Сексуальная экономика невротического страха.

Острые противоречия в формировании психоаналитической теории, дававшие себя знать с 1922 г., можно показать на примере центральной проблемы — проблемы страха. Изначальное предположение заключалось в следующем: если закрыт путь для восприятия и разрядки телесного сексуального возбуждения, то оно превращается в страх. Так как передо мной постоянно стояла задача высвобождения сексуальной энергии из невротических связей, этот вопрос настоятельно требовал решения. Страх застоя представлял собой сексуальную энергию, не нашедшую разрядки. Чтобы вновь превратить ее в сексуальное возбуждение, надо было знать, как происходит первое превращение в страх. В 1924 г. я лечил в поликлинике двух женщин с неврозом сердечного страха.

Когда у них наступало генитальное возбуждение, сердечный страх слабел. У одной из пациенток можно было неделями наблюдать смену сердечного страха гениталъным возбуждением, а торможение возбужденности непосредственно вызывало стеснение и страх, локализовавшиеся в области сердца. Это блестяще подтверждало взгляд Фрейда на соотношения между страхом и либидо. Наблюдение позволило мне определить места на теле, в которых гнездилось ощущение страха. Это были области сердца и диафрагмы.

В другом случае наблюдалась та же смена функций, но появлялась и крапивница. Если больная боялась допустить вагинальное возбуждение, то возникали страх в области сердца или большие зудящие волдыри на разных участках кожи. Следовательно, сексуальное возбуждение и страх имели определенное отношение к функциям вегетативной нервной системы, и для этого очень хорошо подходила локализация в сердце. Я следующим образом исправил формулировку Фрейда: «превращение» сексуального возбуждения отсутствует. То же возбуждение, которое проявляется в половых органах как чувство удовольствия, дает о себе знать в форме страха, охватывая сердечную систему и, следовательно, являясь прямой противоположностью удовольствия. Вазовегетативная система может функционировать, то вызьшая сексуальное возбуждение, то порождая страх. Идея оказалась очень удачной. Отсюда вела прямая линия развития к моим нынешним взглядам, в соответствии с которыми сексуальность и страх соответствуют двум противоположно направленным ощущениям вегетативного возбуждения. Для выяснения биоэлектрической природы этих ощущений и возбуждений понадобилось еще примерно десять лет.

Фрейд не говорил о вегетативной нервной системе в контексте своей теории страха. Я тем не менее ни минуты не сомневался, что дополнение станет ему очевидным. Но когда я изложил свои взгляды на заседании, состоявшемся в конце 1926 г. на его квартире, Фрейд отверг существование каких-либо отношений страха с вазовегетативной системой. Я так никогда и не понял почему.

Становилось все яснее, что перегрузка вазовегетативной системы сексуальным возбуждением, не находящим разрядки, является основным механизмом возникновения страха и тем самым невроза. Каждый новый случай заболевания дополнял результаты первых наблюдений. Я полагал, что страх должен был возникать всегда в тех случаях, когда вазовегетативная система оказывалась определенным образом перевозбужденной. Сердечный страх наблюдается при стенокардии, бронхиальной астме, при отравлении никотином и базедовой болезни. Следовательно, страх возникает всегда в тех случаях, когда на сердечную систему действует какое-либо ненормальное возбуждение. Страх сексуального застоя вписывался в целом в проблему страха. Только в этом случае перегрузку сердечной системы вызывало сексуальное возбуждение, подобно тому, как в других случаях — никотин или токсические вещества. Осталась проблема, заключавшаяся в том, какого же рода это перевозбуждение. О различии между вагусом и симпатикусом в данном контексте я еще ничего не знал.

