Контакт «пяти племен» и жителей «срединной равнины»

С III в. до н. э. до конца III в. н. э. земледельческий Китай и Великая степь, населенная скотоводами – хуннами, существовали рядом. Каждый этнос жил в своем ландшафте, но в совокупности с соседями входил в суперэтнические конструкции кочевой культуры и дальневосточной цивилизации. И та и другая были полиэтничны. В кочевой мир входили, кроме хуннов, сяньбийцы (древние монголы), цяны (кочевые тибетцы), малые юечжи, усуни, кыпчаки и другие племена. В Китае, кроме китайцев, жили аборигены: жуны, ди, мань и юе, принадлежавшие по языку к тибето-бирманской, тайской и малайской группам.

Продолжительность существования этих суперэтносов, связанных общей культурой, давала повод современникам рассматривать историческую действительность как «состояние», но на самом деле это были медленно текущие процессы. Создание единого китайского государства и обострение классовых противоречий, ставших антагонистическими в III в. до н. э., унесло свыше 60 % жителей, а распадение этой империи в III в. н. э. – свыше 80 %. В конце III в. обезлюдевшая и обнищавшая страна была объединена династией Цзинь. В III в. население Китая исчислялось в 7,5 млн человек вместо былых 50 млн. Потом, к IV в., оно возросло до 16 млн.

И все-таки при самых жестоких социальных потрясениях для гибели китайского этноса не было достаточных внутренних оснований. Свободных земель было много, и, следовательно, численность населения могла увеличиться. Государственная система функционировала, гонения на культуру прекратились. Древнекитайский этнос мог бы продолжать существование, если бы не слишком тесный контакт с кочевниками и странная потеря сопротивляемости, что было неожиданностью для самого правительства династии Цзинь.

В степи господствовал родовой строй, и разложение его шло столь медленно, что не причиняло большого ущерба кочевникам. Зато их угнетало усыхание степи, начавшееся в I в. и к III в. достигшее максимума. Сокращение пастбищных угодий заставило хуннов и сяньбийцев жаться к рекам Хуанхэ и Ляохэ и входить в контакт с китайцами. Поскольку земли лежали в запустении, правительство Цзинь допустило поселение на границе 400 тыс. кочевников и около 500 тыс. тибетцев разных племен. Китайские политики III в. считали, что этническая принадлежность – социальное состояние и численно ничтожное вкрапление нетрудно ассимилировать: князей обучить культуре, а родовичей превратить в податное сословие. Расчет был дерзкий и плохой. Родовичи терпели произвол чиновников и эксплуатацию землевладельцев, но не превращались в китайцев; князья выучили иероглифику и классическую поэзию, но при удобном случае, наступившем в 304 г., вернулись к соплеменникам и возглавили восстание, ставившее целью «оружием возвратить утраченные права». Ложная теория, примененная к действительности, вызвала катастрофу.

К 316 г. 40 тыс. хуннов захватили весь северный Китай, в том числе две столицы, двух императоров и все накопленные богатства. Китайцы были загнаны на берега Янцзы, в то время окраину Китая, и были вынуждены в тропических джунглях смешиваться с племенами мань, что весьма преобразило их облик и психический склад. Там начался особый процесс этногенеза, приведший впоследствии к созданию южнокитайского этноса. А оставшиеся на родине китайцы смешались с хуннами… и тем погубили их. Уже дети победителей-хуннов и китаянок забыли о нравах степного кочевья. Воспитанные в дворцовых павильонах, они сохранили энергию и мужество, но утеряли ощущение «своего», чувство локтя и императив верности. Распри подорвали их силы, а ведь до этого их отцы умели жить в согласии. Внуки превратились в избалованных куртизанов, забавлявшихся людоедством и предательством близких. Не было и речи о наступательных войнах, даже при обороне хунны стали терпеть поражения. Наконец, в 350 г. приемный сын императора, китаец, убил своих братьев, наследников престола, и, взяв власть в свои руки, приказал перебить всех хуннов в государстве. Это было исполнено с таким рвением, что погибло много бородатых и горбоносых китайцев, похожих на хуннов.

