Глава восьмая. Царствование императора Николая 1

 

 

И новый царь, суровый и могучий, На рубеже Европы бодро стал...

Пушкин

 

... полна грозы и мрака, Стремглав на нас рванулась глубина, – Но твоего не помутила зрака!.. Ветр свирепел. Но... «Да не будет тако!» – Ты рек, – и вспять отхлынула волна.

Тютчев

 

ВОСШЕСТВИЕ НА ПРЕСТОЛ. ВОССТАНИЕ ДЕКАБРИСТОВ Восшествие на престол Императора Николая Павловича сопровождалось восстанием декабристов.

Успеху мятежа содействовала не выясненность, кому наследовать престол после смерти Александра Павловича.

 

Летом 1823 года московский митрополит Филарет при содействии князя А. Н. Голицына составил манифест об отречении Константина Павловича и о назначении наследником Николая Павловича. <Наследником нашим быть второму брату нашему, великому князю Николаю Павловичу>, - гласил этот документ, подписанный Александром 16 августа 1823 года. Манифест этот остался необнародованным.

 

27 августа, то есть в бытность Государя в Москве, манифест с приложением письма Константина Павловича об отречении от престола от 14 января 1822 года был передан Государем тому же митрополиту Филарету в запечатанным пакете с собственноручною подписью Государя: <Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть московскому епархиальному архиерею и московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого другого деяния>. Копии манифеста, собственноручно переписанные князем А. Н. Голицыным, хранились в пакетах за императорскою печатью, на них были сделаны собственноручно Государем надписи: <Хранить в (название учреждения) до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого деяния, в чрезвычайном собрании>. Составление этого важного государственного акта было облечено строжайшей тайной. О существовании этого манифеста не было никому известно, кроме трех лиц: самого Императора Александра, митрополита Филарета и князя А. Н. Голицына. Шильдер сообщает, что будто бы князь А. Н. Голицын перед отъездом Государя в Таганрог умолял его обнародовать манифест о престолонаследии; великий князь Николай Михайлович отрицает и говорит, что <единственное свидетельство об этом исходит от самого князя А. Н. Голицына, записавшего эту беседу несколько лет спустя, и главное, после разыгравшейся трагедии 14 декабря 1825 года>.

 

Известие о кончине Александра 1 пришло в Петербург 27 ноября 1825 года, в то время, когда царская семья стояла в Зимнем дворце на молебне, назначенном о здравии Государя по случаю его серьезной болезни. В столице был только великий князь Николай Павлович. Цесаревич Константин Павлович был в Варшаве, и его официальный отказ от престола не мог быть скоро получен. Великий князь Михаил Павлович отсутствовал, он гостил у своего брата в Варшаве. Об этом манифесте Николай Павлович не знал. <Мне содержание манифеста было вовсе неизвестно, и я в пер- вый раз видел и читал его, когда Совет принес его ко мне. Бумаг я не видел, но слышал от матушки, что был где-то акт отречения Константина Павловича. О существовании же манифеста мне никогда ничего известно не было>, - говорит сам Николай Павлович. <Мы говорили уже, - пишет барон Корф, - что он (Николай Павлович) впервые только увидел и прочел вскрытые в Совете бумаги, слышав от Императрицы-матери при жизни Императора Александра лишь об одном: что есть где-то акт отречения цесаревича Константина, следственно, слова великого князя пред членами Совета могли относиться только к тому одному акту, а не к другим, дотоле ему неизвестным. Голицын прекрасно знал содержание манифеста, но сообщил о нем Николаю Павловичу после того, как присяга была уже принесена Константину Павловичу. Государственный Совет, члены которого были связаны с заговорщиками, вел себя недостойно высшего государственного учреждения. На заседании в Зимнем дворце Государственного Совета возникли <разногласия> по вопросу - распечатать ли пакет, о котором сообщили председатель Совета князь Лопухин и князь Голицын, или начать с присяги Константину? Первое мнение одержало верх, и пакет был вскрыт. Ознакомление с манифестом и с письмом Константина от 14 января 1822 года вызвало новое разногласие и споры, и для разрешения своего недоумения Совет в полном составе отправился к великому князю Николаю Павловичу. Этот шаг Совета нельзя назвать ничем иным, как величайшей подлостью. Что мог решить в этот момент Николай Павлович? Он переживает глубокую скорбь об утрате горячо любимого брата. Ему приходится успокаивать мать и супругу. Он переживал тревогу за целость державы, которую намеревались свалить заговорщики, о заговоре которых все время шли настойчивые и тревожные слухи. Наконец, рыцарский характер великого князя, который проявил особенную деликатность, не хотел показать, что власть Императора имеет для него какой-то личный характер. Видя разногласие в Совете и зная, что высшее общество, зараженное масонским ядом, к нему не расположено, великий князь Николай Павлович делает распоряжение о приведении к присяге старшему брату Константину и первый приносит ее. Мужи Совета, воистину совета нечестивых, <услышав непреложную волю> великого князя, решили тоже принести присягу. Выдающиеся юристы Государственного Совета не знали, как поступить с государственным актом и какое ему дать толкование и применение, и за разрешением чисто юридического вопроса отправились к великому князю Николаю Павловичу, который был в подавленном состоянии. Узнав о поведении Совета, Константин Павлович послал из Варшавы строгий выговор Совету за незнание им государственных законов. Цесаревич Константин бросает упрек членам Совета в их глупости, но, к сожалению, здесь была не глупость, а измена, темная масонская интрига, определенное намерение создать сумятицу и замешательство и совершить кровавый государственный переворот... Печальная весть о смерти Александра 1 достигла Варшавы двумя днями ранее Петербурга. Цесаревич Константин Павлович сразу объявил, что он отказывается от престола. Факт отречения от престола. свершился и стал известен в Петербурге вместе с экстренным прибытием туда из Варшавы великого князя Михаила, уже после принесения присяги Константину его братом Николаем Павловичем. В то же время последний узнал истину из вскрытого в Государственном Совете пакета с манифестом Александра 1. Тем не менее великий князь настаивал, чтобы Константин взял назад свое отречение. Категорический отказ последнего и осложнявшееся с каждым днем положение вещей заставили Николая Павловича принять завещанную ему покойным Государем корону и отбросить все колебания перед надвигающимися событиями.