С учетом своих клинических интересов я отличал понятие страха как такового от боязни или страха ожидания. «Я испытываю «страх» быть побитым, наказанным или кастрированным» — это совсем не то, что «страх», переживаемый в момент реальной опасности. «Боязнь» или «страх ожидания» только в том случае становятся «аффективным переживанием страха», если к автономной системе прибавляется телесный страх застойного возбуждения. В числе моих больных были и такие, которые испытывали «страх» перед кастрацией без какого-либо аффекта страха. Встречались и аффекты страха без каких бы то ни было представлений об опасности, как, например, при половом воздержании. Следовательно, приходилось отличать страх как результат застойного возбуждения от страха как причины вытеснения сексуальности. Первый доминировал при застойных неврозах, второй — при психоневрозах, но оба вида страха были одинаково действенны в обоих случаях. Прежде всего страх перед наказанием или социальными преследованиями создает застойное сексуальное возбуждение. Я считал, что страх при испуге не может быть ничем иным, кроме сексуального возбуждения, внезапно хлынувшего на сердечную систему и пришедшего в состояние резкого застоя. Чтобы пережить «страх ожидания», необходимо небольшое «количество» страха застоя. Он возникает уже при живом представлении о возможной опасности. Фантазия оказывается, так сказать, предвосхищением ситуации опасности. Это очень хорошо сочетается с прежними размышлениями о том, что интенсивность душевного представления — независимо от того, идет ли речь об удовольствии или страхе, — определяется объемом возбуждения, действующим в данный момент в теле. Под воздействием представления об опасности или ее ожидания организм ведет себя так, будто опасность уже наступила. Возможно, представление в целом основывается на таких реакциях жизненного аппарата.

В те годы я работал над этой книгой и в специальных разделах, посвященных вазомоторному неврозу, страху и вазовегетативной системе, изложил обрисованные здесь взаимосвязи.

Поздней осенью 1926 г. вышла книга Фрейда «Торможение, симптом и страх». В ней были дезавуированы многие первоначальные формулировки, касающиеся актуального невроза. Невротический страх определялся как сигнал со стороны «Я». Страх, по словам Фрейда, был сигналом тревоги со стороны «Я» как при проявлении отвергаемого влечения, так и при реальной опасности извне. Речь шла о невозможности установить отношение между актуальным неврозом и невротическим страхом. Это была позиция, достойная сожаления, но... Фрейд завершил свои размышления на данную тему, заявив: «Не позволено», Страх, по его мнению, следовало воспринимать не как следствие вытеснения сексуальности, а как причину этого вытеснения. Вопрос о том, из какого материала создавался страх, якобы не представлял интереса. Утверждение о том, что в страх превращается либидо, теряло, по мнению Фрейда, свое значение. Он упустил из виду то обстоятельство, что страх как биологический феномен не может проявиться в «Я», не будучи подготовлен в биологической глубине.

Все это было тяжелым ударом по моей работе над проблемой страха. Ведь мне удалось значительно продвинуться вперед именно благодаря тому, что я разрешал противоречие между страхом как причиной вытеснения и страхом как его следствием. Теперь же становилось еще труднее отстаивать существование страха застоя, выводимого из сексуального застоя. Конечно, формулировки Фрейда были очень весомы. Далеко не просто было иметь другое мнение, тем более в важнейших вопросах. В книге об оргазме я обошел эти трудности с помощью безобидной сноски. Относительно того, что страх в неврозе является причиной сексуального вытеснения, взгляды последователей Фрейда совпадали. В то же время я придерживался представления о страхе как о следствии сексуального застоя. Вот с этим теперь и покончил Фрейд.

Пропасть углублялась с тревожной быстротой. Я, к сожалению, оказался прав. С момента появления «Торможения, симптома и страха» в психоанализе больше не было теории страха, которая соответствовала бы клиническим потребностям. Я был глубоко убежден в правильности предпринятого мною развития первоначальных фрейдовских воззрений, касавшихся страха. Хотя все большее приближение к пониманию его псидологической функции и радовало, одновременно оно означало дальнейшее обострение конфликта.

В моей клинической работе постоянно рос навык обратного превращения страха застоя в генитальное возбуждение. Там, где это оказывалось успешным, результаты были хорошими и надежными. Но мне не во всех случаях удалось высвободить сердечный страх и вызвать его колебание с помощью генитального возбуждения. Поэтому следующий вопрос звучал таким образом: что мешает биологическому возбуждению проявиться в сердечном страхе, если заторможено генитальное возбуждение? Почему не во всех случаях психоневроза проявляется страх застоя? И здесь на помощь приходили первоначальные психоаналитические формулировки.

