Октябрь – год впитывающего нижнего белья depend

Орин Инканденца, №71, считает, что утро – это ночь души. Самое худшее время дня, с точки зрения психики. Он вырубает кондиционер до минимума и все равно почти каждое утро просыпается весь мокрый, в позе эмбриона, словно погребенный в психической темноте, в которой любая мысль вызывает священный ужас.

Брат Хэла Инканденцы Орин встает в 0730, во влажном аромате духов Ambush, на другой стороне мятой подушки лежит записка с номером телефона и важной информацией завитушным почерком школьницы. От записки тоже пахнет Ambush. Его сторона кровати промокла насквозь

Орин делает себе тост с медом, стоя босиком за кухонной стойкой, в трусах и старом свитере академии с отрезанными рукавами, выдавливая мед из головы пластикового медведя. Пол такой холодный, что ломит ступни, но окно над раковиной такое горячее, что не прикоснуться: снаружи зверски жарит октябрьский полдень.

Дома с командой - неважно, как сильно дует кондиционер или насколько тонкие простыни - Орин просыпается на своем отпечатке, протравленном потом на кровати, который весь день медленно высыхает до белого соленого очертания, чуть сдвинутого относительно других высохших очертаний за неделю, так что кристаллизовавшийся образ Орина в позе эмбриона разложен на его стороне кровати, как колода карт, наслаиваясь друг на друга, будто кислотный след или фотография с сильной задержкой.

Жара, сочащаяся сквозь стеклянные двери, стягивает кожу на голове. Он выносит завтрак к центральному бассейну комплекса кондоминиумов, садится за белый железный стол и пытается есть, там, на жаре, где кофе не дымится и не стынет. Он сидит и чувствует тупую животную боль. У него усы из пота. В бассейне плавает разноцветный пляжный мяч, бьется о борт бассейна. Солнце как замочная скважина в двери, ведущей в ад. Вокруг больше никого. Весь комплекс – это кольцо из зданий с бассейном и джакузи в центре. Воздух струится, как пары топлива, из-за жары кажется, что пол мокрый, будто и полит топливом. Орин слышит звуки картриджей из-за закрытых окон, шоу с утренней аэробикой, и еще где-то играет орган, и та женщина из соседней квартиры, которая никогда не улыбается в ответ, репетирует оперные распевки, приглушенные шторами, жалюзи и двойными стеклопакетами. Джакузи пыхтит и пенится.

Записка от вчерашнего Субъекта на фиолетовой бумаге сложена вдвое, в центре записки – темный кружок, где девушка пшикнула парфюмом. Самое интересное в ее почерке, и в то же время самое печальное, - то, что она закрасила замкнутые области у букв «о», «е», «в» и «р», а также у цифр «6» и «8» в номере телефона, а вместо точек над буквами «ё» и «й» нарисовала сердечки, которые не стала закрашивать. Орин читает записку, пока ест тост; для него тост – лишь оправдание, чтобы съесть побольше меда. Его правая рука меньше, чем левая, ест или пьет он ей. Его гипертрофированные левая рука и левая нога по утрам всегда находятся в покое.

Легкий ветерок толкает разноцветный мяч по голубой поверхности воды в бассейне в другую сторону, и Орин наблюдает за его беззвучным скольжением. Над белыми железными столами нет зонтиков, и положение солнца легко определить не глядя; ты чувствуешь, как оно греет твое тело, и по жару можешь спроецировать, в какой точке неба оно находится. Мяч осторожно двигается назад, к середине бассейна, и замирает там, даже не качаясь. Тот же ветерок теребит листья сгнивших пальм вдоль стены кондоминиума, листья шуршат и щелкают, и пара отрывается от пальм, по спиральным траекториям летит и шлепается на настил. Все растения здесь злые, тяжелые и острые. У пальм есть хохолки, торчащие над листвой, фактурой напоминающие что-то отвратительное, похожее на паклю. В деревьях обитают тараканы и другие существа. Возможно, даже крысы. Мерзкие, привыкшие к высоте твари всех цветов и форм. Все растения тут либо покрыты шипами, либо напоминают вставший член. Кактусы в таких странных позах, словно их пытают. Верхушки пальм напоминают прическу Рода Стюарта, еще с тех давних времен.

