечно, бытие определяет сознание. Это - как правило. Однако, к

счастью, как исключение, но достаточно часто случается так, что сознание

опережает бытие. Иначе мы бы до сих пор сидели в пещерах.

Проснулся Микаэль. Как всегда с утра, скабрезен.

 

ИЮЛЯ. ВЕЧЕР

 

 

Только что вернулись из столовой. Дискутировали. Горло саднит, будто

парадом командовал. Настроение мерзопакостное. Говорил - ни к черту плохо.

Не умею говорить. Но каков Аскольд!

Не хочу сейчас об этом писать.

Г.А. чувствует себя неважно. Пластырь я ему снял, но рука болит.

Мишка озабочен и смотрит виноватым. Делали руке волновой массаж. Серафима

Петровна вызывала Михея к себе в кабинет, угощала меренгами и допрашивала

с пристрастием.

С одиннадцати до четырнадцати был в больнице. Помогал Борисычу с

историями болезни, выносил горшки (на самом высоком профессиональном

уровне) и вел лечебную физкультуру по всем палатам третьего этажа.

С пятнадцати до девятнадцати готовился к отчет-экзамену,

конспектировал мадам Тепфер. Все-таки до чего трудно! Неужели же придется

всерьез браться за эту чертову психогеометрию? Высшая педагогика, будь она

неладна! Не верю я в нее. А если у человека нет способностей к

абстрактному мышлению? Все-таки мы живем в очень жестоком мире.

События.

С утра по городскому каналу выступил Михайла Тарасович и объявил о

больших победах. Наша доблестная милиция обнаружила и разгромила

подпольную фабрику наркотиков. Фабрика располагалась в подвале

лабораторного корпуса университета. (Эге! - разом подумали мы с Мишелем и

молча посмотрели друг на друга.) Задержано шесть человек: один курьер,

трое распространителей и двое боевиков. Арестован главный мафиози нашего

города. Каковым оказался гражданин Тютюкин, занимавший пост заведующего

отделом культуры горисполкома. (Эге! - сказал я сам себе и, за отсутствием

Г.А., переглянулся с Аскольдом.) По подозрению в причастности задержана

еще куча лиц, в частности заведующий складом химикатов, владелец кафе

"Снегурочка", один из университетских садовников и прочие добрые граждане.

(Ни одного студента. Что характерно.) Следствие продолжается. Есть все

основания полагать, что в ближайшее время наш город наконец будет

полностью очищен от наркомафии.

Уединившись с Мишкой, мы быстро обсудили, как же все это надобно

понимать. Пришли к странному выводу. Получается, что Г.А. уже некоторое

время знал и про подпольную фабрику, и про "крестного" из горисполкома, и

еще, видимо, многое, но почему-то молчал, а позапрошлой ночью принялся

действовать, причем как-то странно. Почти очевидно, что атлетического

хомбре и прочих студиозусов вывел из-под удара именно он. Вопрос: зачем?

Чем они лучше прочей наркомерзости? И откуда он мог знать, что Михайла

Тарасович начнет свою операцию именно этой ночью?

Во время этого торопливого разговора мне пришла в голову одна

довольно странная мысль, которая многое объясняет. Майклу я решил ее не

сообщать. И воздерживаюсь излагать ее здесь. И так запомню.

Г.А. знает, что делает, - на этом мы с Михой и порешили.

Сегодняшние газеты полны Флорой. Оказывается, позавчера (я пропустил)

Ревекка разразилась большой статьей в "Городских известиях", и теперь по

всем газетам идут отклики. Триста тридцать три вопля отчаяния, горя, боли,

ненависти, мести. Волосы шевелятся. Я представил себе моего Саньку Ежика,

как он валяется в остывшей золе у костра, ясные глаза остекленели, рот

распущен, и слюни тянутся, а он, ничего не помня, раз за разом режет себя

бритвой, а эти полуживотные смотрят на него даже без особого интереса. Я

не сдержал себя и выразился. При всех. Вслух. Дело было за обедом. При

женщинах. И даже не извинился. Впрочем, никто не обратил внимания, а

Борисыч мрачно прорычал: "Давно пора с этой чумой кончать. В гинекологии

две девчонки оттуда лежат - одной двенадцать, другой тринадцать. Знаете,

как они себя называют? _П_о_д_л_е_с_о_к_!"