Фрейд показал, что в неврозе страх оказывается жертвой связи. Больной избавляется от страха, развивая, например, принудительный симптом. Если функция принуждения сталкивается с помехой, то сразу же возникает страх, но это происходит не всегда. Так удавалось помешать течению очень многих случаев застарелых неврозов навязчивых состояний и хронических вялотекущих депрессий. Они были недоступны для лечения. Особенно трудно борьбу приходилось вести в случаях с аффективно блокированными пациентами при наличии у них симптомов принудительного характера. Они послушно строили ассоциации, но при этом не удавалось обнаружить никаких следов аффекта. Все усилия отскакивали, как от «толстой, прочной стены». Эти люди были «забронированы», защищены от всякого нападения. В литературе не было известно ни одного технического способа, позволявшего потрясти эти аффективные загрубевшие существа. Сопротивлялся характер в целом. Так я оказался у входа в сферу анализа характера. Заключение характера в панцирь со всей очевидностью было механизмом, связывавшим всю энергию. Именно оно позволяло многим психоаналитикам утверждать, что страха застоя не существует.

Заключение характера в панцирь и динамическая стратификация механизмов отпора.

Теория «заключения характера в панцирь» была поначалу результатом работы на ощупь, цель которой заключалась в том, чтобы выделить механизм сопротивления в сознании больных. Между 1922 г., когда была сформулирована терапевтическая роль гениталъности, и 1927 г., когда вышла «Функция оргазма», накопился бесчисленный малый и большой опыт, в совокупности указывавший в одном направлении: трудность выздоровления формируется «всем существом» или «характером» больного. «Заключение характера в панцирь» выражается при лечении в «сопротивлении характера».

Я должен обрисовать основные черты предварительной работы. С помощью их изложения многим читателям станет легче понять сексуально-экономическую теорию характера и структуры, нежели благодаря систематическому изложению, данному в моей книге «Анализ характера». Здесь аналитическое учение о характере еще могло предстать как расширение фрейдовского учения о неврозах, но вскоре пришло в противоречие с ним. Оно развивалось в борьбе против механистического понимания психоанализа.

Психоаналитической терапии надлежало вскрыть сопротивление и устранить его. Она не должна была непосредственно толковать неосознанное, и поэтому ей следовало принципиально исходить из представления о душевном отпоре неосознанным влечениям со стороны морального «Я». Но надлежало пробить не только один слой отпора, который оказывало «Я», слой, за которым лежало великое царство бессознательного. Инстинктивные желания и защитные функции «Я», переплетенные друг с другом, пронизывали в действительности всю душевную структуру.

В этом и заключается подлинная трудность. Фрейдовская схема соотношения «несознательного», «предсознательного» и «сознательного» и его схема построения душевной структуры, состоящей из «Оно», «Я» и «сверх-Я», не совпадают друг с другом. Часто они противоречат друг другу. «Несознательное» Фрейда не идентично с «Оно». Последнее шире, охватывая вытесненные желания и важные элементы морального «сверх-Я». Так как «сверх-Я» выводится из кровосмесительных отношений между ребенком и родителями, то оно сохраняет архаические черты этих отношений. Оно само обладает большой инстинктивной силой особенно агрессивного и деструктивного характера. «Я» не идентично системе, именуемой «сознанием». Сам отпор запретным сексуальным желаниям со стороны «Я» подвергается вытеснению. Кроме того, «Я» проявляется только как дифференцированная часть «Оно», особенно в тех случаях, если первое находится под влиянием «сверх-Я» и оказывается тогда в противоречии с «Оно», из которого, собственно, произошло.

Если понимать Фрейда правильно, то нельзя утверждать, что, например, раннее детское ощущение безоговорочно представляет собой «Оно» или «несознательное», а взрослое — «Я» или «сверх-Я». Я хотел показать только некоторые трудности психоаналитической теории, не желая здесь обсуждать их или выносить окончательное решение. Это я охотно предоставлю теоретикам психоанализа. Во всяком случае, сексуально-экономическое исследование характера помогло принятию некоторых важных решений в вопросах, о которых идет речь. Свойственные ему представления о характере душевного аппарата — не психологического, а биологического свойства.