Два дня назад Орин вместе с командой ночным рейсом вернулся из Чикаго. Он знает, что из всей команды лишь он и еще плейскикер не мучаются от боли после избиения во время игры.

За день до того, как они покинули Чикаго – то есть где-то пять дней назад, – Орин один сидел в джакузи у бассейна, ухаживая за ногой, в жарком кроваво-красном свете уходящего дня, опустив ногу в пенную воду, и по старой привычке рассеяно сжимал теннисный мяч как эспандер. Наблюдая, как вода бурлит, пузырится и пенится вокруг ноги. И вдруг – в джакузи шлепнулась птица. С прозаичным всплеском. Из ниоткуда. Из широкого пустого неба. Ничто не нависало над джакузи, кроме неба. У птицы, кажется, случился инфаркт прямо в полете, и она умерла и упала с пустого неба и приводнилась в джакузи, рядом с ногой. Орин пальцем опустил солнечные очки на нос и посмотрел на птицу. Какой-то неопределенный вид. Не хищник. Может, крапивник. Вряд ли это можно считать хорошим знаком. Тело мертвой птицы подпрыгивало и вращалось в пене, утопая и снова появляясь на поверхности, создавая иллюзию продолжения полета. Орин не унаследовал ни одну из фобий маман, касающихся беспорядка и гигиены (хотя он и был не в восторге от жуков – конкретно от тараканов). Он просто сидел там, сжимая-разжимая мяч в ладони, и глядел на птицу без единой сознательной мысли в голове. На следующее утро, когда он проснулся, чувствуя себя скрученным и погребенным, мертвая птица точно казалась плохим знаком.

Орин теперь всегда принимает душ настолько горячий, что едва может стоять под струей. Стены в ванной выложены мятно-желтой плиткой, которую выбрал не он, а, может, фри-сэйфти, который жил здесь до того, как «Кардиналы» отправили его «Новоорлеанцам» вместе с двумя запасными гардами и кругленькой суммой в обмен на Орина Инканденцу, пантера.

И хотя его дом уже сотни раз обрабатывали люди из службы дезинсекции, из сливных отверстий в ванной все равно лезут огромные тараканы. Канализационные тараканы, как называли их дезинсекторы. Blattaria implacablus или что-то типа того. Реально огромные. Похожие на бронированные автомобили. Абсолютно черные, с панцирями словно из кевлара и с прочими наворотами. Бесстрашные, выросшие в гоббсовой канализационной ловушке, там, внизу. Маленькие, коричневые тараканы в Бостоне и Новом Орлеане тоже были довольно неприятны, но с ними хотя бы легко справиться: заходишь в комнату, включаешь свет и они разбегаются. А эти юго-западные гады - включаешь свет, а они только смотрят на тебя такие: «Чо, какие-то проблемы?» Орин раздавил одного из них, только раз, когда эта тварь, как из ада, выползла прямо из сливного отверстия в тот момент, пока он принимал душ; он голый вылез из душа, надел ботинки, вернулся и традиционным способом раздавил его, и таракан буквально взорвался у него под подошвой. В том месте на затирке между плитками до сих пор остался след. Его, кажется, невозможно отчистить. Нутро таракана. Мерзость. Он предпочел просто выбросить ботинки – это лучше, чем счищать останки таракана с подошвы. Теперь он держит в ванной стеклянные стаканы, и если, включив свет, видит таракана, накрывает его стаканом. Через пару дней стенки изнутри запотевают и таракан дохнет от асфиксии, и Орин помещает их – стакан и таракана – в отдельные пакеты с застежками и выбрасывает в мусорные урны рядом с гольф-клубом дальше по улице.

Желтый плиточный пол в ванной иногда выглядит как минное поле, всюду перевернутые стаканы с огромными тараканами внутри, которые стоически дожидаются смерти, просто сидят, наполняя стакан своим тараканьим углекислым газом. Орину тошно это видеть. И теперь он догадался, что чем горячее вода в душевой, тем меньше вероятность, что из слива вылезет одно из этих маленьких бронированных чудовищ.

