VII. Необыкновенно сильный грек

 

Последние лучи заходящего солнца отражались на зеркальной поверхности Риальто. Гондольеры расположились группами на белых плитах, окаймлявших канал, играя в кости и ожидая желающих воспользоваться их услугами, а некоторые спали спокойно под мостом.

Когда пробили часы на башне Святого Марка, один из игравших встал и скорыми шагами подошел к товарищу, который, растянувшись лениво на земле, пил с жадностью из фляги вино.

— Доминико! — сказал он, толкнув его ногой. — Скоро ли ты перестанешь подкреплять свои силы? Мне кажется, что если б вода лагун вследствие чуда превратилась в вино, то ты взялся бы осушить ее в одиночку... Вставай, пора идти!

— Неужели пора, мой дорогой Орселли? — проворчал Доминико.

— Да мы ведь обещали старому синдику Бартоломео ди Понте вычерпать воду из его гондолы, которая течет. Возьми же свой черпак и пойдем поскорее.

— Какой ты бессердечный! — произнес Доминико, решаясь прекратить на минуту свое любимое занятие. — Не забывай, пожалуйста, что рыбная ловля была нынче трудна, а жар невыносимый!

— Ну так пей да спи, ленивое животное! — воскликнул Орселли с презрением. — Ты, право, не достоин греться под этим солнцем.

— Вот поэтому-то я и улегся в тени, — проговорил Доминико, заливаясь неудержимым смехом.

Орселли взял свой черпак и удалился, пожимая плечами.

Доминико преспокойно продолжал пить, когда товарищи его вдруг бросили игру, завидев приближающуюся гондолу, на которой виднелись сундук и несколько тюков.

— Причаливай здесь, Заккариас! — раздалось из гондолы.

Пока Заккариас, соскочив на землю, привязывал канат, гондольеры торопливо выгрузили багаж, спрашивая, куда они должны нести его.

— Положите его туда, откуда взяли, — ответил Заккариас.

— Да разве ты не знаешь, проклятый язычник, — начал Доминико, — кому принадлежит право таскать багаж, прибывающий по воде? Мы составляем часть уважаемой всеми корпорации гондольеров и не потерпим, чтобы дерзкий иностранец...

Доминико замолк, заметив выходившего из гондолы синьора.

— Этот человек — мой слуга, — произнес последний, окидывая всех высокомерным взглядом. — Он настолько силен, что не нуждается в помощи чужих рук: уходите же, иначе...

Заккариас действительно был настоящим геркулесом.

— Силен ваш слуга или нет, — перебил Доминико, — но он не помешает нам воспользоваться данными нам правами, мы стоим за них твердо.

Незнакомец подошел к своему слуге и шепнул ему:

— Не благоразумнее ли будет удовлетворить эту наглую чернь?

Но Заккариас, очевидно, не обратил внимания на это замечание своего господина и сказал Доминико:

— Мое право — сила. Пользуйтесь же вашим, и я воспользуюсь своим.

Гондольеры испустили крики негодования и бешеного гнева. Иностранец побледнел и дотронулся до плеча слуги серебряным жезлом, бывшим в его руках.

— Не бойтесь за меня, благородный Кризанхир, — проговорил насмешливо Заккариас и воскликнул, обращаясь к толпе. — Нельзя ли обойтись без угроз и без дерзостей? Если кто-нибудь из вас, тунеядцев, будет в силах поднять этот сундук, то пусть несет его за мной до гостиницы «Золотое дерево»!

Двое из рыбаков вошли снова в гондолу, из которой незадолго перед тем выгнал их Заккариас. Но напрасно пытались они поднять указанный сундук: тот был так тяжел, что казался привинченным ко дну гондолы.

Кризанхир обменялся со своим слугой веселой улыбкой.

— Сюда, Доминико! — крикнул один из гондольеров, выбившись совершенно из сил.

Доминико поставил на землю свой громадный кувшин с вином и поспешил на подмогу к товарищам.

— Куда следует отнести этот сундук? — спросил он заплетающимся от вина языком.

— Подними его прежде, а потом я отвечу тебе на твой вопрос, — ответил иностранец.

Гондольер улыбнулся презрительной улыбкой и взялся за сундук, но поднял его только наполовину и снова опустил.

— Ну тут, должно быть, собраны все сокровища святого Марка! — воскликнул он.

— Я отвечу тебе, хвастуну, только то, что сундук не тяжелее каждого из моих кулаков, — сказал ему Заккариас, обнажая свои мускулистые руки.