Геноцид не спас узурпатора. Сяньбийцы-муюны разбили его китайское войско и казнили его самого. Китайцам не помогло численное превосходство, они также вместе с культурой потеряли традиции доблести. Муюнов постигла судьба хуннов. Они окитаились и были побеждены степными табгачами. Те сначала консолидировали вокруг себя кочевников (смешение на уровне этнической метисации), но потом на свою беду завоевали Хэнань, где жило монолитное китайское население. К концу V в. они смешались с китайцами так, что их хан, приняв титул императора, запретил родной язык, табгачскую одежду и прическу, а также имена. Масса подданных, лишенная свойственного ей стереотипа поведения, стала жертвой авантюристов-кондотьеров, низвергших династию и обескровивших несчастную страну,^[142] которую вдобавок опустошил голод, унесший около) 80 % людей.^[143] Так повлияло на народы смешение двух суперэтносов, но оставшиеся в живых в VI в. внезапно объединились в новый этнос, называвшийся тогда табгач (сяньбийское название), употреблявший китайский язык (отличавшийся от древнего) и принявший иноземную идеологию – буддизм. Это была великая эпоха Тан, положившая начало средневековому китайскому этносу, потерявшему самостоятельность только в XVII в., когда Китай завоевали маньчжуры. Но это новый цикл этногенеза, относящийся к Древнему Китаю, как Византия – к Древнему Риму.^[144]

Из приведенного примера очевидна связь этноса с ландшафтом. Хунны, заняв долину Хуанхэ, пасли скот, китайцы засевали пашни и строили каналы, а хунно-китайские метисы, не имея навыков ни к скотоводству, ни к земледелию, хищнически обирали соседей и подданных, что привело к образованию залежных земель и восстановлению естественного биоценоза, хотя и обедненного за счет вырубки лесов и истребления копытных во время царских охот. Но уже в VII в. китайцы вернули себе утраченные земли и снова деформировали ландшафт путем интенсивного хищнического земледелия. Но об этом потом.

Контакты варваров и римлян

Сходную картину беспорядочного смешения этносов мы можем увидеть в ту же эпоху на западной окраине континента, где развалилась Римская империя. По этому поводу было высказано очень много суждений, но почти все они перекрываются знаменитым тезисом Э. Гиббона: «Эллинское общество, воплощенное в Римской империи, которая была в зените в эпоху Антонинов, низвергнуто одновременным падением двух врагов, напавших на нее на двух фронтах: североевропейскими варварами, вышедшими из пустынь за Дунаем и Рейном, и христианской церковью, возникшей в покоренных, но не ассимилированных восточных провинциях».^[145] Посмотрим, прав ли он?

Четырехсотлетняя война Римской империи с германцами, длившаяся с I по IV в., закончилась победой Рима. Ни рейнская, ни дунайская границы не были прорваны. Несколько поражений, нанесенных римлянам готами, и опустошение побережий Эгейского моря готским флотом были искуплены победами Феодосия. Рим потерял только зарейнские области Германии и добровольно очистил Дакию, но в этих странах италики селиться не хотели, а провинциалы попадали туда как ссыльные, интересы коих сенат и римский народ не волновали. Положение резко изменилось в V в., когда сопротивление иноземным вторжениям резко снизилось, но тогда Стилихон и Аэций одерживали победы над германцами и гуннами, пока их не убили сами римляне – интриганы и дегенераты в пурпуре и диадемах. Беда Рима была в нем самом, а не вне его.^[146]

Да и сами варвары не стремились к уничтожению культуры Рима. Король визиготов Атаульф, согласно его собственному признанию, «начал жизнь с жаждой обращения всего римского домена в империю готов… со временем, однако, опыт убедил его, что… было бы преступлением изгонять управление закона из жизни государства, так как государство прекращает быть самим собой, если в нем прекращает править закон. Когда Атаульф осознал эту истину, он решил, что он добился бы славы… употребив жизненную силу готов для восстановления римского имени во всем, и, быть может, более чем во всем – его древнем величии».^[147] Но если так, то почему же римская культура исчезла, а вместе с ней исчезли с этнической карты мира влюбленные в эту культуру мужественные и сильные готы?