Главную роль в клинической работе играло различие между понятиями «вытесненного» и «способного к сознанию». Столь же важным оказывалось различие между отдельными стадиями развития детской сексуальности. С ними можно было тогда оперировать на практике, в отличие от непостижимых «Оно» и «сверх-Я», представлявших собой только ментальные конструкции и выражавшихся практически в виде страха перед совестью. Точно так же не поддавалось использованию и неосознанное в строгом смысле слова, ведь оно, как сказал Фрейд, обнаруживается только в своих производных, то есть уже осознанных явлениях.

Для Фрейда «неосознанное» никогда не было чем-то большим, кроме «необходимого допущения». Непосредственному постижению поддавались лишь прегенитальные проявления инстинктов больных и различные формы отпора влечению, вызванного испугом или моральным сдерживанием. Тот факт, что психоаналитики, занимаясь тогда теоретической работой, не отдавали себе никакого отчета в различиях между теорией, гипотетической конструкцией и практически видимыми и динамически изменяющимися фактами, что они полагали возможным постижение неосознанного, содействовало неразберихе. Такая ситуация блокировала исследование вегетативной природы «Оно», а тем самым и доступ к биологическому фундаменту душевных функций.

Я впервые столкнулся со стратификацией душевного аппарата при лечении уже упоминавшегося молодого человека пассивно-феминистического склада с истерическими симптомами, неспособностью к работе и аскетической импотенцией. Он был очень вежлив, а втайне — из страха — очень хитер. Поэтому он уступал во всем. Вежливость представляла собой как нельзя лучше видимый слой его душевной структуры. Он очень много рассказывал о своей сексуальной привязанности к матери. Он «жертвовал» без всякого внутреннего убеждения. Я не соглашался принять его позицию, а постоянно указывал на вежливость как на отпор подлинно аффективному пониманию. Во время снов скрытая ненависть возрастала. Становясь менее вежливым, он оказывался оскорбленным. Следовательно, вежливость дала отпор ненависти. Я позволил ей проявиться в полном объеме, разрушая все то, что тормозило ее. Ненависть была неизвестным до тех пор типом поведения. Ненависть и вежливость были резко противоположны друг другу. Одновременно преувеличенная вежливость оказывалась замаскированным проявлением ненависти. Обычно чрезмерно вежливые люди наиболее беспощадны по отношению к окружающим и опасны для них.

Высвобожденная ненависть в свое время дала отпор тяжелому страху, который пациент испытывал перед отцом. Следовательно, она была в то же время и вытесненным фрагментом влечения и неосознанного отпора страху со стороны «Я». Чем яснее проявлялась ненависть, тем четче становились и проявления страха. В конце концов ненависть уступила место новому страху.

Он был отнюдь не изначальной детской агрессией, а новообразованием позднейшего времени. Прорвавшийся новый страх представлял собой проявление защиты от более глубокого слоя деструктивной ненависти. Ненависть, расположившаяся на первом слое, удовлетворялась с помощью издевательств и унижений. Более глубокая деструктивная позиция состояла из импульсов, направленных на убийство отца. Она выражалась в чувствах и фантазиях, когда ликвидировался страх перед ней («деструктивный страх»). Следовательно, эта позиция являлась результатом вытеснения со стороны страха, который подавлял ее. Одновременно она была идентична с этим деструктивным страхом. Эта ненависть не могла пошевелиться, не породив страх, а деструктивный страх не мог проявиться, не обнаружив одновременно деструктивную агрессию. Так мне открылось функциональное единство отпора и его объекта — факт, о котором я написал лишь через восемь лет и из которого возникла важная схема.

Инстинктивное разрушение по отношению к отцу было защитой «Я» от его разрушения отцом. Когда я начал ликвидировать это разрушение и раскрыл его защитную суть, проявился генитальный страх. Разрушительные намерения по отношению к отцу были, следовательно, направлены на защиту от кастрации с его стороны. Страх быть кастрированным, связанный деструктивной ненавистью к отцу, сам был отпором со стороны еще более глубокого слоя деструктивной агрессии, заключавшейся в стремлении лишить отца члена и таким образом избавиться от соперника в борьбе за мать.

