Дженни и ее жених. Свадьба Дженни

У же несколько недель у Дженни голова шла кругом от массы противоречивых чувств и мыслей, в которых она жила, а также и новых людей, с которыми ей пришлось познакомиться. Сказать, что Дженни утвердилась прочно в позиции матери, что она верила в победу над лордом Бенедиктом, она никак не могла. Вспоминая письма, полученные ею от Флорентийца, думая, что он был другом ее отца, что он друг и опекун Алисы, Дженни чувствовала, как сжимается ее сердце, сожалела о своих неразумных поступках. Она тосковала. Но, попадая в злобный поток раздражения матери, она не могла заглушить зависти и унижения, которые грызли ее при воспоминаниях об Алисе и Наль, о Николае и Тендле.

Новые друзья матери, присланные к ней из Константинополя старым поклонником, показались Дженни очень приятными и воспитанными. Они сразу выказали себя бурными поклонниками красоты Дженни и соперничали друг с другом в ухаживании за нею. Они так окутали ее сетями забот и баловства, от самых мелких ее потребностей до самых богатых подношений; так заботились об ее туалетах, возили ее в самые модные и шумные места, что у Дженни положительно не хватало времени серьезно разобраться в чем-либо. Она к вечеру так уставала от развлечений и ухаживаний, что валилась с ног и засыпала, едва успев положить голову на подушку.

Как-то само собой, точно помимо воли и понимания самой Дженни, она стала считаться невестой одного из молодых людей. Второй же, и раньше нередко задававший вопросы об Алисе, теперь все настойчивее спрашивал Дженни о сестре. Почему ни в одном из самых модных и шикарных мест не видно Алисы? Почему Дженни не вызовет сестру к себе на свидание? Разве Дженни не любит Алису?

Привыкнув царить среди своих адъютантов, Дженни не имела ни малейшего желания впускать Алису в маленький, влюбленный в нее до безумия — как она полагала — кружок. И вместе с тем не знала, что и как отвечать, всячески стараясь, чтобы поклонники вовсе не увидели Алису. В этой ежедневной суете Дженни больше всего старалась забыть о судебной конторе, решив, что это еще очень нескоро будет. И вдруг, как cнег на голову, ей и матери вручены повестки с вызовом в это отвратительное место через два дня. Сияющая пасторша, помахивая своей повесткой, вошла в комнату к Дженни, едва та проснулась, и своей обычной итальянской скороговоркой затрещала:

— Сейчас я получила письмо. Еще два друга из Константинополя приехали. Сегодня вечером они будут у нас. Пожалуйста, постарайся быть прелестной. Это очень и очень богатые, даже богатейшие люди и, как говорит твой жених, чрезвычайно влиятельные. Им ничто и никто не страшен. Теперь-то попляшет у нас лорд Бенедикт. Вот тебе твоя повестка. Послезавтра разбор дела о завещании. Развенчаем подложную Цецилию. Ври в своем завещании, что хочешь, а сходство фамильное подавай. Это единственное неопровержимое доказательство. А пастора-то нет, с кем же сверять сходство? — хохотала пасторша.

— Не понимаю, мама, почему вы так носитесь с этим сходством? Ведь если на нем основываться, то меня и Алису никак сестрами признать невозможно, — ответила Дженни, не желая вдаваться в вопрос по существу и ища возможности обдумать про себя, как себя держать, что предпринять, с кем посоветоваться.

— Сходство вовсе не одна я выдумала, милая моя. А наши друзья тоже уверяют, что сходство очень важный аргумент. Кстати, ты ведь понимаешь, что друг твоего будущего мужа рассчитывает жениться на Алисе. У меня с ним это уже обдумано. Так как лорд-великан не отпускает девчонку ни на шаг, а молодому человеку, естественно, хочется поскорее увидеть свою новую невесту, то я решила поехать с ним сама сегодня и передать Алисе письмо. Быть может, нам же и удастся привезти ее домой.

— Мама, неужели вы забыли, как мы с вами к полу приклеиваемся, когда лорд Бенедикт только посмотрит на нас? Оставьте лучше ваши затеи до судебного разбирательства. ваши друзья не знают силы лорда Бенедикта.

Что-то исказило лицо пасторши, которая начала было поносить лорда Бенедикта. С легким стоном она опустилась на стул.

— Опять боль в моем позвоночнике, Дженни, — плаксивым тоном пожаловалась пасторша. — Уже раз я пролежала два дня со своей спиной. Кажется, опять у меня рецидив.

— Потому что вы все злитесь и создаете суматоху в доме, от которой у меня голова кружится. Идите, пожалуйста, лягте. Сами говорите, что вечером приедут ваши друзья. Благодарю покорно, провести вечер одной в компании четырех чужих мужчин, — раздражилась Дженни.