 

Положение великого князя Николая Павловича после его опрометчивой присяги 27 ноября было крайне затруднительное. Из Варшавы не было никаких известий; никто не знал даже, где находился Император Константин, оставался ли он в Варшаве, или уехал в Таганрог, или же направился в Петербург? Столица Империи представляла тогда странное зрелище. Наступило тяжелое время междуцарствия, во время которого в правительственных сферах и среди общества господствовали чувства полнейшего недоумения. <Был Государь названный, но не было действительного, и никто не знал, кто им будет (Н. К. Шильдер). 12 (24) декабря, в субботу, в 6 часов утра великого князя разбудили известием, что приехал из Таганрога и желает его видеть полковник лейб-гвардии Измайловского полка барон Фредерике, привезший от начальника главного штаба донесение. Из этого донесения великий князь Николай Павлович увидел, что речь шла об <открытом преступном заговоре>, которого отрасли распространялись через всю империю от Петербурга на Москву и до второй армии, в Бессарабии. <Тогда только, - пишет Николай Павлович, - почувствовал я в полной мере всю тяжесть своей участи и с ужасом вспомнил, в каком находился положении. Должно было действовать не теряя ни минуты, с полной властью, с опытностью, с решимостью; я не имел ни власти, ни права, на случай мог только действовать через другого, из одного доверия ко мне обращающегося, без уверенности, что совету моему последуют, и притом чувствовал, что тайну подобной важности должно было тщательно скрывать от всех, даже от матушки, дабы ее не испугать или преждевременно заговорщикам не открывать, что замыслы их не скрыты от правительства. К кому мне было обратиться - одному, совершенно одному, без совета?> Да, воистину положение было трагическое. Во всеподданнейшем докладе генерал-адъютанта Дибича была нарисована картина и было указано, что в заговоре участвуют <две знаменитые особы> и довольное число прочих, принадлежащих их обществу, и что они только труднейшим в их предприятии считают истребить вдруг всю Августейшую фамилию, что, впрочем, надеются также в сем на содействие поляков столько же хорошо, как собственно на своих.