Никогда такого не видывал: в городе появились пикеты. Пожилые люди,

на вид пенсионеры - стоят по двое, по трое перед дверями дешевых заведений

и уговаривают туристов не заходить. Перед "Неедякой" - двое седобородых с

самодельными плакатами. На одном плакате: "Здесь моего внука приучили к

наркотикам". На другом: "Порядочные люди этот вертеп не посещают".

Еще плакаты (на оградах, на бульваре перед горсоветом, прямо поперек

улицы) - черным по красному: "Твои дети в опасности! Спаси их!", "Бросай

работу! Раздави гадину!", "Сделаем наш город чистым от зеленого гноя!"...

На улицах полно людей. И милиция. Никогда в жизни не видел столько

милиционеров сразу, разве что на стадионе. И какая-то непривычная

атмосфера всеобщего подъема, нервического, лихорадочного, нездорового,

словно все слегка _п_р_и_н_я_л_и_ то ли для смелости, то ли для бодрости,

- раздаются приветственные возгласы в повышенном тоне, трещат по спинам

увесистые хлопки крепких ладоней, все говорят, перебивая друг друга. Такое

впечатление, будто никто сегодня не пошел на работу. Атмосфера не то

вокзала, не то банкета. Атмосфера предвкушения.

(Вообще говоря, мне это не) нравится. Неприятно даже представить себе

хирурга, который жадно потирает ладони, хлопает ассистенток по попкам и

возбужденно хихикает, предвкушая процедуру удаления опухоли.)

И конечно же, ни одного фловера. Что не удивительно. Будь я фловером,

духа бы моего не было в этой атмосфере. И вообще в радиусе трехсот

километров. Может быть, все-таки обойдется без насилия? Не полные же они

дураки, должны же они понимать, что надо уносить ноги побыстрее и

подальше?

В конце бульвара у меня екнуло сердце: на дереве болтался повешенный.

Маскировочный комбинезон, зеленые лапти, все честь по чести. Но, конечно,

это оказалось всего-навсего чучело. Под чучелом деловито суетилась парочка

пацанов лет двенадцати со спичками и зажигалками. Я окоротил их:

во-первых, десантные комбинезоны не горят; во-вторых, омерзительно, когда

жгут даже чучело человека; в-третьих, они похожи сейчас на

куклуксклановцев, поджигающих повешенного негра. Они удалились на третьей

скорости, а я пошел своей дорогой, горестно размышляя о том, что атмосфера

охоты на чудовищ уже начала порождать чудовищ.

(Впрочем, сейчас мне кажется, что я, как это часто бывает с

педагогами, приписываю свой собственный нечистый образ мыслей ребятишкам,

которые ни о чем таком и не думали. Действо, которому я придал

символический смысл, для них не имело никакого отношения ни к фловерам, ни

к страшным замыслам взрослых вообще. Во вчерашней хронике они видели, как

демонстранты сожгли чучело премьер-министра перед парламентом, а сегодня

попалось им это чучело на бульваре, и захотелось, чтобы трещал огонь,

валил дым, чтобы все вокруг забегали в панике, а там, глядишь, и пожарники

подвалят... Что-нибудь в этом роде. Так что мой педагогический заряд

мощностью в десять килотонн оставил их вполне невредимыми и в недоумении,

а брызнули они от меня только потому, что форменная куртка лицеиста

пользуется у школьников большим уважением, а может быть, они вообще знают

меня лично, может быть, вел я у них в прошлом году какие-нибудь уроки, и

перепугались они, что я их тоже узнал. Педагогика. Наука.)

А за ужином дискуссия началась с того, что Иришка с негодованием

поведала нам вполне омерзительную историю. Нынче она с утра дежурила в

специнтернате "Вишенка", и заявился к ним после обеда инструктор гороно

товарищ Лютиков Андрей Максимович, созвал весь персонал в

преподавательскую и выступил с "гениальным предложением": вывести на

завтрашнюю демонстрацию к горсовету всю "Вишенку" в полном составе,

включая парализованных, слепых и безнадежных. Колонна пойдет под лозунгом:

"Мы обвиняем Флору!" Это произведет эффект. Это найдет отклик.

Это произвело эффект. Все в преподавательской обалдели. Это нашло

отклик. Андрею Максимовичу, товарищу Лютикову, так врезали по мордасам со

всех сторон, что он посинел, как вурдалак, и принялся орать неестественно

тонким голосом, что все здесь будут уволены завтра же, что он этот

рассадник защитников Флоры растопчет лично, а интернат развеет и

растопчет. Тогда Сергей Федорович взял трубочку, позвонил Риве и в двух

словах объяснил ей, чем тут занимается ее инструктор. Рива велела

отключить экран, а трубку передать Лютикову. "И затрясся вурдалак

проклятый..."

