Дория, капитан и мистер Тендль в Лондоне

Р ано утром в понедельник, провожаемые всеми обитателями дома, Дория, капитан Джемс и мистер Тендль уехали в Лондон. Незадолго до их отъезда лорд Бенедикт говорил о чем-то с капитаном Ретедли, который показался всегда и все видевшей Алисе пораженным до чрезвычайности. Джемс Ретедли не задал хозяину ни одного вопроса, но Алиса перехватила его пристальный взгляд на Генри и на нее самое. Ей даже показалось, что, пожимая ее руку и поднося ее к губам на прощание, капитан особенно сердечно посмотрел на нее. И не менее сердечно, даже горячо, он обнял Генри, что — при самообладании капитана — показалось ей тоже необычайным.

— Не забудьте, я жду вас с вашей невестой в понедельник в свой лондонский дом завтракать, — были последние слова Флорентийца, когда уже трогался экипаж.

— Отец, неужели настал конец нашей волшебной жизни здесь? — спросила Наль.

— Зачем же огорчаться, друзья мои, здесь мы трудились для тех новых целей и дел, которые встретятся нам в Лондоне. Человек, если он хочет двигаться вперед, должен трудиться над самим собой прежде всего. Подняв в себе дух выше и чище, он имеет новый запас сил, чтобы передать свою доброту встречаемым людям. Каждый из вас в этом тихом и гармоничном углу поднялся в своем самообладании. Увидел по-новому свои ошибки и понял, как он много растратил своих сил в прошлом тупике духа на страх, сомнения, боль и слезы, вместо того чтобы сразу протянуть из себя в мир — как мост к победе — ленту света, мира и любви из своего сердца навстречу дню.

Нельзя ничего достигнуть в жизни, если не приготовить свой дух и, соответственно ему, организм к основному величию: принимай все свои обстоятельства, что расцветающий день тебе несет, благословляя их. Величие духа человека начинается с полного спокойствия и самообладания. Чтобы мог весь человек зазвучать как частица творящей вселенной, надо, чтобы он сам ощутил себя гармоничным целым не минутами, а чтобы в его сознание вошли глубоко знание и опыт, что все его творчество может двигаться в нем и двигать его во всем творчестве вселенной только тогда, когда он — гармоничное целое. Путь к этому высшему знанию всей вселенной в себе и себя в ней идет только через самый простой день, через труд в нем.

Радостно трудясь над воспитанием себя, над своей выдержкой, каждый человек решает не только единственно свою задачу, но развязывает или завязывает, помогает или ухудшает жизнь целых колец людей, хотя чаще всего он их не видит и даже не сознает всей той важности сил, которые он вылил из себя в день.

Каждый из вас уже давно понял преступность извержения из себя в мир бунта страстей и горечи слез. Каждый из вас понял, что способ единения с людьми в данном месте и времени — это вовсе не личная проблема собственного самоусовершенствования, а сила, строящая всю жизнь, сила не дремлющая, как болотная вода, в данном месте, но летящая во всю вселенную, тревожащая или покоящая всю мировую жизнь.

Когда приходит то, что люди зовут несчастьем, надо крепко держать стяг вечности в руке и помнить, что все несправедливости, на которые жалуешься, все только явления собственного духа. Если сейчас не сумеешь победить любя вставшего препятствия, если будешь оценивать его не как собственного пути звено, а как заботу людей, людей таких, по твоему мнению, плохих, что надо думать об их деятельности как об искажении твоего счастья ими извне, счастья, которое тоже понимаешь на свой вкус и лад, желая, чтобы ни тебя, ни твоих близких не тревожили, и не сознаешь в себе высших сил для спокойной борьбы, — дни жизни потеряны. И снова где-то и когда-то все начинай сначала.

Вся группа людей, собравшаяся вокруг Флорентийца, слушала его в глубоком молчании. Но насколько светлели лица Николая и Наль, Алисы и Амедея, настолько же скорбными становились лица Сандры и Генри. Казалось, каждое слово чудесного, полного доброты голоса проникало им в сердце, раскрывая печальные страницы не понятой и не так воспринятой до сих пор мудрости. Взгляд Флорентийца был так полон сострадания и любви, когда он смотрел на юные лица, окружавшие его, что помимо своей воли все придвигались к нему все ближе и наконец пододвинулись вплотную, точно желая впитать в себя волшебную силу его любви.

— Вот такие моменты единения в любви, когда каждый несет из сердца только самое чистое и прекрасное, рождают в жизни новые узлы света и добра. И каждым таким узлом пользуются все невидимые помощники, чтобы построить новый канал, новую нить духовной связи и соединить видимое и осязаемое земли с невидимым и неосязаемым трудом неба.