 

Эту тайну Николай Павлович открыл двоим: графу Милорадовичу и князю Голицыну. <Граф Милорадович, - пишет Николай Павлович в своих воспоминаниях, - казался мне по долгу его звания первым, для сведения которого содержание сих известий довести должно было; князь Голицын, как начальник почтовой части и доверенное лицо Императора Александра, казался мне вторым>. Народ между тем был взволнован таинственной смертью Александра 1. Заговорщики уверяли, что Константин насильно устранен от присяги и даже арестован. Народ и войско не знали, кому присягать. Все было охвачено смущением и тревогой. Мятежники решили действовать и использовать день присяги. 14 декабря 1825 года был объявлен манифест Николая Павловича о восшествии на престол. Мятежники с распущенными знаменами и барабанным боем двинулись на Сенатскую площадь. Началось <масонское действо>, как метко определяет графиня Толь, или революция, о чем в течение целого столетия рассказывается в прозе и стихах. К одураченным солдатам заговорщиками-офицерами примкнула чернь. <Когда я проходил по бульвару, - рассказывает Гетце о восстании декабристов, - по нему двигалась густая толпа народа, все более и более возраставшая, и притом мне попадались на глаза столько нагольных тулупов и столько оборванцев, сколько я никогда еще не видывал в Петербурге. Мне казалось, что вся сволочь, которая выглядывала разбойниками и грабителями, примется вдруг за булыжники, вынутые из мостовой>*.

 

Государю было доложено о начавшихся беспорядках, и он, перекрестясь, отдался в руки Божий, решив самому идти туда, где угрожала опасность. Твердость и мужество, бесстрашие и энергия Николая Павловича нашли ему приверженцев между теми, кто при других обстоятельствах мог оказаться на стороне заговорщиков. В парадной форме, в одном мундире, с лентою через плечо, несмотря на резкий зимний холод, стройный, красивый, молодой Император выехал верхом на усмирение возмутившихся. Вся площадь от дворца до Исаакия была покрыта взволнованной толпой, которая расступилась перед Императором. Увещания прекратить выступления не действовали на мятежников. Предательским выстрелом Каховского был сражен граф Милорадович, заслуживший прозвание <русского Баярда>, соратник Багратиона по итальянскому походу, бывший для Суворова <Миша>, - личность большая и светлая. Государь оценил поступок графа Милорадовича, отдавшего свою жизнь за Царя и Россию: тотчас после молебна написал собственноручное письмо к раненому графу Милорадовичу: <Мой друг, мой любезный Михаиле Андреевич, да вознаградит тебя Бог за все, что ты для меня сделал. Уповай на Бога так, как я на Него уповаю. Он не лишит меня друга. Если бы я мог следовать сердцу, я бы при тебе уже был, но долг мой меня здесь удерживает. Мне тяжел сегодняшний день, но я имел утешение, ни с чем не сравненное, ибо видел в тебе, во всех, во всем народе друзей. Да даст Бог всещедрый силы им за то воздать, вся жизнь моя на то посвятится. Твой друг искренний Николай>. Граф Милорадович умирал героем. <Когда я передал ему, - пишет принц Евгений Вюртембергский, - со слезами на глазах письмо Императора, он сказал: "Я не мог получить его из более достойных рук, мы ведь разделяем славные воспоминания".

 

* Н. К. Шилвдер. Император Николай 1. Его жизнь и царствование. Т. 1-2. СПб., 1903.

 

На высказанное мною сердечное сожаление по поводу его положения с выражением надежды на сохранение его дней он возразил: "Здесь не место предаваться обольщениям. У меня антонов огонь в кишках. Смерть не есть приятная необходимость, но вы видите, я умираю как и жил, а прежде всего с чистой совестью". По прочтении письма он сказал: "Я охотно пожертвовал собою для Императора Николая. Меня утешает то, что в меня выстрелил не старый солдат". Тут он прервал разговор. "Прощайте, ваша светлость. На мне лежат еще важные обязанности. До свидания в лучшем мире". Это были его последние слова. Когда я уходил, его меркнувшие глаза бросили на меня еще последний дружеский взгляд...>

 