В преподавательской воцарились три минуты великого молчания. В

великом молчании товарищ Лютиков выслушал, что говорилось ему Ривою, в

великом молчании осторожно положил трубку, в великом молчании собрал свой

портфель и удалился. И был он при этом уже не синий, а серый, что его,

впрочем, тоже не украшало.

Все-таки трудно придумать что-либо более отвратное, чем потуги

взрослых вмешивать в свои взрослые дела детей. В особенности если это не

дела, а делишки, а дети не просто дети, а несчастные от рождения. Нет

этому оправдания и быть не может, какие бы красивые слова при этом ни

говорили взрослые. Признаюсь, я почувствовал к Риве неизъяснимую симпатию,

хотя казалось бы, ну что такое особенно хорошее она сделала? Любой

нормальный человек на ее месте должен был поступить так же. Особенно на ЕЕ

месте. Тут, видимо, все дело в контрасте. На фоне злобного идиота даже

самый обыкновенный человек выглядит ангелом, до умиления симпатичным.

Каким именно образом возникла дискуссия, я сейчас уже и не помню.

Ведь вначале, сразу после рассказа Иришки, мы все пребывали в полном

согласии. И вдруг - гвалт, размахивание руками, и каждый - ни шагу назад.

Главное, в лицее-то нас осталось сейчас всего шесть человек. Страшно

вообразить, как бы все это выглядело, если бы орали и размахивали руками

все двести.

Картина: в столовой почти все огни погашены, тридцать пустых

ненакрытых столов, мы все шестеро на ногах, стулья опрокинуты, ужин

недоеден, а в дверях кухни застыл в изумлении и испуге Ираклий Самсонович,

белый колпак сдвинут набекрень, в глазах ужас, в руке - невостребованный

белый соус к биточкам.

Вот что замечательно: если отвлечься от взрывов эмоций, от взрывов

остроумия лицейского, имеющего целью повергнуть противника в прах любой

ценой, а также от взрывов взаимных обвинений, вообще не имеющих никакого

отношения к спору... так вот, если отвлечься от всего этого, то останется

на удивление мало. Так, несколько тезисов.

Нам казалось тогда, что мы спорим по широчайшему кругу вопросов, а на

самом деле спорили мы только об одном: прав Г.А. или нет. И как относиться

нам к его правоте или неправоте. (Господи! Куда подевались все лекции по

риторике и по культуре дискуссий? Ираклий Самсонович свидетель: шестеро

мартышек, швыряющих друг в друга пометом и банановыми шкурками.)

И что еще замечательно: ведь общего между нами гораздо больше, чем

разного. Все мы ученики Г.А., и все мы обучены свято следовать своим

убеждениям. Все мы ненавидим Флору и тем самым не являем собою ничего

особенного - целиком и полностью держимся мнения подавляющего большинства.

Все мы любим Г.А., и все мы не понимаем его нынешней позиции, а потому

чувствуем себя виноватыми перед ним и слегка агрессивными по отношению к

нему.

Мы с Мишелем размахиваем руками, главным образом, потому, что нам не

нравится оказаться в одной куче с большинством. Мы от этого отталкиваемся,

но никаких серьезных оснований отмежеваться от большинства у нас нет, и

это нас ужасно раздражает. И никаких оснований мы не находим, чтобы

полностью стать на сторону Г.А., и это нас ужасно беспокоит. Потому что

ясно: если кто-то здесь и ошибается, то уж, наверное, не Г.А. То есть это

для нас с Мишелем ясно. А совсем не ясно нам с Мишелем - как быть дальше.

Следовать своим убеждениям - значит остаться в дураках, да еще предать

Г.А. вдобавок. А слепо идти за Г.А. означает растоптать свои убеждения,

что, как известно, дурно.

Вот у Иришки все просто. Она очень любит Г.А., и она очень жалеет

Г.А. Этого для нее вполне достаточно, чтобы целиком быть на стороне Г.А.

Это вовсе не означает, что она растаптывает свои убеждения. Просто у нее

такие убеждения: ей жалко любимого Г.А. до слез, а на остальное наплевать.