Второй слой деструкции был только разрушительным. Третий был разрушительным с сексуальным смыслом. Страх кастрации держал этот слой под постоянной угрозой, но он защищал очень глубокий и сильный слой, на котором размещалась пассивная, женственная позиция по отношению к отцу, проникнутая любовью к нему. Быть женщиной по отношению к отцу было равнозначно кастрации, то есть отсутствию члена. Поэтому «Я» маленького мальчика должно было защищаться от такой любви с помощью сильной деструктивной агрессии против отца. Таким образом защищался здоровый маленький мужчина. И этот маленький мужчина очень сильно желал свою мать. Когда была разрушена его женственность, получившая отпор, — та же, которая наблюдалась на поверхности, — проявилось генитальное желание кровосмешения, а тем самым и полная генитальная возбудимость. Он впервые обрел эрективную потенцию, будучи еще оргастически заторможенным.

Мне впервые удалось осуществить систематический и упорядоченный, расчлененный на слои анализ характера и сопротивления. Этот больной подробно описан в моей книге «Анализ характера».

С помощью понятия «слои панциря» открылись многочисленные возможности клинической работы. Душевные силы и противоречия больше не являли собой хаос, оказавшись упорядоченной тканью, доступной историческому и структурному пониманию. Невроз каждого больного обнаруживал особую структуру. Структура невроза соответствовала стадии развития человека. То, что в детстве позже всего подвергалось вытеснению, лежало ближе всего к поверхности. Но и фиксации на определенных переживаниях раннего детства, покрывавшие более поздние стадии конфликтов, характеризовались одновременно динамической глубиной и поверхностностью. Например, оральная привязанность женщины к мужу, вытекавшая из глубокой фиксации на материнской груди, могла располагаться на самом верхнем слое, если ее задачей был отпор генитальному страху перед мужем. Сам отпор со стороны «Я» в энергетическом отношении представляет собой не что иное, как вытесненное влечение в его функции, обращенной назад. Это относится ко всем моральным позициям современного человека.

Обычно структура невроза в обратной последовательности соответствовала стадиям развития человека. «Антагонистически-функциональное единство влечения и отпора» позволило одновременно понять актуальное и функциональное переживание. Больше не существовало антагонизма между историческим и актуальным. Весь мир прошлых переживаний жил в форме нынешнего характера. Сущностью человека является функциональная сумма всех вегетативных переживаний. Эти академически звучащие положения имеют решающее значение для понимания процесса изменения структуры характера человека.

Эта структура не была схемой, которую я навязывал больным. Логика, с помощью которой при правильном преодолении сопротивления слой за слоем открывался и ликвидировался механизм отпора, сказала мне, что стратификация существует реально, объективно и независимо от меня. Я сравнил слои характера с геологическими слоистыми отложениями, также представляющими собой застывшую историю. Конфликт, разыгравшийся на определенном году жизни, всегда оставляет след. Этот след обнаруживается в затвердении характера. Оно срабатывает автоматически и трудно поддается устранению. Больной не ощущает это как нечто инородное, а часто воспринимает как окостенение или потерю живости. Каждый такой слой структуры характера есть часть истории жизни, сохранивший актуальность и действенность в иной форме.

Практика показала, что благодаря внутреннему ослаблению этой структуры старый конфликт вновь более или менее легко оживляется. Если застывшие слои конфликта были особенно многочисленны и автоматизированны, если они образовывали компактное целое, которое было трудно пробить, то оно ощущалось как «панцирь», окружавший живой организм. Он мог лежать «на поверхности» или «глубоко», быть «губчато-мягким» или «твердым, как доска». В любом случае его функцией была защита от неприятного. Из-за этого организм утрачивал способность ощущать удовольствие. Тяжелые переживания конфликта образовывали скрытое содержание «заключения в панцирь».