Опасность грозила Императору со всех сторон. Императора должен был сразить выстрелом из пистолета Якубович. Тут же находился с заряженными пистолетами в карманах полковник Булатов, сам потом признавшийся Николаю Павловичу в своих относительно его в тот день намерениях и умерший в Петропавловской крепости до приговора суда по делу декабристов. Жизнь царского брата Михаила Павловича была спасена лишь благодаря трем матросам, успевшим выбить пистолет из рук Кюхельбекера. Несмотря на упорство бунтовщиков и на сделанные в этот роковой день два покушения на особу Его Величества, несмотря на то, что был убит Милорадович и тяжело ранены Шеншин, Фредерике и Стюрлер, Император старался принять все меры к тому, чтобы образумить мятежную толпу и закончить день своего вступления на престол без кровопролития. Но меры увещания были тщетны. Революционная толпа не знает другого языка, кроме языка картечи. Государь сам скомандовал: <Пли!> - и толпа бросилась врассыпную, давя друг друга и очищая площадь. Масонское действо, известное в истории освободительного движения под наименованием <восстания декабристов>, кончилось... Насколько благородно и мужественно держался Император, настолько низко и подло вели себя заговорщики...

 

Князь Трубецкой, несмотря на данный ему титул диктатора, скрылся в минуту опасности, а затем умолял Государя на коленях не лишать его жизни. Рылеев, бывший душою мятежа, признал тоже за лучшее выждать ход обстоятельств и вышел из комнаты только уже тогда, когда пришла за ним полиция. Государь проявил милость в отношении семьи этого преступника: он послал находившемуся в нужде его семейству 3000 рублей и взял на себя попечение о дочери того, который поклялся лишить его жизни и ниспровергнуть престол. В письме к своему брату Константину Император Николай Павлович писал: <Великий Боже, что за событие! Эта сволочь была недовольна, что имеет Государем ангела, и составила заговор против него. Что же им нужно?> Какие же цели преследовали заговорщики? В своем письме на имя брата Константина Император Николай писал 15 декабря 1825 года:

 

<Показания Рылеева, здешнего писателя, и Трубецкого раскрывают все их планы, имеющие широкие разветвления внутри Империи; всего любопытнее то, что перемена государя послужила лишь предлогом для этого взрыва, подготовленного с давних пор, с целью умертвить нас всех, чтобы установить республиканское конституционное правление; у меня имеется даже сделанный Трубецким черновой набросок конституции, предъявление которого его ошеломило и побудило его признаться во всем. Сверх сего, весьма вероятно, что мы откроем еще несколько фамилий каналий фрачников, которые представляются мне истинными виновниками убийства Милорадовича. Только что некий Бестужев, адъютант моего дяди, явился ко мне лично, признавая себя виновным во всем>.

Заговорщики намеревались заставить Сенат:

1) издать манифест, в котором прописаны будут чрезвычайные обстоятельства, в которых находилась Россия, и для решения которых приглашаются в назначенный срок люди от всех сословий для утверждения, за кем остаться престолу и на каких основаниях;

2) учредить временное правление, пока не будет утвержден новый император общим собранием выборных людей. Общество намеревалось предложить во временное правление Мордвинова, Сперанского и Ермолова, которые и должны были разработать проект конституции по образцу просвещенных европейских государств. Масоны государственный мятеж представили Государю в невинном смысле, что бунтовщики это заблудшие, которые не знали, что творили. Но не всех убеждала эта подтасовка. 22 декабря 1825 года цесаревич Константин писал Императору Николаю: <Я с живейшим интересом и серьезнейшим вниманием прочел сообщение о петербургских событиях, которое Вам угодно было прислать мне; после того, как я трижды прочел его, мое внимание сосредоточилось на одном замечательном обстоятельстве, поразившем мой ум, а именно на том, что список арестованных заключает в себе лишь фамилии лиц, до того неизвестных, до того незначительных самих по себе и по тому влиянию, которое они могли оказывать, что я смотрю на них только как на передовых охотников, или застрельщиков, дельцы которой остались скрытыми на время, чтобы по этому событию судить о своей силе и о том, на что они могут рассчитывать.

 

* Н. К. Шильдер. Император Николай 1.