Иногда первым делом с утра он находит их в унитазе, они барахтаются там по-собачьи, пытаются зацепиться за край. Кроме того, Орин не в восторге от пауков, хотя это скорее подсознательное; он не дошел до уровня от Самого, который испытывал вполне сознательный ужас при виде юго-западных черных вдов и их хаотичных паутин, – черные вдовы здесь везде, как и в Туксоне, всегда на охоте, кроме самых холодных ночей, их пыльные, лишенные рисунка паутины растянуты везде, где позволяет угол, – в любом мрачном, тихом месте. С черными вдовами сотрудники службы дезинсекции справляются гораздо лучше. Орин вызывает их раз в месяц; у него что-то вроде подписки на их услуги.

И все же тараканы – вот что, помимо высоты и раннего утра, вызывает в нем ужас. Когда он был ребенком, он отказывался спускаться в метро Бостона на станции, расположенные близко к бухте. При виде таракана его охватывала нервная дрожь. В некоторых районах вокруг Нового Орлеана появился какой-то особенный зловещий тропический вид летающего таракана, - целое нашествие, - они были маленькие и тщедушные, но зато, блядь, умели летать, и по ночам их находили в колыбелях младенцев, они роились там вокруг маленьких детей, особенно в нищих, многоквартирных домах; и, как сообщалось, питались экСбиттом коньюктивы из глаз младенцев, какой-то особой оптической слизью – это ж, мать твою, готовый образ из кошмарного сна: маленькие летающие тараканы, которые хотят добраться до глаз младенца, – и, как опять же сообщалось, ослепляли их; родители возвращались в свои ужасные квартиры, включали свет и находили своих детей ослепленными, где-то около дюжины детей ослепли прошлым летом; как раз во время того кошмарного нашествия, плюс июльских половодий, принесших больше дюжины кошмарных мертвых тел с размытого кладбища на вершине холма к таунхаусу у подножия, где жили Орин с двумя друзьями, в пригороде Чалметт, - конечности и внутренности валялись в грязи на улицах, а один из трупов прилег отдохнуть прямо рядом с их почтовым ящиком напротив дома, когда Орин вышел утром за газетой, - он и заставил своего агента найти новое пристанище. И вот встречайте его, стеклянные каньоны и безжалостный свет метрополии Феникса, и иссушенный пятачок недалеко от Туксона, где прошла иссушенная юность его отца.

Когда всю ночь снились кошмары о пауках-и-высоте, вставать утром особенно мучительно: нужно выпить три чашки кофе, два раза принять душ и иногда устроить пробежку, чтобы ослабить хватку, сжимающую горло души; и эти пост-кошмарные утра бывают даже хуже, если он просыпается не-один, если вчерашний Субъект хочет почирикать за жизнь или пообниматься, полежать в позе ложечек, и просит объяснить назначение перевернутых затуманенных изнутри стаканов на полу в ванной, комментирует его повышенную потливость, гремит посудой на кухне, готовит копченую рыбу или бекон, или что-то еще более ужасное, что нельзя намазать медом и что он должен слопать с пост-коитальным мужским удовольствием - у некоторых женщин есть такой пунктик «Накормить Моего Мужчину», они хотят, чтобы мужчина, который по утрам едва ли может съесть что-то серьезней тоста с медом, ел со смаком, расставив локти, загребая, издавая звуки. Даже проснувшись в одиночестве и потянувшись, медленно сев на кровати, отжав простыню и проследовав в ванную, Орин часами не может даже заставить себя думать о том, как он переживет этот день. Эти ужасные утра с холодными полами, горячими окнами и безжалостным светом – в душЕ рождается уверенность, что сквозь этот день ты будешь не идти, нет, ты будешь карабкаться, вертикально, а потом, в конце, снова засыпая, почувствуешь, что падаешь, опять, словно сорвался с чего-то высокого, отвесного.

Что ж, здесь, в юго-западной пустыне, его глазам ничего не угрожает; но ночные кошмары только усилились с тех пор, как он переехал в новую команду сюда, в этот выжженный край, откуда когда-то давно бежал сам Сам, будучи несчастным подростком.