— Интересно знать, сколько правды в словах твоих, презренный болтун! — произнес Доминико, выскочив из гондолы.

Засучив рукава своей толстой туники, он стал в оборонительную позу, а слуга Кризанхира последовал за ним, ворча с негодованием:

— Любопытство вообще очень большой порок, а в особенности для гондольера, и я сейчас докажу тебе это на деле!

Толпа окружила немедленно бойцов, молясь всем святым за успех Доминико.

— Я жду! — проговорил насмешливо последний.

— Я не злоупотреблю твоим долготерпением, — ответил Заккариас, нанося ему в бок сильный удар.

Доминико упал, но тотчас же вскочил и стал в прежнюю позу.

— Так я, значит, могу возобновить урок и довести его сейчас же до конца, — заметил Заккариас, осыпая противника тяжелыми ударами.

— Я начинаю думать, — лепетал Доминико, — что ты не относишься к разряду хвастунов, какими оказываются почти все иностранцы, ненавидящие Венецию.

— Ты проявляешь себя с хорошей стороны, отдавая мне в этом должную справедливость, — отозвался Заккариас. — Да будет тебе известно, что я могу убить моментально быка, а ослов убиваю без всяких усилий.

Он схватил венецианца, поднял его высоко над своей головой и бросил так, словно это был мяч.

Гондольеры с восторгом захлопали в ладоши, не заботясь, по-видимому, об увечьях, полученных побежденным товарищем.

— Я сейчас дал тебе доказательство своей дружбы, — сказал Заккариас, помогая противнику приподняться с земли. — Я не всем демонстрирую свое искусство в битве.

— Благодарю за честь! — ответил Доминико, потирая плечо и пытаясь улыбнуться.

— Между нами не будет больше вражды, товарищ!

— Не будет, мой учитель. Можете быть уверены, что я не попрошу у вас повторения урока... Я вдобавок пожертвую пять свечей Пресвятой Деве, поскольку понимаю, что без Ее заступничества у меня были бы переломаны кости.

Он пошел по направлению к церкви Санто-Мариа-дель-Орто и исчез из виду, а Заккариас, не желавший, чтобы гондольеры знали, где он намерен остановиться, принялся уже снова отвязывать гондолу, чтобы пристать в другом месте.

В это время какой-то молодой человек протиснулся к нему сквозь толпу гондольеров и шепнул ему на ухо:

— Добро пожаловать в Венецию, властелин жизни!

Геркулес обернулся и вздрогнул, увидев пред собой Иоанниса.

— Опять ты!.. Везде ты! — крикнул он запальчиво.

— Конечно, опять я! — пробормотал далмат со странной улыбкой. — Но не бойтесь, я буду нем, как невольники в Бланкервальском дворце или как рыба в воде!

Кризанхир вытащил торопливо из-за пояса один из тех маленьких миланских стилетов, острие которых убивает мгновенно. Он хотел отнять у ловкого шпиона возможность сообщить глазевшим гондольерам настоящее имя мнимого Заккариаса или сделать какой-нибудь тайный донос. Но победитель Доминико вернул уже изменившее ему на время хладнокровие, удержал аколута и подошел к далмату, который отступил. Взглянув на его бледное красивое лицо и на кошачьи сверкавшие глаза, он спросил лаконично:

— Какой новой низостью хочешь ты удружить мне?

— Я могу вам помочь осуществить план, который привел вас в Венецию с риском поплатиться жизнью и свободой, — ответил ему хладнокровно далмат.

— Так ты знаешь, что побудило меня прибыть сюда инкогнито?

— Знаю, но ваш план, по-моему, лишь мечта. Осуществить его может только один человек.

— Если ты не хитришь со мной, Иоаннис, если этот единственный человек действительно желает оказать мне услугу, то я дам ему серебряный жезл и возведу его в протобасты, а тебя назову великим дрюнгером моего флота, — сказал мнимый Заккариас, который был не в силах скрыть свое волнение. — Но когда же могу я увидеть эту сильную влиятельную личность?

— Завтра, так как я сообщу ему сегодня же эту новость, — шепнул тихо далмат.

Через два часа Иоаннис, одетый в изящный костюм из черного бархата, остановился перед ярко освещенными окнами дома, широкий мраморный фасад которого был украшен изящными изваяниями. Четыре кариатиды поддерживали балкон с красивыми колоннами, но в целом фасад представлял собой смесь трех архитектурных стилей, вовсе не согласовавшихся между собой. Этот дом принадлежал богатому негоцианту[10] Бартоломео ди Понте, пользовавшемуся особенным почетом корпорации гондольеров и бывшему прежде синдиком[11]. Залы были украшены флорентийским мрамором, а окна драпированы великолепной шелковой материей, привезенной из Персии.