Нет жизни земли оторванной, печальной, загрязненной, без и вне Вечности. Есть одна великая Жизнь, где труд двух миров движется по самым разнообразным временным формам. Но жизнь не останавливается оттого, что формы меняются и отживают. Знание делает человека счастливым не только потому, что он обрел сам свет. Но и потому, что свет в нем расчищает встречному тропинку. Как бы ни был мал Свет в человеке, Он, однажды зажегшись, никогда не позволит ему впасть в безвозвратное уныние. Унывать может только тот, в ком верности цельной нет, кто колеблется в своих пониманиях и в ком сердце разорвала безнадежность.

Если мать потеряла единственную дочь, составляющую все ее богатство, и не может больше жить, так как сердце горит факелом скорби, выжигая кровь, — эта мать не внесет в новую, невидимую ей, жизнь своей дочери ни счастья, ни облегчения. У нее нет знания, чтобы, стоя на земле, понимать, что стоишь не у черты земли, а стоишь у черты Вечности. Та же мать, что знает в себе и каждом лишь форму Вечности, сумеет победить личную скорбь и будет всем мужеством сердца посылать дочери помощь своей любви в улыбке, а не в слезе и стоне доставлять горечь ее новой форме.

Со смертью любимых не кончаются наши обязанности перед ними. И первейшая из них: забыть о себе и думать о них. Думать об их пути к совершенству и освобождению. Думать и помнить, что если мы плачем и стонем, мы взваливаем на их новую, хрупкую форму невыносимую тяжесть, под которой они сгибаются и даже могут погибнуть. Мы же склонны приписывать себе в число добродетелей усердное их оплакивание. Тогда как истинная любовь, им помогающая, — это мужество, творческая сила сердца, живущего в двух мирах, а не уныние от нарушенных привычек одной земли. Трудясь над самообладанием, над самодисциплиной, мы помогаем не только живым, но и тем, кого зовем мертвыми и кто на самом деле гораздо более живой, чем мы, закутанные в наши плотные покровы грубых тканей.

Кончив говорить, Флорентиец притянул к себе Сандру и Генри, и, ласково кивнув остальным, пошел с обоими юношами в парк спиливать отжившие ветви деревьев. Мучительное раздумье заставило Сандру спросить своего великого друга:

— Я вполне понял свои ошибки. Мне уж не кажется возможным, чтобы я мог еще раз оказаться слабее женщины. Но неужели своими слезами и тоской я мешал пастору в его новой жизни? Мешал самому любимому другу, которому так многим обязан?

— Если бы человек, духовно развитой и чистый, мог жить только в мире одной земли, как это делают люди, живущие одними интересами тела и земных благ, то ты не тревожил бы друга никакими своими проявлениями. Но так как ты вел духовную связь с пастором, связь, жившую в двух мирах, — он унес эту духовную связь, уходя с земли. И всякое нарушение гармонии в тебе, причиной которого была скорбь о нем, жалило его или окатывало потоками твоих скорбных мыслей. Стремись всеми силами выработать полное самообладание, чтобы я мог оставить тебя на попечение едущего сюда Ананды.

— Ананды! — одновременно вскрикнули оба юноши. Но крик Сандры был радостным, а крик Генри таким скорбным, что Сандра в изумлении выронил даже пилу из рук.

— А разве ты, Генри, не мечтаешь день и ночь о новой встрече с Анандой? А ты, Сандра, напоминаешь жену Лота, превратившуюся в соляной столб. Бери пилу, тщательно осматривай ветви и поставь в себе на место все импульсы. Учись тщательно наблюдать всю работу своего организма, не пропуская попусту летящих мгновений жизни. Пойдем, друг Генри, к тому высокому старому дубу. Там для нас обоих хватит работы, чтобы облегчить дереву его новую молодую жизнь и помочь сбросить лохмотья старой души.

Начав работу на старом дереве и делая вид, что вовсе не замечает, как Генри старается незаметно смахнуть одну за другой непрошеные слезы, Флорентиец ласково говорил юноше:

— Приезд Ананды не должен тебя смущать тем, что Ананда едет, а ты еще не готов к встрече. Ананда, Генри, не только частица божественной Мудрости, сошедшей на землю в человеческом теле. Это и часть божественной Доброты, воплотившейся, чтобы развязать тесьмы тугие человеческой любви. В девяносто девяти случаях из ста то, что люди называют любовью, на самом деле или их предрассудки и суеверия, или их себялюбие.