 

Они виновны в качестве добровольных охотников, или застрельщиков, и в отношении их не может быть пощады, потому что в подобных вещах нельзя допустить увлечений, но равным образом нужно разыскивать подстрекателей и руководителей и, безусловно, найти их путем признания со стороны арестованных. Никаких остановок до тех пор, пока не будет найдена исходящая точка всех этих происков, - вот мое мнение, такое, каким оно представляется моему уму...>

Император Николай под влиянием масонов решил, что это движение не глубокое, наносное и скоропреходящее. Отпуская французского посла Лаффероне, Государь сказал: <Сегодня я хотел только дать вам средство успокоить тревогу, которую безумие наших русских либералов могло возбудить в Париже, и вы можете поручиться, что долго они не в состоянии будут повторять подобную попытку>. <Но этими словами Государю не удалось рассеять опасения французского посла>, - пишет Татищев. <Вполне признавая разумность и твердость правительственных мер, быстроту и энергию в приведении их в исполнение, он (Лаффероне) продолжал с трепетом взирать на будущее в глубоком убеждении, что, несмотря на многочисленные аресты, истинные вожди, руководители заговора, не обнаружены, что самое движение 14 декабря было лишь частною вспышкою и что участники его, обреченные на смерть, толь- ко орудия в руках лиц, более искусных, которые и после их казни останутся продолжать свою преступную деятельность>*. Душой заговора и восстания декабристов были старые опытные масоны. Некоторые подсудимые декабристы показывали, что надежды свои на успех основывали они на содействии членов Государственного Совета - адмирала Мордвинова и Сперанского, начальника штаба второй армии генерал-адъютанта Киселева и сенаторов Муравьева-Апостола Баранова* и Столыпина Аркадия Алексеевича, зятя адмирала Мордвинова. Обстоятельство это побудило приступить к расследованию об отношении этих лиц к тайным обществам, оно было произведено настолько тайно, что даже чиновники Комитета о том не знали. Боровков, член ложи <Избранного Михаила> и креатура Сперанского, собственноручно писал производство и хранил у себя отдельно, не вводя в общее дело. <По точнейшим изысканиям обнаружилось, - пишет Боровков, - что надежда эта была только выдуманною и болтовнею для увлечения легковерных>. Доносы указывали на князя А. Н. Голицына, генерала Ермолова, близкого декабристу генералу фон Визину, который должен был переворот поддержать кавказской армией; Балашова и генерал-адъютанта Киселева, которому Пестель читал отрывки из своей <Русской правды>.

 

* Н. К. Шильдер. Император Николай 1.

 

По словам Завалишина, в самый день 14 декабря утром Корнилович предложил Сперанскому войти в состав Временного правительства, на это Сперанский будто бы ответил: <С ума вы сошли! Разве делают такие предложения преждевременно? Одержите верх, тогда все будут на вашей стороне!> Подтверждает участие в заговоре Сперанского и барон Штейнгель. Князь Сергей Трубецкой в письме своем к Бенкендорфу от 26 декабря 1826 года говорит следующее: <Но Вашему Высокопревосходительству я обязан сказать по истине, на кого я и без всяких причин метил в записке, находящейся при делах комитета; я обязан вам сказать, что я метил на Михаила Михайловича Сперанского и Александра Семеновича Мордвинова, потому что первого почитал не врагом новостей, как он многие вводил, будучи государственным секретарем, а на второго, потому что он из известнейших особ государства. О первом я старался узнать от правителя его канцелярии Батенкова и получил только в ответ: "Нет, батюшка, у нашего старика не выведать, что он думает">. С этим совпадает показание Рылеева. Интересные данные дает в своем показании Каховский. Ему ставится вопрос: <Вы говорили Сутгофу, что подполковник Батенков связывает общество с господином Сперанским и что общество имеет сношения с сим последним через первого. На чем основываются сии слова ваши?> Каховский отвечает: <И Сутгофу, как члену общества, более еще как моему другу, я мог передавать мои подозрения; но, не имея ясных доказательств, я считал бессовестным в дело столь пагубное вмешивать генерала Ермолова и Сперанского. От Рылеева я слышал, что генерал Ермолов знает о существовании общества; Рылеев же говорил мне, что будто г. Сперанский принимает участие в обществе: но Рылеев очень часто себе противоречит, и потому я не даю много веры словам его: один раз он сказал мне, что господин Сперанский наш. На другой же день говорит: "Он будет наш, мы на него действуем через Батенкова">.