Флоры и фауны приходят и уходят, а Г.А. должен пребывать и будет пребывать

вовеки. Аминь! А будешь много тявкать, получишь этой овсянкой по

физиономии.

Кириллу хорошо: у него билет домой на завтра, на тринадцать двадцать.

Впрочем, он теоретик. "Верую, ибо абсурдно". Человековедение - это не

наука, это такая разновидность веры. Здесь ничего нельзя ни доказать, ни

опровергнуть. Человековерие. Ты либо просто веришь, либо просто не веришь.

Что тебе ближе. Или теплее... Г.А. - бог. Он знает истину. И если даже

ваша паршивая практика покажет потом, что Г.А. оказался не прав, я все

равно буду верить в Г.А. и смеяться над вашей практикой, и жалеть вас в

минуту вашего жалкого торжества, а потом, может быть, позволю вам,

отступникам, поплакать у меня на груди, когда в конце концов ваша жалкая

практика превратится в пепел под лучами истины.

Зоя кричала и размахивала меньше всех. Простым глазом видно было, что

сам разговор о Флоре вызывает у нее тошноту почти физическую. Она со своей

душевной чистотой, доходящей уже до фригидности, не переносит Флору

органически. (И дело здесь вовсе не в повышенной брезгливости. Во время

эпидемии, помню, она работала вместе с нами и лучше многих из нас - с утра

по ночи и с ночи до утра, гнойные простыни, желто-красные язвы, кровавые

испражнения умирающих...) А Флора для нее - за пределом. Ведь это уже не

люди. Это даже не животные. Это какие-то мерзкие осклизлые грибы,

гнездящиеся на падали. Они вне моей сферы. Они вне наших законов. Они

вообще вне... Г.А. - святой, а вы - нет. А я уж совсем нет, до последней

степени - нет. И заткнитесь вы, ради бога, хватит об этом, ужин ведь

все-таки...

В общем, никто меня особенно не удивил. Аскольд меня удивил. Он

всегда был малость супермен, с первого класса, и всегда ему это нравилось.

Я-то раньше думал, что это у него поза такая. Имидж. Г.А., помнится,

пошутил как-то: с такими манерами, Аскольдик, прямая тебе дорога

преподавателем в кадетское училище. Однако сегодня выяснилось, что это не

только манеры. Тунеядство должно быть уничтожено. Перед нами выбор: либо

мир труда, либо мир разложения. Поэтому у каждого тунеядца не может быть

образа жизни, у него может быть только образ неотвратимой гибели, и только

в выборе этого образа гибели мы можем позволить себе некоторое милосердие.

И каждый тунеядец должен это усвоить твердо. А мы с вами должны сделать

так, чтобы каждый потенциальный тунеядец, которому не повезло с генотипом,

с семейной средой, со школой и прочим, был с наивозможной убедительностью

предупрежден о своей неотвратимой гибели. Не надо: слюней, соплей, метаний

и самопожертвования. Надо: железную твердость, беспощадную

последовательность, абсолютную непримиримость. Г.А. - гений, это

бесспорно. Да с этим никакой дурак и не собирается спорить. Просто надо

помнить, что гении тоже ошибаются. Ньютон... Толстой... Эйнштейн... и так

далее. Мы должны иметь свою голову на плечах, хоть мы и не гении. Мы

должны сохранять хладнокровие мысли и не позволять нашему преклонению и

восхищению застилать глаза нашему разуму...

Как всегда, аргументов в нужный момент у меня не нашлось, и все мои

аргументы были - яростное швыряние помета и банановых шкурок. А как славно

было бы спеть с ним тогда такой, например, дуэт:

Я: Предположим, что ты врач. Новая страшная эпидемия поражает только

негодяев. Твои действия?

Он (пренебрежительно): Было. Сначала венерические болезни, потом

СПИД. Старо.

Я: нет, не старо. Там болезнь поражала всяких людей. Совершенно ни в

чем не повинные страдали тоже. А теперь представь, что болезнь поражает

только и исключительно подлецов. Ты, разумеется, будешь в этом случае

железно-твердым, беспощадно последовательным и абсолютно не примиримым?

Он: Что ты ко мне пристал? Я не врач!

Я: Да, ты не врач. Ты не приносил клятву Гиппократа. Но ты принимал

присягу Януша Корчака! Люди вроде тебя всегда норовили делить человечество

на агнцев и козлищ. Так вот, врач может делить человечество только на

больных и здоровых, а больных - только на тяжелых и легких. Никакого

другого деления для врача существовать не может. А педагог - это тоже

врач. Ты должен лечить от невежества, от дикости чувств, от социального

безразличия. Лечить! Всех! А у тебя, я вижу, одно лекарство - гаррота.