Ананда в каждом своем общении с человеком вскрывает ему самому неожиданные сюрпризы его страстей. Человек думает, что идет путем верности и милосердия, ищет путей освобождения и приносит людям помощь своею верностью. А на самом деле получается так, что встречные не только не отдыхают в его атмосфере мира и радости, но что от его верности страдает все то земное, что к нему близко. На что и кому нужна подобная верность? Путь к Учителю, как ко всякому высшему сознанию, лежит через любовное единение с людьми. И та верность, где человек даст умереть в разлуке существу, которое в нем нуждалось и его звало, только потому, что он сам выполнял какие-то свои задачи и ждал, чтобы у него наконец что-то созрело и было готово внутри, этот человек не может выполнить задачу, которую целое кольцо невидимых помощников искало и ждало случая на него возложить. И здесь случается, что готовое в духовном мире дело не может перейти в действие земли. И запись в белой книге человека, в книге его Вечной Жизни гласит: «Может не значит будет».

В твоей книге Вечной Жизни, Генри, есть всякие страницы. Есть страницы подвига, есть страницы самоотвержения, есть страницы любви, есть и те белые страницы, где живет запись: «Может не значит будет». Но страниц радости в ней нет, как нет ее и в данном твоем воплощении до сих пор. А между тем, сейчас ты пришел на землю учиться радости, и для этого счастливого урока тебе давались тысячи предлогов и случаев. Мать твоя, смиренная избранница, полное чести, силы и чистоты существо, с детства окружала тебя радостью и любовью. А ты отвечал ей всю жизнь требовательностью, унынием и эгоизмом. Только теперь, после страшного и тяжкого, во что ты окунулся в Константинополе, когда ты сам воочию столкнулся с темной силой, ты понял ужас и величие пути человека на земле, и сердце твое, извергая струи крови, открылось для матери, открылось во всю ширь. Ты по-новому увидел мир и себя в нем.

— Только потому, — перебил Генри, — что великая любовь Флорентийца раскрыла мне глаза и помогла своим состраданием увидеть жизнь по-иному.

— Не будем говорить о причинах твоего переворота. Все люди, без исключения, переживают свои моменты перерождения. И жизнь каждому из них подает его цветок жизни и смерти. И человек берет его в руку, вдыхает аромат жизни и отворачивается от смрада и гноя уже отживших в нем частиц. А как это бывает — у каждого по-своему, по-особому, по индивидуально неповторимому пути. Послезавтра сюда приедет твоя мать. Ее привезет Дория, а капитан Джемс всячески поможет ей.

— О, Господи, только этого недоставало, чтобы капитан Джемс в вашем доме встретился с моей матерью! — простонал Генри.

— Что же так пугает тебя, если капитан увидит твою до сих пор обворожительно красивую мать?

— Я и сам не знаю, что такое есть в капитане, что меня и очаровывает, и отталкивает, и возмущает. Быть может, здесь виновно одно воспоминание юности. Однажды я принес газету-объявление, выходящую раз в месяц в Лондоне, завернув в нее цветы, которые мама велела мне купить. Со свойственной маме аккуратностью, она вынула цветы и стала расправлять газету, раньше чем ее сложить. На заглавном листе большими буквами было напечатано объявление, что лорд Самуэль Ретедли, барон Оберсвоуд извещает жену своего сына Ричарда Ретедли об оставленном на ее имя крупном капитале. Что, если в течение двух лет жена не явится в банк за капиталом, он будет отдан на сохранение ее брату до самой его смерти. Я не помню ничего больше, но мама упала в обморок, единственный раз в жизни, и с большим трудом, после двух недель болезни, вернулась к обычной жизни. Когда я услышал фамилию Ретедли в Константинополе — точно змея меня укусила. Но потом, сопоставив высокое общественное положение капитана и бедность, в какой мы жили, я успокоился насчет возможности каких-либо отношений между Цецилией Оберсвоуд и лордами Англии. Случайных совпадений в фамилиях немало бродит по свету. Но сейчас я так сильно дорожу спокойствием матери, так хотел бы избежать для нее всяких волнений, что, даже уверенный в полном незнакомстве ее с капитаном, не хотел бы произнесения перед нею его фамилии, не только их свидания.

— Видишь ли, Генри, любовь к матери, которая сейчас в тебе проснулась, не должна принимать уродливых форм. А всякая форма любви, где есть страх, непременно будет безобразной. Что значит ее обморок, какие воспоминания пробудила в ней твоя газета, что прочла она между строк объявления, если она тебе сама не сказала, не должно касаться тебя. И твоя истинная любовь, твое истинное уважение к ней могут выразиться только в твоем почтительном молчании к каким-то страницам неведомой тебе ее жизни. Если ты на деле любишь мать, то твой единственный жизненный урок, твоя единственная помощь ей — полное спокойствие и вера в высокую честь матери. Жди ее приезда сюда как величайшей ее и твоей радости. Жди, не попусту проводя время в разных истерических выпадах, а действуй так, как будто бы возле тебя стояла самая любимая тень твоего друга и Учителя Ананды.