Энергия, скреплявшая панцирь, большей частью представляла собой связанную деструктивность. Данное обстоятельство обнаружилось благодаря тому, что при потрясении панциря сразу же начала высвобождаться агрессия. Откуда бралась проявляющаяся при этом деструктивная и проникнутая ненавистью агрессия? В чем заключались ее функции? Была ли она исконной, биологической деструкцией? Прошло много лет, прежде чем эти вопросы разрешились. Я видел, что люди встречали глубокой ненавистью каждое потрясение своего невротического равновесия, которое они испытывали в состоянии заключения в панцирь. В этом заключалась одна из самых больших трудностей исследования структуры характера. Сама деструктивность никогда не была свободной. Ее перекрывали противоположные позиции, коренящиеся в характере. Там, где, собственно, были необходимы агрессия, поступок, решение, обретение места в жизни, господствовали осмотрительность, вежливость, сдержанность, ложная скромность — короче, сплошь добродетели, вызывавшие большое уважение. Но не приходилось сомневаться в том, что они парализовали в человеке любую рациональную реакцию, любое живое и действенное побуждение.

Если однажды пришлось наблюдать проявление агрессии в действиях, то агрессия эта была «рассеянной», нецеленаправленной, скрывала глубокое чувство слабости или болезненный эгоизм. Следовательно, это была больная, а не целеустремленная и здоровая агрессия.

Постепенно я начал понимать позицию скрытой ненависти, свойственную больным, проявлений которой было более чем достаточно. Если пациенты не застревали на стадии безаффектной ассоциации, если аналитик не удовлетворялся толкованием снов и подходил к защитной позиции в характере больного, tgi злился. Сначала это было непонятно. Больной жаловался на безысходность переживаний. Если ему показывали ту же безысходность в характере его сообщений, в его душевном холоде, в его высокопарности или неискренности, он сердился. Симптом головной боли или тика пациент ощущал как нечто инородное. Напротив, своей сущностью был он сам. Он чувствовал беспокойство, если ему показывали это. Почему человеку нельзя было воспринимать свою сущность? Ведь это он сам! Постепенно я понял, что эта сущность как раз и образует жесткую массу, препятствующую усилиям аналитиков. Сопротивление оказывали все существо, характер, все своеобразие данной личности. Но почему? Они должны были наверняка выполнять тайную функцию отпора и защиты. Я хорошо знал учение Адлера о характере. Следовало ли вступать на ложный путь, проложенный Адлером? Я видел самоутверждение, чувство неполноценности, волю к власти, которые не выдерживали рассмотрения при свете. Имели место тщеславие и маскировка слабостей. Значит, Адлер был прав. Но ведь он утверждал, что причина душевного заболевания — «характер», а «не сексуальность». Так где же была связь между механизмами характера и сексуальности! Я ведь ни минуты не сомневался в правильности фрейдовского, а не адлеровского учения о неврозах.

Проходили годы, прежде чем я обрел ясность. Деструктивность, связанная в характере, есть не что иное, как ярость, вызванная несостоятельностью в жизни и недостатком сексуального удовлетворения. При движении вглубь любое деструктивное побуждение уступало место сексуальному. Удовольствие от разрушения было только реакцией на разочарование в любви или на ее утрату. Если стремление к любви или удовлетворению настойчивых сексуальных побуждений наталкивается на препятствие, то начинается ненависть. Но поскольку невозможно открытое проявление ненависти, то эту ненависть необходимо как-то связать, и связывается она страхом перед жизнью. Таким образом, неудачная любовь порождает страх. Заторможенная агрессия точно так же порождает страх, который тормозит стремления ненавидеть и любить. Теперь я на ментальном уровне осознал то, что пережил благодаря проведению аналитической работы с пациентом, — структура характера и сексуальность теснейшим образом связаны, но связь эта проявляется в обратном порядке. Стало возможным сделать важнейший вывод: оргастически неудовлетворенный человек превращается в неискреннее существо, полное страха перед проявлением непроизвольных живых реакций, то есть и перед вегетативным самовосприятием.