Нужно заметить, что Батенков был ближайшим другом Сперанского. <Положение, в которое был поставлен начальник штаба второй армии генерал-адъютант Павел Дмитриевич Киселев открытием заговора, было крайне тяжкое. На него возводились подозрения, что он знал о существовании тайного общества; один из декабристов в своих записках даже прямо утверждает подобное предположение и пишет: "Никакого нет сомнения, что Киселев знал о существовании тайного общества и смотрел на это сквозь пальцы" (Якушкин). Другие обвиняли его по меньшей мере в бездействии власти. Даже Император Николай хотя и не сохранил против Киселева малейшего неудовольствия или подозрения, но не мог удержаться от справедливого замечания, что значительная часть главной квартиры была замешана в заговоре, которого в течение долгого времени не могли открыть, имея в непосредственном распоряжении полицию>*.

 

Н. К. Шильдер. Император Николай 1.

 

<Своим духовным отцом сами декабристы считали Сперанского, секретарем которого (по Сибирскому комитету) был незадолго до этого декабрист Батенков, автор одного из многочисленных проектов конституций, составляемых членами тайных обществ. Сами эти проекты по форме были прямым продолжением тех проектов, которые в таком количестве в александровское царствование выходи- ли из-под пера государственных сановников>*. Конечно, истинную роль главных преступников тогда установить было невозможно. Комитет по расследованию событий под председательством военного министра, генерала от инфантерии Татищева, ничего открыть не мог: в него вошли масоны Голицын, Голенищев-Кутузов, Бенкендорф. Правителем дел этого комитета повелено было быть военному советнику Боровкову и помощником - флигель-адъютанту Адлербергу - оба масоны... В состав комиссии попали люди свои. Столичное общество прыгало от радости, что в комиссию не попали Аракчеев и Клейнмихель. Заговорщикам помогал масон Бенкендорф. Бенкендорф, вошедший в доверие к Николаю Павловичу, помогал скрыть следы заговорщиков.

 

В состав Верховного Уголовного суда попали масоны и сам Сперанский. Доклад суда принадлежит Сперанскому. Объявление происходило в присутствии членов Верховного суда, в том числе и Сперанского. Сперанский участвовал в комиссии, составлял доклад, принимал живейшее участие, словом, играл первую роль. Не испуг руководил Сперанским, когда он принимал назначение быть членом Верховного суда, и не карьерные соображения, а наиболее важное - наказать тех масонов, которые приняли на себя главную роль и не выполнили обязательств перед орденом, и спасти от жестокого наказания остальных братьев. Главная кара обрушилась на Пестеля. <Павел Пестель, - пишет графиня Толь, - ставленник высшей масонской иерархии, не сумел или не захотел, мечтая для себя самого о венце и бармах Мономаха, исполнить в точности данные ему приказания. Много обещал, но ничего не сделал. Благодаря этому он подлежал высшей каре; не следует забывать, что он был "шотландским мастером", что при посвящении в эту высокую тайную степень у посвященного отнималось всякое оружие и объяснение гласило, что в случае виновности от масона отнимаются все способы защиты>**. Мятеж в Петербурге произвел в общей массе населения России потрясающее впечатление - так выражается очевидец. По его словам, <посягательство на ограничение царской власти и на перемену образа правления казалось нам не только святотатством, но историческою аномалией; а народ, видя, что заговорщики исключительно принадлежали к высшему сословию, признал дворянство изменниками, и это прибавило еще одну резкую черту в той затаенной вражде, которую он питал уже к помещикам. Передовые люди и столичная интеллигенция одни только сочувствовали несчастным безумцам> (Шильдер).

 

* Н. К. Шильдер. Император Николай 1.

** Графиня Толь. Масонское действо. С. 76.

 

Лучшие люди отвернулись от этого дела с омерзением и заклеймили каинову работу масонов-декабристов. По словам Карамзина:

<Вот нелепая трагедия наших безумных либералистов! Дай Бог, чтобы истинных злодеев нашлось между ними не так много. Солдаты были только жертвою обмана. Иногда прекрасный день начинается бурею: да будет так и в новом царствовании <...>Бог спас нас 14 декабря от великой беды. Это стоило нашествия французов: в обоих случаях вижу блеск луча, как бы не земного>. Жуковский, благородный и чистый, назвал декабристов <сволочью>. По свидетельству секретного агента Висковатова, простой народ говорил: <Начали бар вешать и ссылать на каторгу! Жаль, что всех не перевешали, да хоть бы одного отодрали и спасли; да долго ль, коротко ли, им не миновать этого>.

<Народ, чуждаясь вероломства, забудет ваши имена>, - заклеймил каинову работу масонов-декабристов поэт Тютчев.