— Как и чем мне выразить вам, не лорд Бенедикт, а величайший и милосерднейший друг Флорентиец, что только подле вас я мог уяснить себе до конца все свои ошибки? И этого мало. Быть может, и в других местах я мог бы их уяснить. Но только в атмосфере вашей любви я смог найти в себе смирение и любовь, чтобы мирно и спокойно начали расти во мне силы уверенности в победе над ними. От вас льется такая доброта и мужество, такое чистое сострадание, в котором нет осуждения, — бросился на колени Генри, приникая к руке Флорентийца.

— Встань, Генри, перестань думать о моих достоинствах, а неси в дело дневного труда то, что из моего живого примера тебя увлекает и убеждает. Я сказал тебе только, что сюда приедет твоя мать. Приедет ли с ней капитан и в качестве кого он сюда приедет, о том ты узнаешь сам. Если ты внимательно читал мое письмо, то помнишь, что в нем я говорил тебе, что надо беречь мать, так как в ней залог твоих материальных благ, которыми ты так дорожишь. Ты не так понял мои слова, но в ближайшем будущем поймешь. Иди сейчас к Алисе и продолжай свои занятия с обеими ученицами. Налегай теперь на естественные науки, помня, что физика очень будет нужна Наль. Иди, забудь о своих делах и думай о предстоящем труде, считая его самым важным в эту минуту.

Генри отправился в дом и старался унять в себе целое море взбудораженных вопросов, но, завидя Алису, сразу почувствовал стыд за свое раздражение под тихим и глубоким взглядом девушки, точно читавшей его внутреннюю разлаженность...

Мирная жизнь деревни, в которой прожил Тендль, точно сразу оборвалась для него, когда въехали в Лондон. Простившись с Тендлем, капитан довез Дорию до дома Генри и, нерешительно стоя перед нею, спросил:

— Если бы я зашел к миссис Оберсвоуд вместе с вами, было ли бы это очень некстати?

— Я думаю, лорд Ретедли, что это могло бы испугать ее. Разрешите мне приготовить ее. Если вы оставите мне ваш адрес, я вас извещу о ходе событий, а также, когда и как нам встретиться.

Несмотря на очень решительный тон Дории, капитану, очевидно, было очень трудно поверить в ее правоту. На лице его мелькало то недоверие, то недовольство своею нерешительностью.

— Вас беспокоит, лорд Ретедли, что я, быть может, не сумею быть достаточно ласковой и тактичной к вдове вашего брата. Конечно, если бы я действовала от себя, — улыбнулась Дория, — по одному своему пониманию, я бы, наверное, не сумела выполнить возложенного на меня поручения. Но я везу ей письмо лорда Бенедикта, с одной стороны, и я крепко держу в сердце ту невидимую связь, которую наш великий друг, как неотступную мысль о нем, вливает в сознание тех счастливцев, которым дает свои поручения. Поэтому вы можете быть спокойны. Я всеми силами мысли держусь за его великую руку и буду действовать так, как будто бы он рядом со мной. Что же касается вашего участия в моем поручении, то оно ведь сводится к помощи мне в смысле выезда из Лондона до деревни. Если оба мы хотим не нарушить ни в чем закона беспрекословного повиновения, то каждому из нас надо выполнить свою часть порученного нам труда со всей тщательностью и вниманием, на какие мы способны, но не поддаваться личным порывам и впечатлениям.

Разговор этот происходил на темной и грязной лестнице, по которой оба собеседника взбирались к жилищу Генри. Насколько была бодра Дория, легко идя ступень за ступенью, настолько же мрачен и скорбен был капитан, которого пробирала дрожь отвращения и муки.

— Подумать только, годы жила несчастная женщина в этой нищете из-за предвзятости взглядов и ошибки моего родного брата и деда. А я и не подозревал об этом, вел рассеянную жизнь и тратил попусту десятки тысяч, — с болью и горечью говорил капитан, остановившись на площадке пятого этажа и закуривая сигару, чтобы избавить себя и свою даму от запаха грязных ведер с отбросами, пережаренного лука и каких-то еще ароматов, свойственных бедноте, оставляемых ею везде от плохо вымытого белья и грязного платья.