В это время на передний план в психоанализе стало выдвигаться учение о разрушительных влечениях. Фрейд в труде о первичном мазохизме осуществил серьезную ревизию своих прежних воззрений. Сначала утверждали, что ненависть — биологическая движущая сила, параллельная любви. Деструктивность сначала направляется против внешнего мира, и лишь потом под его влиянием она обращается против собственной личности и становится таким образом мазохизмом, то есть желанием страдания. Теперь дело представало прямо противоположным образом. Первоначально существовал «первичный мазохизм», или, соответственно, «влечение к смерти». Оно, как утверждали, гнездилось уже в клетках. Из-за его обращения против всего остального и возникала деструктивная агрессия, которая, со своей стороны, снова могла быть обращена против «Я», приняв форму вторичного мазохизма. Тайная негативная позиция больных питалась мазохизмом. По Фрейду, то же происходило и с «негативной терапевтической реакцией» и «неосознанным чувством вины». Многие годы я работал с различного рода деструктивностью, вызванной чувством вины и депрессией, и теперь понял их значимость для формирования характерологического панциря и их зависимость от сексуального застоя.

Поддержанный Фрейдом, я лелеял тогда идею обобщить спор вокруг вопросов техники в виде книги. В ней необходимо было занять ясную позицию по вопросам деструкции, но собственный взгляд у меня тогда еще не сформировался. Ференци полемизировал против Адлера в статье «Дальнейшее развитие «активной техники». Он писал, что «исследования характера и сегодня не выдвигаются на передний план в нашей технике». Они играют «определенную роль» только на заключительном этапе исследования. «...Их касаются только в том случае, если определенные аномальные черты личности, сравнимые с психозами, мешают нормальному продолжению анализа».

Тем самым он верно выразил отношение психоанализа к роли характера. Я глубоко погрузился в характерологические исследования, намереваясь развить психоанализ и превратить его в «анализ характера». Действительное излечение могло принести только устранение характерологической основы симптомов. Трудности решения задачи заключались в понимании тех аналитических ситуаций, которые представляли собой часть анализа характера, а не симптомов. Моя техника отличалась от характерологических опытов Адлера констатацией различая, к которой приходит анализ характера, исследуя сексуальное поведение. Адлер был неправ, говоря: «Не анализ либидо, а анализ характера». Мое представление о заключении характера в панцирь не имело ничего общего с осмыслением отдельных черт характера, свойственным Адлеру. Каждая ссылка на Адлера при обсуждении учения о сексуально-экономической структуре указывает на глубокое недоразумение. Такие черты характера, как «чувство неполноценности» или «воля к власти», представляют собой только поверхностные явления в биологическом процессе заключения в панцирь, торможения вегетативных жизненных функций.

В «Инстинктивном характере» (1925 г.) я, основываясь на опыте наблюдений над больными, одержимыми какими-либо влечениями, расширил анализ симптомов до анализа характера. Это было логично, но недостаточно обоснованно в клиническом и техническом отношении. Я еще не знал пути исследования проблемы и придерживался фрейдовского учения о «Я» и «сверх-Я». Эти вспомогательные психоаналитические понятия не давали возможности разработать технику анализа характера. Требовалась функциональная теория душевной структуры, которая могла бы опираться на биологические факты.

В это же время на основе клинического опыта ясно сформировалась цель лечения неврозов — достижение полной способности к сексуальному переживанию. Я знал цель, получил удачные результаты при лечении некоторых больных, но ничего не ведал о технике, которая могла бы позволить уверенно пройти к цели. Более того, чем больше я убеждался в правильности формулировки цели лечения, тем явственнее мне приходилось признавать недостаточность моих технических навыков. Противоречие между целью и умением ее достигать не уменьшилось, а увеличилось.

Фрейдовские схемы душевных функций обнаружили свою достаточно ограниченную терапевтическую пригодность. Его взгляды на неосознанные желания и конфликты оказались достаточно убедительными лишь для объяснения формирования генитальности. Признание же бессознательной, биологически обусловленной потребности в наказании и стремления к смерти мало или вообще непригодны в качестве критериев исследования душевной жизни. Ведь если существует биологически глубоко обоснованная потребность оставаться больным и страдать, то вероятность излечения остается весьма проблематичной, а терапия, в принципе, — бесперспективной.

Многие специалисты потерпели крах из-за терапевтической несостоятельности методов, которые они применяли. Штеккель отрицал работу, направленную на преодоление душевного сопротивления раскрытию неосознанного, и «обстреливал неосознанное с помощью толкований», как делают и сегодня многие «дикие психоаналитики». Дело было безнадежно. Он отрицал существование актуального невроза и комплекса кастрации. Он стремился достичь быстрого излечения и поэтому отказался от фрейдовского плуга, пахавшего хотя и медленно, но глубоко.