Воспитанному человеку не нужен ты. Невоспитанный человек не нужен тебе.

Чем же ты собираешься заниматься всю свою жизнь? Организацией акций?

(Он в бессильной ярости принимается швырять в меня пометом и

банановой кожурой.)

Да, воистину: самые убедительные наши победы мы одерживаем над

воображаемым противником.

Сейчас мне пришло в голову, что ведь, пожалуй, и Аскольдовы

подопечные Сережка Петух и Ахмет-богатур заметно отличаются и от моих

ребятишек, и от всего остального их класса. Холодные драчуны. Кадеты.

Маленькие аскольдики. Это уже неконтролируемое размножение! Ей-богу,

хватит с нас и одного Аскольда.

Настроение, и без того не радужное, вконец у меня испортилось. Врачу,

исцелися сам. Педагоге, воспитай себя, а уже потом суйся воспитывать

других. А то ты такого навоспитаешь, что сотня Г.А. их не перевоспитает.

Для поднятия тонуса сходил в комнату моих ребяток. Пусто и уже

припахивает пылью. Но на стенах - милые сердцу картинки. На подоконнике -

недостроенная модель Термократора. На столике - развороченный компьютер.

На спинке стула - забытая Ежикова майка с надписью "It's time of Total

Truth"...

Я присел перед подоконником, впаял Термократору недостающий глаз, и

на душе у меня полегчало. Проще надо быть! Проще! Счастье - в простом.

Мне кажется, я понимаю, какую связь подразумевает Г.А. между этой

древней рукописью и моей работой, но это слишком долго, а я слишком устал,

чтобы сейчас об этом писать.

(ПОЗДНЕЕ ПРИМЕЧАНИЕ. Совершенно не помню, что я тогда имел в виду. К

сожалению.)

 

РУКОПИСЬ "ОЗ" (15-18)

 

 

15. Был уже поздний вечер. Даже скорее ночь. Я лежал под одеялом у

себя в каморке и читал на сон грядущий Агасферов "Преканон". Они

разговаривали в комнате. Тоже, видимо, на сон грядущий. Я не

прислушивался. Как всегда между собою, они говорили на каком-то сугубо

экзотическом языке, которого я никак освоить не мог, - гортанном и

изобилующем придыханиями и шипящими. Вдруг голоса их возвысились. Я глазом

моргнуть не успел, как они уже орали друг на друга. Встревоженный, я

спустил ноги с тахты, и тут Демиург заревел, как иерихонская труба, а

Агасфер Лукич завизжал невыносимым, скребущим душу визгом. Ничего

подобного в жизни своей я не слыхивал. Визг этот был не животный, не

механический и не электронный. Он был вообще не от мира сего. Так мог бы

визжать Конь Бледный, бешено топча сонмы грешников. И сейчас же что-то

тяжело ударило в стену, да так, что все висевшее на ней оружие с лязгом

обрушилось.

В одних трусах вылетел я в Комнату. В голове моей торчала

одна-единственная нелепая мысль: "Весь ведь квартал на ноги поднимут,

уроды!"

Уроды же выглядели так.

Агасфер Лукич, весь расхлюстанный, блистая потной плешью и потным

брюхом, вывалившимся из-пол брючного ремня, наскакивал на Демиурга,

совершая диковинные взмахи и взбрыки ручками и ножками, - то ли норовил

вскарабкаться на него, как на Красноярский столб, то ли стремился

причинить ему какое-нибудь физическое увечье приемами борьбы, бывшими в

ходу две тысячи лет назад.

Демиург же, отгораживаясь от него крылатым плечом, возился со

знаменитым портфелем. Я впервые увидел руки Демиурга, они были черные, с

зеленоватым отливом, с неопределимым количеством пальцев. Пальцы эти,

длинные и мосластые, сложно и омерзительно шевелились, как шевелятся лапы

паука, когда он бинтует муху.

На моих глазах он распахнул портфель (Агасфер Лукич вновь издал

апокалиптический визг) и, придерживая его левой рукой, засунул правую в

пышущие жаром недра - засунул глубоко, неправдоподобно глубоко, куда-то

этажом ниже, как мне показалось. Несколько долгих секунд он шарил там, в

жарких пространствах, звучно рыча и беспорядочно вращая налитыми кровью

яблоками глаз.