— Вы вольны, лорд Ретедли, поступить как сочтете нужным. Я думаю, мы уже у цели. Но если вы действительно тронуты героической жизнью леди Оберсвоуд, то вы не захотите доставить ей лишнего горя принимать вас здесь.

— Вот именно, все, чего хочу, — это вырвать ее немедленно отсюда.

— Ну, одними вашими силами этого не сделать. Если бы дело было так просто, лорду Бенедикту не надо было бы вмешиваться. Верьте, что его сила сделает тот сдвиг, который ничто не могло совершить за всю жизнь леди Цецилии. Я дам вам знать немедленно обо всем. Наконец, ночевать я буду непременно в городском доме лорда Бенедикта, и, если вам очень захочется узнать о сегодняшнем дне, вы можете в одиннадцатом часу приехать туда ко мне, и я вам все расскажу.

Расставшись со своим спутником, Дория постучала в дверь. Ей немедленно открыла уже знакомая нам старушка в белоснежном чепце. Пораженная ее красотой и огромными синими глазами, Дория так смешалась, что только молча смотрела на нее. Очаровательно улыбнувшись, хозяйка дома сказала мелодичным и добрым голосом:

— Вы, вероятно, заблудились, леди. Дело в том, что такой же номер квартиры, как мой, есть в доме с улицы, и иногда, спутав номер дома, люди попадают ко мне. Вам надо спуститься вниз и повернуть за угол.

Оправившись, Дория с удивлением слушала голос Алисы, такой же молодой и мягкий.

— Нет, я думаю, что попала именно по назначению. Ведь я вижу перед собой леди Цецилию Оберсвоуд? — Получив удивленный и утвердительный ответ, Дория продолжала: — Я привезла вам письмо, и мне приказано сказать вам, чтобы вы вспомнили слова, сказанные вам однажды дядей Ананды во время болезни Генри в Вене. Это письмо вам посылает тот, кого вы называете Великой Рукой.

Стоявшая перед Дорией маленькая фигурка выражала все признаки смущения и робко протянула руку за подаваемым ей письмом.

— Войдите, пожалуйста, — не глядя на письмо, сказала она, открывая дверь в комнату Генри, куда весело заглядывали солнечные лучи и где чистота поразила Дорию, как поражала всех. Усадив Дорию в кресло, она села у другого конца стола, ясно говорившего своим красным деревом и инкрустацией из перламутра и черепахи о лучших временах жизни, и вынула письмо из кармана белоснежного передника.

Первый же взгляд на адрес заставил ее вскрикнуть, откинуться с совершенно белым лицом на спинку стула и выронить письмо из рук. В одно мгновение Дория была подле нее, подняла письмо, поднесла к ее носу ароматическую соль и натерла виски и затылок бесчувственной женщины жидкостью из флакона, данного ей Флорентийцем, предупредившим, что письмо может вызвать огромное волнение матери Генри. Через несколько минут леди Оберсвоуд пошевелилась и с трудом вздохнула. Желая облегчить ей голову, Дория сняла с нее чепец, считая его необычайно грузным. Каково же было ее удивление, когда из-под легкого чепца выпали две громадные косы, сохранившие чудесный пепельный цвет. Бледное личико с закрытыми глазами без чепца показалось Дории совсем молодым, обрамленным сединой, точно нимбом у самого лица.

Приготовив лекарство, также данное Флорентийцем, Дория натерла вторично виски, затылок и лоб больной и стала ждать первой возможности влить ей лекарство в рот. Ждать пришлось недолго. Леди Оберсвоуд открыла глаза и должна была сейчас же проглотить капли, ловко поданные Дорией. Откинув косы на спину, через очень короткий промежуток времени, мать Генри вскрыла твердой рукой конверт, на котором стояло «Леди Цецилии Ричард Ретедли, баронессе Оберсвоуд, от Флорентийца».

«В эту минуту, когда Вы читаете письмо, того, кто искал Вас всю жизнь и ушел с земли огорченным, потому что не мог разыскать Вас, — Вашего дорогого брата и друга Вашей молодости, — уже нет в живых».

Стон прервал чтение письма на минуту, но подошедшей Дории тихий мужественный голос сказал:

— Не беспокойтесь, я уже владею собой. Это была только спазма сердца, но раз она меня не убила, — я все приму дальше совершенно спокойно. — И леди Оберсвоуд продолжала читать:

«Ваша жизнь, проведенная в полном отрешении от всего личного, далеко не кончена. Ваш брат, о котором Вы думали, как о блестящем певце и ученом, был — увы — пастором, против всех своих желаний и склонностей. Но ученым он был по призванию, достиг крупных результатов на одном из своих любимых поприщ. Он оставил дочь, которой Вы очень нужны. Я говорю: «дочь», хотя у пастора их было две. Но почему не говорю сейчас о второй, об этом скажу лично. Пастор оставил Вам капитал. Вы можете получить его только через меня, так как его подлинное завещание у меня.