 

Николай Павлович стал Российским Самодержцем. В его лице занял трон один из лучших представителей династии Романовых. После беседы с Императором, которая продолжалась целый час, Лаффероне, французский посол, прямо из дворца поехал к графу Рибопьеру. <Ну, - воскликнул он, - у вас есть властелин, какая речь, какое благородство, какое величие, и где до сих пор он скрывал это!>

 

По мнению английского дипломата, <во всей личности Императора Николая было что-то отменно внушительное и величественное, и, несмотря на суровое и строгое выражение лица, в его улыбке и обращении было что-то чарующее. Это был выдающийся характер, благородный, великодушный и любимый всеми, кто его близко знал. Строгость его была скорее вызвана необходимостью, нежели собственным желанием: она возникла из убеждения, что Россией необходимо управлять твердой и сильной рукой, а не от врожденного чувства жестокосердия или желания угнетать своих подданных. Трагическая смерть его отца, Императора Павла, таинственная смерть старшего брата, Императора Александра, в отдаленном городе и смуты, которые грозили возникнуть при его вступлении на престол вследствие отречения цесаревича Константина Павловича, - все эти обстоятельства не могли не ожесточить сильный и деятельный ум и расположить его править своим народом железной рукой, не употребляя бархатной перчатки>. <Одаренный сильной волею и обширным государственным умом, - пишет граф Димитрий Андреевич Толстой, - он твердою рукой повел Россию к предположенной им цели, стремясь неуклонно по пути, самим им избранному, а так как характер этого великого государя был вполне национальным, то вышло, что Россия не только безропотно, но даже охотно за ним следовала>*.

 

<Император Николай Павлович, - пишет Дубецкий, - был тогда (1828 год) 32-х лет; высокого роста, сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий, походящий к тенору, но говорил несколько скороговоркою. Вообще он был очень строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости, но видна была какая-то неподдельная строгость. Свежесть лица и все в нем выказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью. В физическом отношении он был превосходнее всех мужчин из генералитета и офицеров, каких только я видел в армии; и могу сказать поистине, что в нашу просвещенную эпоху величайшая редкость видеть подобного человека в кругу аристократии> (из записок И. Н. Дубецкого).

 

<К самому себе Император Николай 1, - говорит в своих воспоминаниях барон Фредерике, - был в высшей степени строг, вел жизнь самую воздержанную, кушал он замечательно мало, большею частью овощи, ничего не пил, кроме воды, разве иногда рюмку вина, и то, право, не знаю, когда это случалось; за ужином кушал всякий вечер тарелку одного и того же супа из протертого картофеля, никогда не курил и не любил, чтобы и другие курили. Прохаживался два раза в день пешком обязательно рано утром перед завтраком и занятиями и после обеда, днем никогда не отдыхал. Был всегда одет, халата у него и не существовало никогда, но если ему нездоровилось, что, впрочем, очень редко случалось, то он надевал старенькую шинель. Спал он на тоненьком тюфячке, набитом сеном. Его походная кровать стояла постоянно в опочивальне Августейшей супруги, покрытая шалью. Вообще вся обстановка, окружавшая его личную жизнь, носила отпечаток скромности и строгой воздержанности> (из воспоминаний барона Фредерикса)**.

 

* Н. К. Шильдер. Император Николай 1.

** Эпоха Николая 1. Под редакцией Гершензона. М., 1911. С. 6-7.

 

ЗАПРЕЩЕНИЕ МАСОНСТВА и УХОД ЕГО в ПОДПОЛЬЕ Масонство не пострадало. Запрещение масонских лож в 1826 году не прекратило вредной деятельности масонства, которое ушло в подполье и создало прочную организацию.