— Какие же чужие, Дженни? Ведь один из них скоро будет тебе мужем, другой — зятем, а остальные их ближайшие друзья, даже родственники.

— Родственники или нет — это вам известно. А что мужем мне еще никто не стал, и станет ли кто-то зятем, неизвестно, — с ненавистью произнесла Дженни.

— Что только с тобою делается, Дженни? Я тебя совсем не узнаю и перестаю понимать. Если так вести себя с человеком, как ты ведешь себя, столько от него принимать, вплоть до самых интимных забот, то уж, значит, непременно выходить замуж.

— Оставьте, пожалуйста, — резко закричала Дженни. — Вы так опутали меня своими друзьями, что я теперь ни в чем не могу разобраться. Дайте мне покой, или я заболею, как и вы, и никто из нас в эту чудесную контору не поедет.

Пасторша хотела что-то сказать, но боль согнула ее, и из глаз ее полились слезы. Она тихо ответила Дженни:

— Только один кумир был у меня — ты, Дженни. И только одного я ненавидела — отца твоего. Вот он ушел. Я мечтала, что мой кумир и я будем счастливы. Сейчас я боюсь, что ты все наше счастье разобьешь.

— Я ли его разбиваю, или вы его не умеете слепить, я не знаю. Но повторяю вам, что вы можете свести меня с ума. Дайте мне побыть одной и подумать.

Горько на сердце бывало у пасторши не раз за последнее время. Все ее усилия доставить дочери максимум удовольствий и обеспечить ее жизнь не встречали не только ласкового слова со стороны дочери, но часто вызывали грубое порицание и холодность. Казалось ей теперь, что при жизни мужа он точно защищал ее от раздражительности Дженни. Пастор не разрешал дочери никогда повышать голоса в общении с матерью. Строгость его, непреклонную в этом пункте, Дженни так хорошо знала, что никогда и не пробовала нарушить вето отца. Теперь пасторша не могла понять перемены в Дженни, как раньше не разгадывала причины ее выдержанности, приписывая дочерней любви страх перед волей отца. И горечь сердца вызывала в пасторше острую ненависть к Алисе и тяжелую злобу к ушедшему пастору.

Оставшись одна, Дженни несколько раз перечитала судебную повестку. Маленький клочок бумаги с холодными официальными словами превращался для Дженни в целый ряд живых, неприятных фигур семьи лорда Бенедикта и его самого. Но ярче всех вставала одна фигура, фигура так ее поразившая на похоронах отца, фигура, сестры-золушки, сестры-дурнушки, превратившейся неизвестно какими чарами в принцессу Алису. Окруженная суетой и людьми с утра до ночи, Дженни чувствовала себя одинокой. И в эту минуту, серьезность которой она хорошо сознавала, ей не с кем было посоветоваться.

О, что бы теперь дала Дженни, чтобы держать в руке зеленый конверт лорда Бенедикта! Как могло случиться, что три раза он ее звал, говорил, что еще не поздно все поправить, — и три раза Дженни изорвала письмо. Ей пришла в голову мысль поскорее одеться и помчаться к лорду Бенедикту, сказать ему, что лично она снимает свое заявление, что она верит его высокой чести, что молит его помочь ей вырваться из сетей заблуждений, которые ее опутывают. Дженни уже хотела встать и привести свой план в исполнение. Но вошла горничная, передала букет цветов от жениха и письмо с извещением, что через час он за нею заедет, чтобы отправиться к портнихе мерить подвенечное платье.

Какой-то ужас вдруг охватил Дженни. Она написала жениху коротенькую записку, прося извинить ее сегодня, она и мать обе внезапно заболели и не могут никого принять. Дженни отправила письмо, но чувствовала себя точно в клетке, лишенной свободы жить и действовать как хочется ей самой. Человека, которого ей предстояло назвать своим мужем, она не знала. Только за несколько последних дней она сделала открытие, что он ее стесняет, что незаметно для себя она стала точно подчиненной ему. Самовластная Дженни уже не смогла спорить, когда ей предлагалась какая-то программа действий, глаза жениха, как будто и ласковые, смотрели на нее пристально, требовательно. И не одно это тревожило Дженни. Каждое прикосновение жениха было ей неприятно, точно какая-то чужая воля вливалась в нее. Дженни бунтовала внутри, но оставалась спокойной вовне, не имея сил возражать. Стоило ей остаться одной, и сейчас же гнет его власти сваливался, Дженни становилась сама собой.