Адлер, используя в своих исследованиях чувство вины и агрессию, не завершил разработку сексуальной теории. Он закончил свой путь как официальный философ и приверженец социальной этики.

Юнг обобщил понятие либидо таким образом, что оно полностью потеряло присущий ему смысл, заключающийся в сексуальной энергии. Он превратился в сторонника «коллективного бессознательного» и тем самым мистики, которую позже представлял официально в качестве национал-социалиста[4].

Ференци, высокоодаренный ученый и превосходный человек, ясно видел жалкое состояние терапии. Он искал решение проблемы в телесном. Он развивал «активную технику», изучая состояния телесного напряжения, но не знал невроза застоя и избегал воспринимать всерьез теорию оргазма.

Жалкое состояние терапии чувствовал и Ранк. Он понимал стремление к покою, к возвращению в материнское лоно. Он неправильно воспринимал страх людей перед жизнью в этом ужасном мире и истолковывал его биологически как родовую травму, которая должна быть центральным пунктом невроза. Вопрос о том, почему люди стремятся вернуться из действительной жизни в спасительную материнскую утробу, не приходил ему в голову. Он оказался в конфликте с Фрейдом, по-прежнему придерживавшимся теории либидо, и покинул ряды его приверженцев.

Все терпели крушение, сталкиваясь с вопросом, определяющим каждую психотерапевтическую ситуацию: где и как должна разместиться естественная сексуальность больного, освобожденная от вытеснения? Этот вопрос у Фрейда не только не был поставлен хотя бы в самых общих чертах, но, как позже выяснилось, само отношение к нему было нетерпимым. В конце концов сам Фрейд, избегая этого центрального вопроса, создал громадные трудности, возникшие с постановкой проблемы стремления к страданию и смерти и трактовкой ее как биологической потребности человека.

Такие вопросы не поддавались теоретическому решению. Примеры Ранка, Адлера, Юнга и т. д. не позволяли делать утверждений, которые не были до последних деталей обоснованы клиническими результатами. Существовала опасность впасть ради удобства в упрощение всего комплекса проблем, сказав: все, что нужно больным, если прежде они соблюдали воздержание, — это начать жить половой жизнью, поощрять онанирование, и все будет в порядке!

Таким образом, аналитики пытались ложно истолковать мою теорию генитальности. Действительно, именно так говорили тогда своим пациентам многие врачи и психиатры. Они слышали, что Фрейд возлагал ответственность за неврозы на сексуальный застой, и позволяли пациентам «удовлетворяться». Они пытались применять «быстрое лечение», упуская из виду тот факт, что невроз характеризуется как раз неспособностью к удовлетворению. В «оргастической импотенции» заключалась суть хотя и просто звучавшей, но на деле очень сложной проблемы. Мое первое наблюдение говорило, что генитальное удовлетворение ликвидирует симптомы. Клинический опыт учил, что генитальная энергия в необходимом объеме наличествует лишь в исключительных случаях. Приходилось искать механизмы, с помощью которых она связывалась, и места, где происходило это связывание или куда она ошибочно направлялась. Болезненное стремление к разрушению, просто злобность человека представляли собой пример такого биологически ошибочного направления генитальной энергии. Была необходима большая работа, строгая с теоретической точки зрения, чтобы прийти к этому выводу. Агрессия больных была направлена по ложному пути, отягощена чувством вины, оторвана от реальной деятельности и большей частью с трудом вытеснялась.

Учение Фрейда о первоначальной биологической деструкции затрудняло решение проблемы. Ведь если явления садизма и жестокости, повседневно наблюдаемые у людей — будь то вытесненные или высвобожденные, — представляют собой выражение биологической, то есть естественной, движущей силы, то возможность лечения неврозов становится весьма проблематичной, в том числе и в столь высоко ценимой культурной перспективе. И если влечение к самоуничтожению задано биологической природой человека, то остается лишь перспектива взаимного уничтожения людей, а неврозы — чис<