Не думайте о себе, не думайте о прожитой, скрываясь, жизни. Действуйте сейчас для сына и племянницы, жизнь которых можете облегчить. Мой друг Дория отправлена к Вам моим послом. Я ей рассказал все, как надо Вас обмундировать и привезти ко мне в деревню, где Вас ждут новые обязанности любви к брату, которого Вы так жестоко покинули и перед которым Вам надо оправдаться не слезами раскаяния и сожаления, но деятельностью и новым трудом для его дочери и Вашего сына. Сказать Вам надо так много, объяснить еще больше, и в письме этого сделать нельзя.

Примите младшего брата Вашего мужа, капитана Джемса Ретедли, которого Вы не знаете. Примите как друга и брата и не переносите великого оскорбления, нанесенного Вам тестем и его семьей, на ни в чем не повинного, хорошего человека. Он поможет Вам добраться до моей деревни, а Дория сделает все для Вас необходимое по части туалетов. Доверьтесь ей, не тратьте сил на мысли мелкие, думайте о сути, об огромном Вашем долге перед покинутым Вами так сурово и внезапно, обожавшим Вас братом. Теперь надо так созреть силой духа и сердца, чтобы воздать должное дочери Вашего брата и отдать ей всю недоданную любовь брату и вынянчить ее первенца. Приезжайте как можно скорее, со всем свойственным Вам мужеством».

Прочтя письмо, леди Ричард Ретедли закрыла глаза своей маленькой ручкой, рабочей и все же прекрасной. Дория не прерывала ее молчания, всем сердцем сострадая скорби, которая отражалась во всей фигуре женщины. Встав с кресла, леди Цецилия подобрала косы, обвила ими голову и хотела снова надвинуть свой чепец.

— Леди Оберсвоуд, лорд Бенедикт, как вы, по всей вероятности, будете звать его официально, тот, кто пишет вам под именем Флорентийца, интимно просил передать вам его просьбу не надевать больше чепца, а переменить весь туалет и приехать к нему в деревню, как леди Ричард Ретедли подобает. Разрешите мне взять на себя заботы обо всем необходимом. Посылая меня, лорд Бенедикт был уверен, что я сумею все сделать как надо. Я сегодня же привезу вам все, вплоть до чулок и туфель, а завтра утром я приеду за вами в десять часов утра с лордом Джемсом Ретедли, чтобы отвезти вас в деревню.

— Пусть будет так, как желает Флорентиец. Мне не приходило в голову посмотреть на вещи так, как говорит он. Но если он прав — а он не может быть неправ, — я должна понять, что совершила перед братом преступление. Делайте как вам поручено, я не доставлю вам огорчения, леди Дория.

— Если я смею просить вас, леди Ретедли, зовите меня просто Дория, как меня зовет вся семья лорда Бенедикта и ваша племянница в том числе. Если бы я была болтушкой, то целый воз похвал выложила бы ее и вашей красоте. Воздерживаясь от этого порока, я поеду по делам. Вернусь скоро, так как капитан был так любезен, что оставил мне свой экипаж.

Дория уехала, и леди Цецилия снова села в кресло и стала второй раз читать так взволновавшее ее письмо.

Третий человек, выехавший вместе с Дорией и капитаном из деревни, мистер Тендль, был наиболее взволнован возложенной на него задачей. Заехав домой, он узнал от слуги, что уже более недели его ждут письма, которые путешествовали из конторы домой и из дома в контору, и снова обратно, каждый раз появляясь после отъезда мистера Тендля. Наконец дядя приказал оставить их на квартире молодого человека и не пересылать больше в контору. Слуга опустил их в специальный ящик, закрытый на ключ самим хозяином, носившим этот ключ при себе. Только что он их туда опустил, как явилась пасторша, настойчиво требуя свидания с мистером Тендлем. Никакие уверения слуги, что мистер Тендль в деревне, не подействовали. Пасторша требовала письма обратно, кричала, что хозяин скрывается в доме и, как бомба, ворвалась в комнаты. Совместными с кухаркой усилиями слуге удалось убедить расходившуюся даму, что их хозяина действительно нет в Лондоне.

— Подайте мои письма. Мы ему писали столько раз, а он и не отвечает, — кричала пасторша.