Оставшись одна, Дженни надела свой старый халат, отбросив роскошный, подаренный ей женихом, и в первый раз за долгий промежуток времени стала думать об отце. Ей казалось, что тень его шепчет ей ласковые слова, что он одобряет ее решение пойти к лорду Бенедикту, что надо спешить. Слезы застлали глаза Дженни, она снова встала с решением ехать к лорду Бенедикту. Не успела девушка встать с места, как в дверь ее сильно постучали, и голос ее жениха властно требовал, чтобы Дженни вышла к нему. Защищенная запертой дверью, возмущенная неделикатностью молодого человека, Дженни вспылила и резко попросила оставить ее в покое.

— Как могу я оставить вас в покое, когда рядом умирает ваша мать?

Перепуганная Дженни бросилась открыть дверь и тотчас же в ужасе отступила. Рядом с ее женихом стоял высокий, незнакомый ей мужчина, смотревший на нее жесткими, черными глазами, пылавшими, точно угли. «Я тебя научу слушаться», — казалось Дженни, говорили эти ужасные глаза. Ужас Дженни перешел в неподвижность, оторвать глаз она не могла и только тогда двинулась с места, когда снова услышала голос жениха:

— Я напугал вас, дорогая, простите, простите. Но я боялся, что вы не откроете мне сразу дверь, а маме вашей действительно нездоровится. Это мой дядя. Он знает несколько восточных средств и может помочь вашей матери. Проводите нас к ней, я уверен, что ей станет лучше.

Ничего не соображая, кроме: «Слушайся, слушайся», которое ей говорили глаза, Дженни ввела обоих мужчин в комнату пасторши. Леди Катарина лежала на диване, страданий она не испытывала, но разогнуться не могла. После представления пасторше своего дяди, только что приехавшего так счастливо из Константинополя, чтобы немедленно ей помочь, жених предложил Дженни, нежно пожав ее ручку, все же одеться и выехать с ним на примерку подвенечного платья. Свадьба их должна состояться непременно завтра, как того требуют прибывшие новые друзья и дядя. У Дженни не было сил протестовать. Ее удивила леди Катарина, весело разговаривавшая с дядей жениха, показавшимся ей лично таким отвратительным.

— Поезжайте, поезжайте, дети. Мне лучше уже от одного присутствия синьора Бонды. Ты пойми, Дженничка, это друг самого близкого мне человека на всем свете, моего друга детства и юности. Я сразу же воскресла, — трещала пасторша, несколько распрямившаяся, но все же еще очень и очень сгибаясь.

Мистер Бонда значительно поглядел на племянника и сказал неприятным, тонким тенорком, слишком высоким и писклявым для его упитанной фигуры:

— Армандо, ты так испуган внезапной болезнью невесты и ее матери, что даже забыл им меня представить по всем правилам восточной вежливости. — Синьор Бонда улыбался. Быть может, на Востоке эта улыбка и могла считаться необычайно вежливой и ласковой, но у лондонской девушки дрожь отвращения прошла по спине. Ей показалось, что змея приближается к ней, когда мистер Бонда бесцеремонно взял обе ее руки и поцеловал одну за другой. Дженни внезапно побледнела, ей стало дурно, тошно, она хотела убежать в свою комнату, но черные глаза, острые, бегающие, точно шарили в ее душе и мешали ей двинуться с места.

— Скоро, скоро, милая моя, вы станете Дженни Седелани, а не Дженни Уодсворд, и я буду иметь право более нежного привета моей племяннице. Пока же примите от меня маленький подарок. Это ожерелье голубого восточного жемчуга в оправе из агата. Пусть оно будет вам рулем жизни. Ни днем, ни ночью не снимайте его. Ваш жених Армандо застегнет его на вас, и ничья рука, кроме моей, не сможет его расстегнуть, — все так же ласково улыбаясь, говорил синьор Бонда. Он ловко надел на шею Дженни, безмолвно перед ним стоявшей, свой роскошный подарок, а Армандо застегнул тайный замочек, так ловко скрытый среди жемчуга, агатов и бриллиантов, что отыскать его было невозможно. Когда ожерелье заиграло всеми цветами радуги на белоснежной шейке Дженни, необычайно выгодно выделяя ее бледность, рыжие волосы и темные глаза с тонкими темными бровями, пасторша в полном восторге закричала:

— О, Дженни, дитятко мое, ни одна красавица мира не выстоит против тебя. Что за бриллианты, что за жемчуг! Алиса лопнет от зависти, увидев тебя в этом ожерелье.

— Ничего, мамаша, — ответил синьор Бонда, отходя от Дженни и приблизившись снова к дивану леди Катарины. Он фамильярно похлопал старую даму по плечу, издал коротенький смешок и продолжал: — И для второй вашей дочери подарочек не хуже найдем. Только привозите ее скорее домой.