Только на несколько секунд его и хватило - портфель полетел в

сторону, а освобожденная рука взметнулась к потолку. Она была невероятной

длины и с множеством локтей, а кисть ее до первого локтя была раскалена и

светилась всеми цветами побежалости, и с кончиков ослепляюще белых пальцев

срывались и летели по Комнате дымные искры и капли. А потом (волосы

поднялись у меня по всему телу) левой рукой он ухватился за правую, с

хрустом выдернул ее вон и швырнул в угол. Глаза его сделались уже, как

дыни, он разинул пасть, изрыгнул непонятную, но явную брань, многоэтажную

и древнюю, щучьими зубами впился в первый подвернувшийся локоть левой

руки, бешено мотнул медной головищей так, что кисточка парика взвилась

дыбом, с тем же хрустом выдернул из себя и левую руку и словно окурок

сигары выплюнул ее в бездонную тьму за дверью Кабинета.

И сразу стало тихо. Демиург осанисто поводил головой из стороны в

сторону и плавно приподнимал то одно плечо-крыло, то другое, как бы

демонстрируя нимало не уменьшившуюся мощь и боеготовность своего

организма. Агасфер Лукич сидел на корточках возле топчана, любовно

оглаживая, осматривая и даже обнюхивая свой счастливо возвращенный

портфель. В углу все еще корчилась, остывая, страшная рука - скребла по

обуглившемуся паркету сосульками оплавленных пальцев. Пахло потом, гарью и

медной окалиной.

Потом Агасфер Лукич вдруг, словно бы спохватившись, перекатился на

четвереньки и принялся озабоченно оглядывать пол вокруг себя. Не обнаружив

искомого, он двинулся вдоль стены на трек конечностях, прижимая четвертой

портфель к голому потному боку. Тут я понял наконец: Агасфер Лукич в пылу

сражения потерял свое искусственное ухо.

Демиург грянул:

- До вон же оно, под калорифером! Что вы, в самом деле, будто Иов на

гноище!

Агасфер Лукич, не поднимаясь, быстро добежал до калорифера, нащупал

драгоценное и, радостно улыбаясь, приладил его на место.

- Благодарствуйте, мой Яхве! - весело сказал он.

Так закончилась еще одна ссора между ними. Правда, раньше до драки

дело у них не доходило. Чего они не поделили на этот раз? То ли Демиург

хотел отобрать что-то в свою пользу у Агасфера Лукича, то ли Агасфер Лукич

ухитил что-то у Демиурга... Бог у бога портянки украл.

 

 

16. Вот этот клиент мне окончательно осточертел. То есть я, кажется,

уже всяких повидал, но этот был - что-то неописуемое. Тощий, старый,

бледно-зеленый, с запекшимися губами, с горящими глазами фанатика, он

многословно и невнятно, постоянно повторяясь и сбиваясь, излагал свою

методу спасения человечества. Мысль его, словно поезд метро, постоянно

двигалась по одному и тому же замкнутому кругу. Его можно было прервать,

но отвлечь его было невозможно. И этот ужасающий местечковый акцент!..

Все очень просто. Христианство исказило естественное течение

человеческих отношений. Учение Христа о том, что надлежит любить врага

своего и подставлять ему все новую и новую щеку, это учение привело

человечество на грань катастрофы. Древний благородный лозунг "око за око,

зуб за зуб" оклеветан, забросан грязью, заклеймен как

человеконенавистнический. Все беды - именно отсюда. Зло сделалось

безнаказанным. Обидчики и нападатели привольно разгуливают по жизни,

попирая ими же поверженных. Все дозволено тому, кто нагл, силен и злобен.

Нет управы на него, кроме законов человеческих, коим цена - овечье дерьмо.

Хулиган безнаказанно измывается над слабым. Чиновник безнаказанно

измывается над робким. Наглый безнаказанно топчет скромного. Клеветник

безнаказанно порочит правдивого. Властитель безнаказанно попирает всех.

Конечно, сам по себе лозунг "око за око", будучи формулой

человеческой, ничего в этом мире изменить не способен. Но теперь, когда

его может осенить мистическое могущество, если он воссияет на хоругви,

несомой мощными дланями...