То, что успехи германцев по времени совпали с торжеством христианства на всей территории Римской империи, как будто подтверждает пагубность этой доктрины для народа и государства. Эту концепцию выдвинули еще в 393 г. защитники язычества Евгений и Арбогаст, попытавшиеся восстановить в Капитолии алтарь Победы. Однако, как и в 312 г., христианские легионы оказались более стойкими. Вожди языческой армии героически погибли в бою, но тем самым показали, что перспектива развития не в том или ином исповедании веры, а в делах куда более земных. И самое интересное, что то же самое утверждают отцы церкви.

Блаженный Августин, или любой другой христианский мыслитель V в. мог бы сказать: «Не мы посоветовали императору Авреалину покинуть Дакию и пренебречь той политикой, которая возводила на границах сильные военные посты. Не мы посоветовали Каракалле возводить в звание римских граждан всякого рода людей или заставлять население переходить с места на место в усиленной погоне за военными и гражданскими должностями… Что же касается до чувства патриотизма, то разве оно не было разрушено вашими собственными императорами? Обращая в римских граждан галлов и египтян, африканцев и гуннов, испанцев и сирийцев, как могли они ожидать, что такая разноплеменная толпа будет верна интересам Рима, который завоевал их? Патриотизм зависит от сосредоточения, но не выносит разъединения». Блаженный Августин был бы прав, но немедленно возникает вопрос: а почему в христианских общинах, столь же разноплеменных, возникли жертвенность, чувство локтя, спайка и возможности развития?

Ответ прост: различия расовые не имеют решающего, да и вообще, как правило, большого значения, а различия этнические лежат в сфере поведения. Поведенческий стереотип христианских общин был строго регламентирован. Неофит был обязан его соблюдать или покинуть общину. Следовательно, уже во втором поколении на базе христианских консорций выковался субэтнос, гетерозиготный, но монолитный, тогда как в языческой, вернее – безрелигиозной, империи психологическая переплавка подданных не осуществлялась. Члены разных этносов сосуществовали в рамках единого общества, которое развалилось от собственной тяжести, ибо даже римское право было бессильно перед законами природы.

И не менее губительны были упомянутые Августином миграции населения внутри империи. Соотношение человека с природным окружением – ландшафтом – есть в каждом случае величина постоянная, определяемая адаптацией. Ландшафты Сирии и Британии, Галлии и Фракии весьма различны. Следовательно, мигранты предпочитали жизнь в городах, где стены отделяли их от чуждой, непривычной и нелюбимой природы. Значит, отношение к природе у них было чисто потребительским, а проще сказать – хищническим. В результате были сведены 2/3 лесов Галлии, буковые рощи Апеннин, выпаханы и обеспложены долины в горах Атласа, отданы в жертву козам холмы Эллады и Фригии. И самые губительные опустошения производили не сами военные трибуны, а их колоны, т. е. военнопленные, поселенные вдали от родины, чтобы затруднить, им побег из неволи.

Иными словами, при неприкосновенности жестких социальных связей политической системы Римской империи этнические связи были разрушены полностью уже в IV в., а вторжение германцев в V в. усугубило этот процесс, ибо активная метисация, разъедая этносы готов, бургундов и вандалов, вовлекла их в общий процесс распада. Там же, где в те же века сложился новый этнос, а это произошло на восточной окраине империи, видимо, действовал дополнительный «фактор икс», значение коего нам надлежит раскрыть.