Все богатства Востока были собраны здесь, но всей этой роскоши недоставало вкуса, точно так же, как и саду, окружавшему этот богатый дом и состоявшему из редких иноземных деревьев.

На улице собралась громадная толпа, чтобы поглазеть на съезжавшихся к негоцианту гостей, так как он давал вечер по случаю дня рождения своей дочери Джиованны, первой красавицы во всей Венеции. Подходящий к дому далмат чуть не был сшиблен с ног одним из ротозеев, спешившим приютиться у садовой решетки.

— Э, разиня! — воскликнул невольно Иоаннис.

Но незнакомец не ответил ему. Азану показалось, что он уже видел блестящие глаза этого молодого человека, старавшегося скрыть нижнюю часть лица. Он хотел подойти к нему, но ловкий незнакомец проскользнул уже в калитку и исчез в тени сада. Сердце далмата сильно забилось, и он проговорил с очевидным волнением:

— Я это предвидел! Это он, без сомнения! Но его безрассудство не имеет названия, если он осмеливается прокрасться, хотя бы даже под прикрытием ночи, к мстительному купцу, разоренному им: горе, горе ему! Я сам позабочусь предупредить господина ди Понте, что волк залез в овчарню.

Азан присоединился к входившим в дом гостям, представлявшим собой странную смесь негоциантов, иностранцев, простых граждан и евреев. Последние постарались войти в город раньше, чем запрутся ворота, чтобы не платить пеню за пропуск. В передней эти достопочтенные торговцы сложили очень бережно свои шапки из красного сукна с черными нашивками, без которых они не ходили по городу.

Пользуясь привилегией не подчиняться законам, запрещающим роскошь, эти богатые плебеи надели в честь радушного амфитриона дорогие костюмы из разноцветного шелка и золотой или серебряной парчи и щеголяли поясами, покрытыми эмалью и драгоценными каменьями. Даже самый незначительный торговец прятал свои красные руки в тонкие лайковые перчатки, и все были надушены розовыми или лимонными эссенциями, введенными в употребление знаменитым Аспрано.

В момент появления Иоанниса в зале Бартоломео ди Понте ходил посреди гостей с лучезарным лицом. Он протягивал руку одним, улыбался другим и наблюдал, чтобы не обнаружилось где-нибудь недостатка в освежительных напитках и дорогих яствах.

Это был человек лет пятидесяти, приземистый, дородный и напоминавший отчасти африканца смуглым цветом лица и черными, как смоль, густыми волосами. Под такими же черными, пушистыми бровями искрились маленькие желтоватые, замечательно бойкие глазки, свидетельствовавшие о его глубоком честолюбии.

Когда он сталкивался с человеком благородного происхождения, толстые губы его складывались в надменную усмешку. Нужно заметить, что он был готов пожертвовать за титул половиной богатства, приобретенного умом, неусыпным трудом и некоторым умением пользоваться обстоятельствами. В глубине души он страшно негодовал на судьбу за то, что родился плебеем, и старался уверить патрициев в своем пренебрежении к ним, чтобы вознаградить себя хоть чем-нибудь за тайные страдания. Червь зависти точил его сердце, и он постоянно мечтал об одной из тех народных смут, которые вспыхивали так часто в раздробленной и опустошенной Италии.

Этот званый вечер он устроил тоже с какой-то тайной целью, а день рождения дочери служил только предлогом. Когда пронеслась весть, что Мануил Комнин задержал корабли, нагруженные венецианским товаром, в городе распространилась весть о банкротстве Бартоломео ди Понте. Состоянию его был действительно нанесен ощутимый удар, но негоциант не обнаружил своей внутренней тревоги ни словом, ни движением. Он боялся больше всего насмешек надменных патрициев и имел в этот вечер похвальное намерение уколоть синьоров своею роскошью и их бедностью. Он считал себя вправе сделать это, тем более что пострадал по милости необдуманных действий посланников республики, Валериано Сиани и Орио Молипиери. К тому же Сиани осмелился полюбить его дочь, его очаровательную и милую Джиованну. Им овладевало негодование при мысли, что он когда-то сам поощрял это чувство и ликовал, мечтая о союзе с таким знатным семейством.