Словно напоминая ему о собственном несчастном детстве, каждый сон Орина начинался с отрывка игры в теннис. Его последний сон начался со сцены, которую словно снимали с помощью широкоугольного объектива: Орин на зеленом грунтовом корте, ждет подачи от кого-то смутно видимого, кого-то из академии – может, Росса Рита, или старого доброго М. Бэйна, или серозубого Уолта Флетчета, который сейчас работает тренером профессионалов в Каролинах, – и вдруг сновидческий объектив фокусируется на нем самом и потом резко растворяется до пустого темно-розового цвета, который видишь, глядя с закрытыми глазами на яркий свет, и следом появляется мерзкое чувство, словно ты под водой, тонешь и не знаешь, куда плыть, где поверхность, где воздух, и какое-то время Орин сражается с этой странной формой визуального удушья и после видит голову своей матери, миссис Аврил М.Т. Инканденцы, отделенная от тела голова маман лицом к лицу прицеплена к его собственной, плотно примотана к его лицу высококлассными струнами его собственной профессиональной ракетки из телячьих кишок. И как бы неистово Орин не мотал и не тряс головой и не пытался отвести взгляд, он все так же смотрел на, - в, и даже сквозь – лицо матери. Как если бы голова маман была чем-то вроде слишком тесного шлема, который Орин пытается и все никак не может снять.^[13] В реальности сна Орин знал, что это жизненно важно – разорвать струны, отсоединить свою голову от филактерических уз головы матери, – но не мог. Из записки Субъекта было ясно, что в какой-то момент среди ночи Орин сжал ее голову обеими руками и попытался оттолкнуть, хотя и без грубости и жалоб (в записке, не в жесте). Во сне голова маман была очень аккуратно и хирургически чисто отрезана от остального тела маман: на ней (на голове) не было никаких следов шеи или порезов, как если бы нижняя часть головы была запечатана и словно бы сглажена до состояния живого шара, глобуса с лицом, присоединенного к его, Орина, голове.

Субъект, с которой он переспал после сестры Бэйна, но за Субъект до нынешнего Субъекта, с духами Ambush и сердечками над «ё» и «й», - так вот, предыдущий Субъект была болезненно-красивой аспиранткой с факультета психологии Аризонского университета с двумя детьми, неприлично маленькими алиментами от прошлого мужа, слабостью к острым ювелирным украшениям, замороженному шоколаду, обучающим картриджам ИнтерЛейс!!! и профессиональным спортсменам, которые толкаются во сне. Она не блистала умом – чтобы вы представляли, она думала, что фигура, которую он в задумчивости рисует пальцем у нее на боку после секса, – это восьмерка. В их последнее утро, как раз перед тем, как он отправил ее ребенку дорогую игрушку и сразу же сменил номер телефона, он пробудился после ночи кошмаров – проснулся и судорожно съежился в позе эмбриона, неотдохнувшим и словно бы погруженным в некий душевный мрак, с пульсирующими глазами и мокрым силуэтом на простыне, как будто словно кто-то обвел труп мелом на месте преступления, – он проснулся и обнаружил, что Субъект уже встала и сидит на кровати в его академическом джемпере без рукавов, откинувшись на подушку для чтения, пила эспрессо с ореховым сиропом и смотрела на экран, занимавший половину южной стены в спальне, где шло что-то чудовищное под названием «Образовательные картриджи Интерлейс» в сотрудничестве с образовательной программной матрицей CBC представляют: «Шизофрения: Разум или тело?», и ему пришлось лежать, мокрому и парализованному, свернувшись в позе эмбриона, на своей потной тени и смотреть, как на экране молодой бледный паренек возраста Хэла, с рыжим ежиком, красным вихром и пустыми, безразличными черными кукольными глазами, пялится в пространство куда-то влево, в то время как бодрый закадровый голос с канадским акцентом объясняет, что Фентон страдает от параноидной шизофрении и верит, что в его череп проникают радиоактивные жидкости и что его преследуют некие высокотехнологичные машины, специально сконструированные и запрограммированные, чтобы найти, поймать и порвать на части, а потом похоронить его заживо. Это была старая канадская документальная передача канала СВС конца прошлого века с улучшенной четкостью и переизданная под патронажем компании «ИнтерЛейс» - в ранние утренние часы спонтанное распространение Интерлейса часто выдавало дешевую и непопулярную дичь.