Четырежды Демиург давал мне распоряжение проводить. Четырежды ходатай

за обиженных замолкал на мгновение, чтобы тут же начать все сначала. Мне

пришлось буквально выковыривать его из кресла, затем отдирать от платяного

шкафа, за который он уцепился, а затем отклеивать его пальцы от дверного

косяка. И все это время он, как бы не замечая моих усилий и своего

унизительного положения, втолковывал нам, что единственный способ раз и

навсегда защитить обижаемых, унижаемых и оскорбляемых - это наделить их

способностью поражать обидчиков своих чем-нибудь наподобие электрического

разряда.

Еле я его выпроводил. Когда я вернулся в Приемную, с отвращением

обтирая об себя ладони, липкие от хладного пота ходатая, Демиург спросил:

- А как вы полагаете, Сергей Корнеевич, почему третий закон Ньютона

не выполняется в сфере человеческих отношений?

Я подумал.

- На самом-то деле он, наверное, выполняется. В конце концов всем

известно: как аукнется, так и откликнется. Просто в человеческих

взаимоотношениях нет ясных понятий действия и противодействия.

Демиург ничего не сказал на это, и я, подождав минуту, отправился на

кухню. Наступило время обеда.

 

 

17. Я шел с авоськой по Балканской, направляясь в молочную, и думал о

каких-то пустяках, когда произошло событие необыкновенное.

То есть началось-то оно вполне обыкновенно. Грохоча и лязгая,

промчался мимо воняющий самосвал и с ходу обдал меня грязью из рытвины в

асфальте. С обыкновенным проклятьем я остановился и принялся кое-как

стряхивать с плаща и с брюк холодную жижу, как вдруг позади меня забухали

приближающиеся сапоги, и хриплый, задыхающийся голос просительно просипел:

- Позвольте мне! Мне позвольте!

Я и ахнуть не успел, как здоровенный мужик в телогрейке, совершенно

незнакомый, рухнул возле моих ног на колени и принялся трясущимися

красными лапищами осторожно, как драгоценнейшее произведение искусства,

обтирать полу моего плаща, брючину и заляпанный ботинок. При этом он,

словно в лихорадке, бормотал:

- Сейчас!.. Моментально!.. Секундочку только, и все...

Я в ужасе огляделся. Никого вокруг не было, и лишь шагах в двадцати

вонял на холостых оборотах давешний самосвал, стоя совершенно наперекосяк.

Я шарахнулся, мне было гадко и страшно, но мужик не выпустил полу моего

плаща, он побежал за мною, быстро перебирая коленями, и, заглядывая мне в

лицо совершенно собачьими глазами, отчаянно прохрипел:

- Языком вылижу! Блестеть будут...

А у меня и голоса не было. Я только рванулся изо всех сил,

освободился наконец и быстрым шагом пошел прочь, еле удерживаясь, чтобы не

перейти на бег. До самого угла я боялся, что он меня догонит, и,

поворачивая на проспект Труда, украдкой глянул через плечо назад. Безумец

так и стоял на коленях, он лишь опустил зад на пятки и медленно обтирал

руки о ватник, понурив голову. У него был вид человека, обреченного на

казнь.

Душевное равновесие мое было нарушено, и, не сделав по проспекту

Труда и нескольких шагов, я налетел на пенсионера самого почтенного вида -

в шляпе и с тростью. Собственно, столкновения не произошло, в последнюю

секунду я сумел притормозить, и мы только слегка коснулись друг друга

плечами. Я пробормотал что-то вроде: "А, ч-ч-ч... Виноват..." Он же с

поразительной живостью отступил на шаг, сорвал шляпу, взяв на отлет свою

палку, проговорил, словно в театре:

- Мой дорогой! Разрешите принести вам мои глубочайшие извинения! Я

позволил себе задуматься и был крайне небрежен.

- А-ап... - сказал я. - А-ас... Собственно, это я был небрежен...

Вина, собственно, моя... Еще раз - пардон.

- Мы оба были небрежны, - с видимым облегчением произнес пенсионер и

улыбнулся, как мне показалось, фальшиво. - Вообще-то, сейчас время такое,

что глаза лучше дома на забывать.

- Правда ваша, - согласился я, чтобы не затягивать сцену, и пошел

себе дальше в молочную.