Бартоломео невольно побледнел, увидев Иоанниса. Человек этот первый сообщил ему весть о громадном уроне, причиненном приказанием Комнина, но он тем не менее все-таки улыбался, сжимая его руку.

Азан увлек Бартоломео за собой в амбразуру окна и сказал ему тихо:

— Вы превосходно скрываете отчаяние под маской беззаботности.

— Молчи, Иоаннис, молчи! — проговорил тревожно гордый негоциант.

— Ба! — произнес насмешливо далмат. — Для вас еще не все потеряно. Вы один из счастливейших отцов во всей Венеции, так как дочь ваша — жемчужина среди венецианских женщин. А разве гости ваши скупятся доставлять вам все упоения лести? Пусть они сегодня еще раз полюбуются этими прекрасными картинами, вазами, статуями, серебряными лампами и шкатулками с золотой инкрустацией! Как знать, завтра, может быть, все эти драгоценности будут уже продаваться с аукционного торга для удовлетворения всех ваших кредиторов... Вас выгонят отсюда эти льстивые гости, и вашей Джиованне придется торговать цветами под балконом своего дома.

— Замолчи, негодяй! — вскрикнул Бартоломео. — Или ты пришел с целью нанести мне оскорбление, смеяться над моим несчастным положением? Ты сильно ошибаешься: я спасу свою дочь от такого исхода, даже если мне для этого пришлось бы поджечь дворец нашего дожа... Не смей, зловещий ворон, задевать Джиованну! Я готов стерпеть любые насмешки в свой адрес на виду у этой толпы, подстерегающей каждое мое слово... Но я не позволю тебе оскорблять мою дочь!

Он сжал руку далмата, как в железных тисках, сохраняя по-прежнему спокойную улыбку. Но Азана было трудно унять: он продолжал все с тем же хладнокровием:

— Вы ужасно неосторожны, Бартоломео: кричите на всю залу, что способны, пожалуй, поджечь и дворец дожа[12]... Я вижу, вам хотелось бы убить меня немедленно из-за боязни, что я разоблачу позорную тайну вашего разорения перед вашими лживыми и коварными друзьями. Да, я могу погубить вас... Однако здесь так жарко. Дайте мне что-нибудь, чтобы утолить мою жажду!

Гордый негоциант побледнел как смерть, но пошел налить бокал вина для бывшего слуги.

— Азан, — прошептал он, — погляди: на нас смотрят с открытым удивлением... Я покорился твоему требованию, а теперь уж ты покорись моему: иди, всему есть мера, даже и самой подлости.

Иоаннис приветливо улыбнулся ему.

— Вы серьезно считаете меня своим врагом, Бартоломео? — проговорил он мягко. — Вы страшно заблуждаетесь! Я люблю вас настолько же, насколько ненавижу всех ваших бездельников. Вы были для меня хорошим господином, и я знаю, что вы трудились не менее любого из поденщиков. Из-за чего же мне враждовать с вами и радоваться вашему случайному несчастью? И не бесчестно ли было бы вынуждать Джиованну, жемчужину Венеции, снизойти до слуги своего отца, когда рука ее была уже давно обещана патрицию?

Бартоломео ди Понте взглянул на говорившего с безмолвным изумлением, спрашивая себя, не сошел ли далмат совершенно с ума?

— Вы удивляетесь, что не видите в моих руках шутовской погремушки, — продолжал Азан с той же невозмутимостью. — Сознаю, что отвага моя граничит с сумасбродством. Ну а что, если бы это ничтожное создание, на которое вы смотрите так грозно и презрительно, сказало бы вам вдруг: господин Бартоломео, я, ничтожная тварь, могу вернуть тебе все твои корабли со всем находившимся на них ценным товаром, корабли, конфискованные Мануилом Комнином!

— Но это невозможно!.. Перестанешь ли ты, наконец, издеваться?

— Замолчи! Я верну тебе все твои корабли вместе со всем их грузом только с тем условием, чтобы ты дал мне слово исполнить без протеста мою первую же просьбу.

— Нужно бы сперва узнать, какого рода будет эта первая просьба, — заметил ди Понте, кусая губы.

В это самое время синьорина Джиованна прошла мимо отца, ведя под руку какую-то пожилую даму, которой годы и здоровье не позволяли более присутствовать на празднике. Бартоломео и Азан обменялись вызывающими взглядами, когда красавица исчезла из их вида; они поняли друг друга. Бартоломео осмыслил внезапно тяжесть жертвы, к которой его обязывал Азан, а далмат подумал, что смерть покажется ему благодеянием, если Джиованна будет принадлежать не ему, но другому.