Армандо увлек свою бессловесную невесту обратно в ее комнату и здесь сказал ей властно, как не привыкла слышать Дженни:

— Одевайтесь скорее, у нас мало времени. От портнихи мы поедем к моему дяде, который к тому времени уже возвратится домой. Вы там познакомитесь с его другом, приехавшим с ним из Константинополя. Это дядя моего друга Анри Дордье — Мартин Дордье. Но он такой весельчак и острослов, что иначе, как веселый Дордье или Марто, его никто не зовет. Мы все его зовем мосье Марто, так зовите его и вы, и не изображайте, пожалуйста, из себя мадонну, если он будет несколько волен в словах. Он бывает волен и в движениях, но этого я ему не позволю, можете быть спокойны. Ну, скорее же, Дженни, и, пожалуйста, без похоронного лица. — Армандо пожал руку невесте, закрыл дверь ее комнаты и уже из-за двери прибавил: — Оденьтесь в черный шелковый костюм, ту шляпу с белым пером, что я принес вам вчера, и никаких больше украшений, которыми вы любите обвешиваться. Мы будем завтракать среди изысканной публики, даю вам пятнадцать минут времени.

Армандо вышел в зал, и лицо его из спокойного, с каким он говорил с Дженни, превратилось в самое расстроенное. Все его манеры выказывали большое волнение, и он с беспокойством смотрел на дверь комнаты пасторши, где слышались смех и веселый разговор. Через несколько минут в дверях зала показался синьор Бонда.

— Ну-с, мой названый племянничек, как же вы выполнили приказание магистра? — язвительно усмехаясь, сказал он своим пискливым голосом.

— Легко передавать приказания, мой названый дядюшка. Надо было узнать сначала, кто такой старый осел адвокат, а тогда посылать его подкупать. Это идеально честный идиот, маньяк английской чести. Над ним я не властен, так как его чистота так смердит, что дышать трудно. А его молодой племянник, тот и вовсе мне недоступен, ни за одну его страсть я уцепиться не мог. Я не сомневаюсь, что этот лорд Бенедикт инспирирован Анандой. Сегодня Анри узнал, что Ананда уже в Лондоне. Каким образом могло случиться, что магистр, посылая вас сюда, не знал, что Ананда уехал в Лондон? Ведь он всех нас уверил, что Ананда останется в Константинополе еще на целый год. Теперь мы можем все дело проиграть. Без да-Браццано с ним бороться нелегко.

— Ну, ты еще молод, чтобы порицать распоряжения магистра. Делай что говорят. Там увидим.

— Как бы не так! Я вам не солдат, а вы мне не командир. Довольно и того, что вы мне навязали в жены эту красотку, вечно понурую и хмурую, да еще вульгарнейшую мамашу.

— Не будем ссориться, племянничек. Как только получим Алису, мигом освободим тебя от твоей мертвенно-бледной жены. Так и быть, дурищу мамашу беру на себя. А вот тебе флакончик. Влей незаметно одну-две капли в вино Дженни, и на щечках ее расцветут розы, язычок развяжется, и, пожалуй, будешь ею доволен. Не задерживайся долго, приезжайте прямо в отель ко мне.

Бонда ушел снова к пасторше, а Армандо хотел пройти к Дженни, но не прошел и двух шагов по коридору, как настиг Дженни у выходных дверей.

— Вот это я люблю. Прошло только четырнадцать минут, а вы уже не только одеты, но даже и у выходных дверей.

Все надежды ускользнуть незамеченной разлетелись в прах. Оставшись одна в комнате, Дженни пыталась сорвать ожерелье, которое немедленно прозвала собачьим ошейником и возненавидела сразу же, хотя не могла не заметить, как оно к ней шло, подчеркивая ее красоту. Она пыталась разорвать его обеими руками, но ожерелье, точно железное, не поддавалось никаким усилиям. Дженни пришла в бешенство, в полном отчаянии бросилась в кресло и вдруг, как в самые горестные минуты в детстве, когда у нее что-либо не выходило, закричала: «Папа, папа, помоги мне!» Ей померещилось, что отец где-то близко, ей стало спокойнее, она сбросила халат и мигом оделась. Машинально она оделась, как приказал жених, а в голове стучала только одна мысль: проскользнуть скорее, вырваться из дому к лорду Бенедикту. Дженни не могла ответить себе, почему она считала, что там она найдет спасение. Но мысль эта ясно вела ее вон из дому. На несколько мгновений опоздала Дженни. Если бы не порыв бешенства, отнявший время, Дженни успела бы проскользнуть и... кто знает, как сложилась бы ее дальнейшая жизнь, как бы связались и развязались судьбы целого кольца людей. Мгновение, одно кратчайшее мгновение упустила Дженни — и неумолимая рука захватила ее, чтобы уже больше не разжаться над своей жертвой.