Неприятное предощущение зашевелилось во мне. Где-то под ребрами

справа. Все вокруг было до тошноты знакомо. Испещренный трещинами неровный

асфальт с вечными лужами, и прошлогоднее пятно на нем от пролитой краски

перед хозяйственным магазином, похожее на рисунок кроманьонца. Мокрые

жалкие прутья садовых насаждений вдоль тротуара, в некоем неприличном

контрапункте странно сочетающиеся с гигантским вылинявшим плакатом "Саду

цвесть!" на брандмауэре бывшего доходного дома. Отгородившаяся от неба

лоснящимися зонтиками терпеливая очередь за обоями в хозяйственный

магазин. Прохожие, прохожие, прохожие, все больше тетки с кошелками, с

сумками, с бидончиками, с собаками. И машины, машины, машины, господи,

сколько нынче в городе машин!..

Вроде бы все, как обычно, но чем дальше, тем страшнее мне

становилось. Что-то происходило в городе, только я не мог уловить, что

именно, а я не знал, как об этом спросить.

...Решительно, машины двигаются слишком медленно. Правда, на

проспекте Труда везде "40", но ведь и вчера здесь было "40", а половина

шоферов, как водится, никакого внимания на это не обращала... У всех машин

включены подфарники по случаю туманной погоды. То есть буквально у всех!..

...Что они мне все улыбаются? Я эту тетку вижу впервые в жизни, а она

мне кланяется и вся расплылась в улыбке, такой же фальшивой, как ее

зубы... И эта туда же...

- Здрасьте... И вам здрасьте... Приветствую вас...

Вот оно! Ведь все же прячут глаза... лица прячут... Кто прикрывается

зонтиком, кто смотрит под ноги, словно пятак потерял, кто отворачивается к

витрине, хотя в витрине ничего, кроме ремонта, нет... Но если уж так

выходит, что глаза наши встречаются, тогда сразу пасть по ушей, поклон

чуть ли не подобострастный и - "здрасьте! здрасьте вам! доброго денечка!"

Сначала я подумал было, что это моя известность как личного секретаря

Демиурга распространилась вдруг на все население ближайших кварталов. Но я

не успел даже продумать последствия такого ошеломляющего предположения. Я

обнаружил, что они все друг с другом раскланиваются, все друг другу

осклабляются, все желают друг другу добренького денечка.

...Нет, не все, конечно. Им это явно не нравилось, они делали это

явно через силу. Они делали это только в том крайнем случае, когда

встречались друг с другом глазами и вынуждены были (почему, собственно?)

непременно оказать внимание друг другу, как старым добрым знакомым. Можно

было подумать, что нынче утром, пока я распинался на службе, власть в

городе захватили исступленные почвенники и призвали соотечественников (под

угрозой наказания на теле) вспомнить, откуда все они произошли, припасть к

чистому источнику древних обычаев, погрузить обе руки в сокровищницу

патриархальных нравов и, хотя бы на улицах, вести себя в соответствии.

Смешного тут не было ничего. Я предпочел бы сейчас вернуться домой,

пусть даже без кефира и масла, и навести справки у Агасфера Лукича или по

крайности включить телевизор. Но масла в доме не было никакого, это

во-первых, а во-вторых, черт побери, надо было хотя бы попробовать

разобраться во всем самому.

В молочной на первый взгляд ничего необычного и не обнаружил. Очередь

в кассу была небольшая, за сметаной стояло старух десять, но сметана меня

как раз не интересовала. Я набрал в сумку четыре бутылки кефира, обогнул

стойку, взял три пачки масла по двести граммов и пристроился в очередь в

кассу.

Нет, здесь тоже было нехорошо. Очередь вела себя не как очередь, а

словно бы на светском рауте, как я себе это представляю. Они беседовали.

Все они не стояли друг другу в затылок, как это принято испокон веков, они

норовили встать друг к другу вполоборота, чтобы, упаси бог, не оказаться к

кому-нибудь спиной.

Физиономию у кассирши, казалось, свело судорогой от перманентной

любезной улыбки, руки ее так и порхали - выбивали, отрывали, отсчитывали,

выдавали, и с каждым покупателем она здоровалась и каждому говорила

спасибо. (Обычно она разговаривает так: "Чего вы все лезете со своими

десятками? Нет у меня рублей, ослепли, что ли?" Зовут ее Аэлита.)

В магазине были еще грузчики. Я заметил их не сразу, потому что они

были бесшумны. Эти два опухших амбала в грязных черных халатах катали и

разгружали свои тележки с продуктами, передвигались как бы на цыпочках,

мгновенно замирая на месте, если путь им пересекал случайный покупатель.