Это доказывается постановлением Великой Провинциальной Ложи от 10 сентября 1827 года:

<При рассматривании настоящего положения нашего относительно к братству естественно вознестись мыслью к источнику, из коего оно в России начало свое получило. Открывается, по дошедшим преданиям, что масонство в отечестве нашем не имело надлежащего устройства, ни каких-либо знаний, до самой той благополучной эпохи, когда немногие, но внутренним голосом возбужденные и ревностно ищущие братья решились просить покойного И. Е. Шварца, а он решился принять их предложение отправиться за границу для искания Света. Видно, что искание сие было с обеих сторон чистосердечно, бескорыстно и Богу угодно, ибо увенчалось успехом, который превзошел всякое ожидание. И. Е. Шварц возвратился в Россию со светильником, озарил их, жаждущих света братьев, озарил столь живо, что отражение лучей разлилось даже на всю Россию и столь прочно, что еще и ныне, спустя сорок лет после сего счастливого события, находятся еще такие братья, кои желают у света сего согреваться, им питаться и возрастать. С возвращением И. Е. Шварца устроился в братстве порядок, учредилось начальство, принесено новое и в России до того времени неслыханное учение. В порядке сем образовались новые ложи, прежде существовавшие пристали к нему. Но недолго сие продолжалось. Жизнь И. Е. Шварца была кратковременна. Однако, несмотря на сие, при самом начале постигшие братство несчастия, несмотря на преследования правительства, обращаемые на наружные собрания, несмотря на последовавшее от сего рассеяние многих братьев, внутренняя сила осталась непобежденною, и начальство постоянно сохранялось даже видимым образом до тех пор, пока Богу угодно было вырвать из сего мира тех благодетельных мужей, коим оно было вверено.

Число братьев увеличилось в течение сорокалетнего неусыпного упражнения сил начальников; но с умножением членов открывались в братстве многие неустройства. Сколько начальники ни внушали своим братьям строгое и бдительное исполнение всех предписанных правил, а особливо скромности, но наставления их часто оставались бесплодными. Некоторые из прикосновенных к ним бра- тьев, в противность установленного порядка, стали принимать других без надлежащей осторожности. Сии новопринятые, нередко побуждаемые к вступлению в братство частными видами, и более всего любопытством, соскучили повторением нравственного учения, практикование коего есть неизбежное приготовление к достижению высших познаний вечных божественных истин. Они начали искать удовлетворения своему любознанию неправильными путями, возымели дерзкое намерение уловить тайну, вместо того чтоб получать ее в награду за практическое исполнение самою премудростию предначертанных должностей. От одного руководителя переходили к другому, а часто и в одно время ходили слушать многих, подобно как в университетах слушают лекции разных профессоров. Некоторые, постранствовавши таим образом, оставили совсем братство, стали искать спасения или в наружных обрядах, или в наружной безобрядности, или у русских раскольников, либо у чужестранных фанатиков и новых проповедников. Иные же, набравшись несвязными отрывками из разнохарактерных разговоров, слепили себе ложные системы, передавали другим, прикрывая их наружностью братского учения, то есть степенями и одобряемыми книгами;

но всему оному дали свое толкование и раздачу производили не вовремя и без разбора. Сие явно продолжалось до того времени, когда правительство положило оному предел запрещением всех тайных обществ, а ныне, может быть, также продолжается, но только скрытнее. Между тем число истинных братьев со дня на день уменьшалось. Смерть похищала одного за другим, так что теперь едва ли найдется современник братского в отечестве нашем благоустройства. Из вышесказанного можно извлечь заключение, что неустройство масонства в России прежде озарения оного Светом Премудрости происходило от недостатка в руководстве и материалах к просвещению. И ныне происходит оно от недостатка в руководстве, но и от преизбытка материалов. Скажем чистосердечно: мы теперь лишены видимых начальников, изустного от них поучения, но мы не лишены, однако, руководства: мы находим его в истинных степенях, в правильных материалах на отечественном и на иностранных языках, завещанных нам от св. отцов наших. Сверх того, имеем в памяти чистое учение сих начальников, многими из нас из уст самих их слышанное, или от тех, кои имели счастье пользоваться оным от сих благодетельных мужей. Итак, будем в совокупности употреблять сии материалы. Будем общими силами продолжать сооружение стен того здания, коего основание столь превосходно и твердо положено было предками нашими. Каждому из нас предлежит обтесывание собственного своего дикого камня, а вместе с сим всем нам вообще приготовление и других камней, к строению сему годных. Итак, для собственного нашего руководства и для тех, кои после нас призваны будут к сим занятиям, сообразив все вышеописанное с правилами масонского учения, в чистоте и святости коего мы уверены, начертали мы для вышесказанных степеней следующее постановление, от коего никто да не уклонится:

1. Работы производить по актам, исправленным и сверенным с подлинниками, утвержденным приложением к ним особой печати.