Армандо понял, что едва не упустил из рук главный козырь в затеянной игре. Не показав вида Дженни, что он разгадал ее тайну и желание убежать, он глубоко затаил раздражение и поклялся отомстить будущей супруге за ее сегодняшнюю выходку. Очень вежливо и галантно вел себя Армандо всю дорогу, ни одним словом не выдав своего недовольства ею. У портнихи для Дженни тоже были сюрпризы. Во-первых, Армандо потребовал, чтобы платье — вопреки английской моде — было без шлейфа, объясняя, что венчание будет происходить только у нотариуса. Во-вторых, пристально поглядев на невесту, он просил не опоздать прислать платье в дом невесты завтра, не позднее четырех часов, так как в шесть надо быть у нотариуса.

Для Дженни, еще вовсе не назначавшей дня свадьбы, узнать, что помимо ее воли смели ею распорядиться, что завтра ее венчают, было таким издевательством, что она яростно схватила ворот платья и хотела его разорвать, но случайно пальцы ее коснулись ожерелья, и, точно сломанные пружины, разжались ее руки. Глаза ее встретились с глазами Армандо, где она прочла такой сарказм и презрение, что в бессильной ярости весь гнев вылила на прелестную сумку из перламутра и бирюзы, подаренную ей женихом. Точно нечаянно уронив ее на пол, Дженни всей тяжестью тела обеими ногами раздавила ее, разыграв комедию, что она споткнулась.

— Какая жалость, моя дорогая, — соболезнуя неприятности невесты и подымая обломки вещи, говорил Армандо. — Это была настоящая восточная вещь. Я не сомневаюсь, что в числе свадебных подарков мой дядя подарит вам нечто менее хрупкое, вроде вашего ожерелья.

Он нежно коснулся ручки своей невесты и бросил в горящий камин обломки своего подарка.

— Ах, что вы сделали! — закричала портниха. — Ведь можно же починить эту чудесную вещь.

— Нет, мадам, этой неудачей завершается целый период жизни мисс Уодсворд. Завтра вступит в жизненный поток новое существо, моя жена, синьора Седелани. Ну, а для моей жены найдутся более прочные вещи, чем перламутр. Бирюза эта — тоже амулет восточной любви. Раз он оказался слабым, мы найдем более действенный. Как вам нравится это ожерелье?

— Оно поразительно. Оно необычайно идет мисс Дженни. Но оно делает ее какой-то демонической. Я никогда еще не видела вашей невесты прекраснее, чем сегодня. Но... я не хотела бы, чтобы моя дочь выглядела так накануне своей свадьбы.

— Девушки — странный народ, мадам. Они считают обязательным иметь трагический вид, идя к венцу.

— Быть может, и так, — вздыхая, сказала портниха. — Но теперь, если надо поспеть к определенному сроку, попрошу вас покинуть примерочную и пройти в приемную, я буду снимать туалет с мисс Дженни.

Точно нехотя, вышел Армандо Седелани из комнаты, бросив на ходу своей невесте напоминание, что их ждут и надо торопиться.

— Мисс Дженни, — наклоняясь к бледной и печальной девушке, прошептала портниха. — Что с вами? Ободритесь. Вы ведь в Англии, а не на Востоке. Если вам не нравится этот человек, что заставляет вас выходить за него?

— Можете ли вы разрезать или разорвать это проклятое ожерелье? Если можете — я спасена.

— Что же тут мудреного? Ведь не проволоками же оно спаяно.

— Боюсь, что хуже, чем проволоками. Я пробовала его разорвать и ничего не могла сделать.

Все более изумляясь, портниха взяла самые большие ножницы и подошла к Дженни. Как только она ими коснулась ожерелья и зажала между лезвиями тонкую, как бы платиновую оправу, обе женщины, слегка вскрикнув, отскочили друг от друга. Портниха почувствовала толчок и ожог, а Дженни схватилась за сердце и упала в кресло, возле которого стояла.

— Господи, в жизни ничего подобного не видала и не испытала, — перекрестилась в ужасе портниха. — Это не ожерелье, а канат для каторжника.

— Скоро ли вы готовы, Дженни? Мы опоздаем из-за вашей медлительности, — стучал в дверь Армандо.

— Да ведь женщина не солдат, синьор Седелани. Надо же одеться мисс Дженни, как подобает красавице, вашей невесте, — возмутилась портниха.

Крупные слезы катились из глаз Дженни, и она едва могла одеться с помощью опытных рук портнихи.

— Вы его не любите. Неужели у вас нет друзей, кто бы мог помочь вам?

— Поздно! Теперь только я поняла, кто был истинным другом мне и о чем меня предупреждали.

Едва Дженни успела привести себя в порядок, как в дверь снова постучали. Когда Дженни вышла в приемную, она была так слаба и бледна, что портниха предложила ей стакан вина.