— Письма приносили из конторы, я их отправлял обратно, думал, так хозяин их скорее получит. Несколько раз рассыльный их носил туда-сюда и каждый раз хозяина чуть-чуть не заставал. Сегодня их высокое лордство, дядя-адвокат, приказали оставить письма дома, ну я их и опустил в ящик.

— Какой лорд? Разве он лорд? — орала пасторша.

— Так точно, они лорд, и, как умрут, все — и деньги, и титул — поступит нашему хозяину. А письма — баста, опустил я их в ящик.

— То есть как это опустили? Вы их выкинули в мусор? — взбесилась пасторша.

— В какой мусор? В ящик спустил, говорят вам.

Чем бы кончился этот диалог, неизвестно, если бы кухарка не догадалась указать на привинченный к стене и запертый на ключ ящик для писем. На все требования пасторши подать ключ возмущенный слуга пригрозил констеблем, если дама сейчас же не покинет дома. Передавая весь этот рассказ, слуга был так комичен в своем возмущении и оскорбленном достоинстве, что Тендль, далеко не смешливо настроенный, покатывался со смеху. Отпустив слугу, он вынул целую пачку писем, из которых несколько были надписаны почерком Дженни. Перечтя письма, Тендль тяжело вздохнул. Как бы он был счастлив еще так недавно, держа в руках такие письма Дженни! И как сейчас он видел и понимал их только как листки предательства, лжи и измены. Тендлю некогда было горевать, надо было действовать по поручению лорда Бенедикта. И он знал и горячую привязанность к нему дяди, и его горячий характер, а также его пунктуальность в делах. Примчавшись в контору, передав дяде письмо лорда Бенедикта и его распоряжения, Тендль долго обсуждал с дядей юридическую сторону завещания. Составив акт и написав официальное извещение пасторше и Дженни, адвокат послал своего племянника в пасторский дом.

Дженни, так долго ждавшая Тендля, переходила от одного настроения к другому, но все ее настроения походили на сейсмографические показания. Девушке было невыносимо сознаться самой себе в своих ошибках, и она предпочитала взваливать на мать все свои беды и неудачи. Пасторша переносила все капризы и обвинения дочери и уверяла ее, что ничто в ее карьере и жизни не потеряно. Что она получила письмо из Константинополя от одного старинного друга, с которым пастор запрещал ей общаться под угрозой немедленного развода, что теперь этот друг посылает к ней в Лондон двух очень богатых молодых людей. Из письма этого она узнала очень хорошие для себя новости. Там говорится, что если она пожелает выполнить одно маленькое разумное поручение, то может быть богата всю жизнь. В письме есть и намеки, что молодые люди не женаты, а у нее две незамужние дочери. Пасторша убеждала Дженни не сушить свою красоту, развлекаться, одеваться и ждать молодых людей.

Именно эту беседу нарушил своим появлением Тендль, которого впустила девушка, не найдя нужным даже доложить о нем. «Господи!» — внутренно воскликнул Тендль, входя в комнату и ничем вовне не обнаруживая своего потрясения. Обе дамы лежали на диванах в халатах не первой свежести, растрепанные, очевидно с утра еще не причесавшиеся, и перед каждой из них стояла тарелка с какими-то объедками.

На чрезвычайно вежливый, официальный поклон Тендля пасторша нашлась скорее Дженни, вскочила с дивана и стала объяснять молодому человеку, что Дженни больна, что она очень тяжело переживает отсутствие Алисы и cмерть отца, и не менее горько ей, что в минуту скорби она обидела его, Тендля. Вырученная матерью, Дженни сделала несчастное лицо, закуталась в шаль и разбитым голосом спросила, получил ли Тендль ее письмо.

— Я получил все ваши шесть писем сразу, мисс Уодсворд, так что не знаю, о котором из них вы говорите сейчас.

Пасторша хотела было ускользнуть из комнаты, но Тендль ее удержал, сказав, что дело, по которому он пришел, касается их обеих и не терпит отлагательства.

— Ну что же, Дженни, говорила я тебе, что именно так и будет, что именно этими словами и начнет мистер Тендль, — перебила молодого человека пасторша, опускаясь в кресло рядом с Дженни.

Дженни протянула руку мистеру Тендлю и пригласила сесть поближе к ней. Она сказала, что из-за сильных головных болей последнего времени плохо слышит. Пожав протянутую ему ручку, но отнюдь не поднося ее к губам, как предполагала Дженни, Тендль сел на указанное ему место и продолжал тем же официальным тоном, каким начал:

— Я сейчас являюсь к вам послом от двух инстанций. Первая — это мой дядя, адвокат, который просит передать вам, леди Катарина, вот это извещение, что требуемые вами проценты с капитала, оставленного вашим мужем его сестре Цецилии, не могут быть вам уплачены.