И но вот пока прояснялось, что тезисом этой программы СВС было «Шизофрения: тело», закадровый голос лучился хорошо смонтированным воодушевлением, объясняя, что, ну, да, бедняга Фентон, конечно, безнадежен, если оценивать его как внеинституциональную функциональную единицу, но зато, с другой стороны, наука может придать его существованию хоть какой-то смысл, изучая его и помогая понять, как именно шизофрения проявляется в человеческом мозге… что, иными словами, используя передовые технологии, например позитронно-эмиссионную томографию, сокращенно ПЭТ (у них же спонсор Invasive Digitals, слышит Орин, как бормочет себе под нос аспирантка с факультета возрастной психологии, не отводя взгляда над чашкой от экрана и не замечая, что Орин парализованно проснулся), можно увидеть, что сканы поврежденного мозга бедного Фентона показывают рисунок позитронного излучения, чем при сканировании среднестатистического, не склонного к галлюцинациям, богобоязненного альбертанского мозга, двигать вперед науку, если ввести подопытному Фентону в кровь специальную радиоактивную краску, способную преодолеть гемоэнцефалический барьер, и затем затолкнуть его во вращающийся приемник ПЭТ-сканера – на экране видно, что это огромный аппарат серо-металлического цвета, словно выдуманный Джеймсом Кэмероном и Фрицем Лангом в соавторстве; а теперь взгляните в глаза бедняги Фентона в момент, когда он начинает понимать, что говорит голос за кадром, – далее происходит резкий монтажный скачок в стиле старых общественных телепередач, мы видим субъекта Фентона в пятиточечных брезентовых ремнях безопасности, мотающего рыжей головой из стороны в сторону, пока парни в мятно-зеленых хирургических масках и шапочках вводят ему в кровь радиоактивную жидкость из шприца размером с кухонную спринцовку, затем мы видим, как глаза Фентона предсказуемо вылезают из орбит, когда его катят к огромному серому ПЭТ-сканеру, и, как неподнявшийся хлеб на противне, заталкивают в открытую пасть аппарата, пока на виду не остаются лишь выцветшие кроссовки, после чего он начинает вращаться против часовой стрелки, с брутальной скоростью, так, что сперва носки кроссовок Фентона смотрят вверх, потом налево, потом вниз и направо и снова вверх, быстрее и быстрее, и увеличивают скорость, машина булькает и чирикает, но эти звуки даже близко не могут заглушить загробные вопли Фентона, доносящиеся изнутри, когда самые его самые ужасные галлюцинаторные страхи воплощаются в реальность, и можно буквально услышать, как его окрашенные специальным радиоактивным красителем остатки разума вырываются из него вместе с этим стереовоплем, в то время как на экран накладывается изображение мозга Фентона с янтарно-красными и нейтронно-синими участками в нижнем-правом углу, где обычно появляются интерлейсовские функции времени и температуры, и бодрый закадровый голос кратко излагает историю открытия и изучения первых случаев параноидной шизофрении и ПЭТ-сканера. Все это время Орин лежит - едва разомкнув веки, мокрый от пота, его бьет утренняя дрожь - и хочет одного: чтобы Субъект оделась, нацепила свои острые украшения, забрала остатки своего «Тоблерона» из холодильника и ушла, ведь только тогда он сможет подняться с кровати, пойти в ванную, собрать всех задохнувшихся под стаканами тараканов в пакеты с застежками и выбросить в мусорный бак EWD, пока баки еще не забили доверху, и после этого решить, какой именно дорогой подарок отправить ребенку Субъекта.

А потом эта птица, просто из ниоткуда.

А потом – эти новости о давлении со стороны администрации «Аризонских Кардиналов», которая требует, чтобы он участвовал в серии безвкусных интервью-профилей с каким-то репортером из журнала «Момент», с вопросами из личной жизни, отвечать на которые следовало вежливо, искренне и с пользой для команды, и весь этот выводил его из себя и вынуждал снова звонить Хэлли, открыть эту шкатулку Пандоры с червями.

Также в душе Орин бреется, с раскрасневшимся лицом, объятым паром, на ощупь снизу-вверх, лезвие бритвы движется с-юга-на-север, как его учили.