— Это было бы как нельзя кстати, — сказал Армандо.

Он сам взял из рук портнихи вино, прибавил в него немного воды и, как ей показалось, каких-то капель и подал Дженни.

Как только она выпила вино, странная реакция произошла с девушкой. На щеках ее заиграл румянец, губы стали пунцовыми, глаза засверкали, точно агаты с бриллиантами в ее ожерелье.

— Вы так прекрасны, мисс Дженни, что я уверен, все головы будут поворачиваться в вашу сторону в течение всего завтрака. Но поедемте скорее, мы сильно опаздываем.

Молчавшая до сих пор Дженни вдруг обрела дар слова и кокетливый смех, чем несказанно удивила портниху. В настроении Дженни произошла разительная перемена. Она любовалась собой, проходя мимо зеркал, ее занимало впечатление, которое она производила на соседей по столу, а те, кто окружал ее за столом, казались ей очень милыми и любезными людьми.

Синьор Бонда, произведший на нее такое отталкивающее впечатление, теперь казался ей очень внимательным и добрым. Он рассказывал ей о своих несметных богатствах, которые все перейдут к ее мужу и к ней, так как у него нет собственных детей. Только его острые глаза все как бы говорили ей: «Будь послушна, будь послушна». Но сейчас Дженни было весело. Богатство, туалеты, драгоценности и «свет», о котором так мечтала Дженни, — наконец-то все открывается перед ней. И говорившие назойливо о послушании глаза, так приказательно и упорно смотревшие, — уже казались ей маленькой подробностью, на которую не стоит тратить внимания. Окончив завтрак, синьор Бонда пригласил Дженни с женихом и обоих Дордье в свои комнаты, где был сервирован кофе по-восточному. Усадив Дженни на диван и подав ей чашку кофе, синьор Бонда завел с нею разговор об Алисе.

Ловко выспросив все о лорде Бенедикте, он предложил Дженни написать сестре записку, известить ее об опасной болезни матери и о своей печали, что завтра ее свадьба, а сестра даже не знает ее будущего мужа. Пусть Алиса приедет с подателем письма, а завтра после венчания вернется домой. Дженни, весело смеясь, подшучивала над заочным женихом Алисы, Анри Дордье, который никак не ждет, какого невзрачного утенка ему приготовили в жены. Анри вздыхал и отвечал ей в тон, говоря, что близкое родство с нею вознаградит его за многое. Когда письмо было готово, синьор Бонда спрятал его в свой карман и сказал, что он лично поедет к Алисе и привезет ее к Дженни.

Расставшись с веселой компанией, поглотившей огромное количество вина и тяжелой, жирной пищи, остро приправленной, Дженни и ее жених возвратились в дом пасторши. Теперь Дженни казалось естественным, что жених обнимает ее за талию и, близко склоняясь, заглядывает ей в глаза. Мысль о завтрашней свадьбе ее нисколько не беспокоила, и даже вопросы пасторши, почему же так спешат со свадьбой, когда она больна и не может сопровождать дочь, показались ей сейчас не стоящими внимания.

— Мы завтра будем «венчаться» у нотариуса, мамаша. А уж если вам кажется необходимым церковный обряд, мы можем отложить его до вашего выздоровления. Но мой дядя находит, что церковный обряд вообще дело устарелое и ненужное.

Пасторша в сомнении покачала головой, но не решилась спорить с авторитетом синьора Бонды, присланным к ней самим да-Браццано. Все воспоминания ее юной любви вставали сейчас в ее сердце, которое одного Браццано, пожалуй, и помнило за всю долгую жизнь. Время шло довольно приятно, все ожидали с минуты на минуту Алису. Но становилось поздно, а ее все не было. Наконец раздался стук молотка, но, увы, вместо Алисы явился довольно раздосадованный и злой один Бонда.

— Почему вы мне не сказали, что это какая-то крепость, а не дом?

— Какая крепость? Это один из самых изысканно обставленных домов. Там такие картины, такой фарфор...

— Я не об обстановке говорю. Я говорю о целых баррикадах вокруг дома, через которые не проберешься. Я даже письма передать не мог, не только что увидеть Алису, — рычал Бонда, накидываясь на Дженни.

— Я же вам предлагала, что поеду сама и привезу сестру. Мы с мамой там были не раз и никаких баррикад не видели. Я еще раз предлагаю вам поехать за Алисой.

— Сидите дома и ложитесь пораньше спать, чтобы завтра быть пленительной для молодого мужа, — силясь улыбнуться, ответил Бонда Дженни. — Не такие баррикады брали, как какой-то дурак Бенедикт.

Вскоре гости простились и уехали, а мать с дочерью остались в одиночестве.