— То есть как не могут быть мне уплачены? Как это понимать? — одновременно вскричали пасторша и Дженни, чрезвычайно взволнованные.

— Встретилось препятствие к выдаче их вам, так как сестра пастора, леди Цецилия, предъявила свои права.

— Сестра пастора? Да это миф, которым он меня пугал, когда я требовала, чтобы он не изображал из себя бедного человека, а жил, как позволяли ему его средства. Никогда не существовало такой женщины, и имени ее не произносилось в семье никем, кроме моего чудака мужа.

— Этот капитал никогда не принадлежал пастору. Он поступил к нему от родни мужа леди Цецилии, от лордов Ретедли, баронов Оберсвоуд. Из завещания вы обе узнаете, что этот капитал должен быть через десять лет в распоряжении лорда Бенедикта, который употребит его на благотворительные цели, по своему личному усмотрению.

Снова пасторша перебила Тендля, доказывая ему, что муж ее был ненормальным человеком, что лорду Бенедикту она не верит ни на йоту, что отыскать подставное лицо вместо сестры пастора труда не составляет, но что надо еще, чтобы было фамильное сходство.

— Мы подаем в суд. Мне это надоело, — закончила она, на границе бешенства. — Отобрать у меня девчонку, отобрать деньги и вообразить, что можно без труда так обирать людей, ваш лорд Бенедикт окружил себя шайкой мошенников...

— Сударыня! — резко перебил Тендль. — Мой дядя, которого вы уже однажды оскорбили, которого дважды оскорбила ваша дочь, и я имеем высокую честь быть друзьями и преданными слугами лорда Бенедикта. Не советую вам в моем присутствии оскорблять это глубоко чтимое нами лицо. Или вы будете вести себя как обязаны вести себя культурные и воспитанные люди, или я уйду и не стану больше говорить с вами о деле нигде и никак.

— Мама, прошу вас, успокойтесь и, главное, сядьте. Вы мне действуете на нервы, — капризно сказала Дженни. — Мистер Тендль, простите нас. Вы и представить себе не можете, как и сколько мы страдаем из-за отсутствия в доме Алисы и из-за ее и папиной блажи. Объясните мне, пожалуйста, что и как теперь делать. Ведь не могла же у меня чудом объявиться тетка, которую отец искал бесплодно всю жизнь.

— У вас, мисс Дженни, не только отыскалась тетка, но и двоюродный брат.

— Мы непременно будем судиться! — снова закричала пасторша.

— Суд будет вам только во вред, так как у вас нет ни малейших оснований оспаривать волю пастора или его завещание. Все, что он завещал, все сделано очень правильно юридически. Вот, позвольте вам вручить оповещение от дяди. Вы обе вызываетесь в судебную контору вашего округа, где будут все адвокаты, лорд Бенедикт, Цецилия Ричард Ретедли, баронесса Оберсвоуд, ее сын Генри Ретедли, барон Оберсвоуд, ваша дочь Алиса и много других свидетелей, в том числе брат Ричарда Ретедли, капитан Джемс Ретедли, и где будет передан капитал владелице.

— Это мы еще посмотрим! Можно вручить тогда, когда никто не протестует, — бесилась пасторша.

— Я уже говорил вам, суд будет не в вашу пользу, и все судебные, и очень большие, издержки придется платить вам.

— У меня нет основания верить вашим предсказаниям. Вы не пифия, и ваши любезные предсказания могут быть еще ошибочны. Можете быть спокойны, вместе с вашими досточтимыми дядями, тетями и лордами, провозвестниками чести, что мои друзья, не менее влиятельные, уже едут меня защищать из Константинополя. Так и передайте своему господину, которого так чтите и слушаетесь.

— Вы, мисс Дженни, разделяете мнение и убеждения в этом деле вашей матушки?

Дженни, поняв, в какой просак она снова попала, предполагая, что Тендль явился просить ее руки, окончательно его возненавидела, сразу сбросила с себя личину болеющей кошечки и, встав во весь рост перед молодым человеком, язвительно закричала:

— Я не только разделяю ее убеждения в этом деле. Я иду дальше. Я уверена, что нам удастся достойно наказать всю эту компанию «дельцов», совращающих младенцев, облапошивающих их недальновидных отцов и обогащающихся за счет невинных людей. Мы их поймаем наконец в капкан, где, вероятно, найдется местечко и для такого усердного слуги, как вы.

Произнося свою тираду, Дженни была необыкновенно безобразна. Ее обычно бледное лицо покрылось багровыми пятнами, рот скривился на сторо