— Ну, вот и дождались мы, драгоценный мой ангелочек, любимая моя Дженничка, великого дня твоей свадьбы.

Как только гости ушли, Дженни опять начала теребить свое ожерелье.

— Дженни, дорогая, что это ты делаешь? — с ужасом закричала пасторша, мгновенно перейдя из размягченного тона в самые раздражительные интонации, как только заметила, чем занималась ее дочь перед зеркалом.

— Чем кричать или говорить глупости о каких-то великих днях, вы бы лучше помогли мне снять этот собачий ошейник, — не менее раздраженно закричала Дженни.

— Боже мой! Да что же это с тобой делается? Где ты берешь такие выражения? Чем ты можешь быть сейчас недовольна? Ведь как в сказке: на ковре-самолете прилетел жених и, как из волшебного ящика, выпрыгнул дядюшка, чтобы озолотить тебя. А ты все только фыркаешь. Право, когда жил отец, у тебя характер был лучше. А сейчас я даже не знаю, как с тобой ладить.

— Ничего. Через пять минут заснете, а еще через пять — захрапите на весь дом, и не только свои заботы забудете, а и обо всех на свете помнить перестанете. А будет ли мил или отвратителен ваш храп мне, об этом вы всю жизнь мало беспокоились. Об одном прошу: спите и храпите сколько влезет, но в мои дела и поведение не вмешивайтесь. Иначе я вас завтра же брошу.

С этим ласковым и почтительным репримандом нежная дочь ушла в свою комнату провести свою последнюю девичью ночь. Кое-как сбросив с себя платье, Дженни снова надела свой старый халат, сшитый со вкусом любящей рукой Алисы. Ни на одном стуле, кресле, кушетке не находила себе места Дженни. Точно гонимая каким-то вихрем, она бросалась из одного угла в другой и вышла наконец в зал. Полная тишина царила в доме. Точно все умерло. Дженни поразила эта необычайная тишина, которую всегда нарушал могучий храп пасторши. На миг она даже забеспокоилась, подумав, не слишком ли груба она была с матерью. Но эгоистические мысли о самой себе утопили сейчас же и этот благородный порыв. Темный зал, освещенный одной свечой, которую держала в руке Дженни, ее не пугал. Наоборот, ей была приятна эта тьма, не раздражавшая ее мучительно натянутых нервов. Дженни все искала, чем бы ей заняться. Машинально глаза ее упали на стол, и она заметила на нем золотой портсигар с монограммой жениха. Должно быть, куря папироску в ожидании невесты, он забыл свой портсигар. Будучи уверена, что портсигар принадлежит ее жениху, Дженни открыла его, достала папироску и закурила. Папироса была маленькая и очень тонкая. Приятный аромат, мало похожий на обычный табак, удивил Дженни, подумавшую, что и папиросы на Востоке не похожи на английские.

Чем дальше курила Дженни, тем сильнее менялось ее настроение, ей стало весело. Все, за минуту печалившее и раздражавшее, стало казаться пустяками. В голове у нее зашумело, как после хорошего стакана вина, которое за последнее время Дженни научилась пить. В крови она чувствовала приятное волнение. Ей стало жарко. Она сбросила халат, встала с места и увидела свое отражение в большом зеркале.

Дженни стало скучно в темноте. Она зажгла большие канделябры возле зеркала и увидела себя в одной рубашке, с расширенными глазами, пылающими щеками и улыбающимся лицом. Дженни понравилась себе в этом необычайном для нее виде. Ей захотелось еще больше света. Она зажгла все свечи на всех столах, но и этого ей показалось мало. Она встала на высокий стул и специальной свечой на палке зажгла обе люстры. Теперь комната пылала, и в ней пылало все существо Дженни. Она снова подошла к старинному зеркалу, распустила волосы и стала любоваться собой. Ожерелье под огнем сотни свечей переливало всеми цветами радуги, и жемчуг, который был голубым, как отлично знала Дженни, казался сейчас огненным.

Дженни изгибалась во все стороны, фигура ее отражалась в другом зеркале, пышные рыжие волосы казались огненным плащом и бросали вокруг нее красное пламя. Ей пришло в голову, что она, собственно, не знает себя и никогда не видала себя голой. Дженни, воспитанной в чистоте, которую разливал вокруг себя пастор, и в голову не приходила до сих пор мысль о своей наготе. Теперь же в пылавшем зале, с огнем, пылавшим в ее крови, Дженни стала осторожно спускать сорочку с плеч. Обнажив безукоризненные руки и грудь, Дженни замерла от восторга. Она все ниже спускала свой единственный покров. Вот открылся живот, бедра, вот сорочка упала к ее ногам. Дженни стояла зачарованная своей красотой. Она отбросила прочь кусок батиста и кружев, мешавших ей любоваться своими маленькими ножками.

— Как я прекрасна! Подумать только, что я не знала, как я хороша, — тихо смеясь, говорила Дженни. — Разве не счастливец тот, кто будет обладать этими сокровищами... — продолжала она разговаривать сама с собой, влюбленно рассматривая всю прелесть своего тела. — Да разве возможно, чтобы кому-то одному доставалась такая красота? Многим, многим должно украсить жизнь такое чудесное тело. Чего стоит рядом со мной Алиса? Или эта дурнушка Наль? Как будут они обе убиты в конторе! И самому лорду Бенедикту вряд ли устоять против таких женских чар. О, вот теперь начнется настоящая жизнь.

Мало-помалу, продвигаясь к зеркалу и отступая назад, Дженни начала выделывать какие-то па. Сама не зная, что она делает, Дженни стала танцевать самый бесстыжий танец, какой не пришел бы в голову и опытной соблазнительнице. Дженни стало так весело, что ее громкий смех несколько раз долетал до ушей горько и тихо плакавшей матери.

Много раз плакала в своей жизни пасторша. Но каждый раз ее слезы были вызваны бешенством. Теперь она плакала слезами стареющей женщины, отверженной матери и совершенно одинокого существа. Сейчас пасторша поняла, что муж, которого она ненавидела, был единственным существом, жалевшим ее, единственным, относившимся к ней милосердно. Испытав, чем в последнее время платит ей Дженни за все ее жертвы и любовь, пасторша плакала в полном отчаянии, понимая, что у нее нет ничего, за что она могла бы ухватиться в жизни. Страшный призрак полного одиночества и смерти впервые встал перед ней. Прожитая бестолково жизнь уже позади, и ничего, кроме тьмы, никакого призыва жизни, который создала бы ее собственная любовь, впереди... Когда среди ее тихих рыданий к ней ворвался еще раз раскатистый хохот Дженни, на пасторшу напал суеверный ужас. Кое-как, с трудом передвигая ноги, с заплаканным лицом, согнувшись, с растрепанными волосами, не имея сил сдержать катившиеся слезы, она направилась в зал, откуда все еще слышались раскаты смеха Дженни. Не в силах ничего сообразить, леди Катарина открыла дверь и, ослепленная ярким светом, в ужасе остановилась на пороге, прикованная бесстыжими движениями голой Дженни, ее ужасным смехом и возбужденным видом. Несчастная мать решила, что Дженни сошла с ума. Дженни же, не сразу заметившая мать, внезапно увидела фигуру в зеркале, решила, что видит привидение, и завопила: «Ведьма, ведьма!»

Перепуганная сверхъестественным явлением в зеркале, забыв, что у нее есть мать, забыв все, кроме своей пьяной вакханалии от своей красоты и жажды жизни, Дженни бросилась нагой из зала, едва не сбив с ног с трудом отодвинувшуюся пасторшу, вбежала в свою комнату и вскочила в постель.

— Это мне явилась ведьма старости, чтобы я не зевала и не пропускала даром дней. Ну уж нет! Могла и не являться. Ни одного дня без наслаждений и денег не проведу, — думала Дженни, постепенно успокаиваясь. Утомленная своим долгим танцем, Дженни стала засыпать, вступая в новый день, где суждено было закончить свое существование мисс Дженни Уодсворд и вступить в жизнь синьоре Седелани.

Долго стояла пасторша на одном месте. Ей казалось, что теперь совершилось самое страшное и непоправимое из всех несчастий ее жизни. Дженни — сумасшедшая! Ее гордость, ее жизнь, ее будущее — Дженни — безумная! Отчаяние высушило слезы, отчаяние в один миг переставило в ее сердце все ценности на другие места. Что стоили теперь все богатства мира, если ее дитя не может ими пользоваться? Не имея сил потушить все еще пылавшие свечи, с такой заботливостью приготовленные ею для завтрашнего дня, пасторша прислушалась к тишине, боясь снова услышать смех безумной Дженни, и поплелась в свою комнату. Бездна ее горя сейчас ей открылась ясно. Вот почему Дженни была так груба с ней все последнее время. Дженни уже давно, значит, была ненормальна, а она, мать, не понимала своего дитяти. Что ей вся вселенная, что ей все живое во всем мире, если ее дорогая дочь, ее плоть и кровь, не с нею, не может теперь понимать, в чем прелесть жизни.

— О, Браццано, Браццано! Ты соблазнил меня и бросил. Ты велел мне немедленно выйти за Эндрью замуж, скрыв от него свою беременность. Я послушалась, все исполнила так ловко, а ты меня обманул. Обещал ты вернуться и не вернулся. Обещал помочь в самое трудное время — где же твоя помощь?

В этих мыслях про