Относительность оценок: «полезный» и «вредный» террор

Несмотря ни па что, в современной культуре укоренилось двойственное отношение к террору. Так, и частности, террористы обычно окутаны романтическим ореолом. Умная героиня романа С. Шелдона размышляла о баскских сепаратистах: «Вот странно, - думала Миган. – Он – террорист, убийца, грабитель, бог весть кто еще, а меня волнует, хорошо ли он обо мне подумает». Но вместе с тем она понимала, что на это можно было посмотреть с другой стороны. «Он – борец за свободу. Он грабит банки, чтобы добыть деньги на осуществление своей цели. Он рискует своей жизнью во имя того, во что верит. Он – храбрый человек».

Сам террорист рассуждал намного проще: «Все зависит от того, кто стоит у власти, и тогда меня можно назвать либо патриотом, либо мятежником. Нынешнее правительство считает нас террористами. Мы же называем себя борцами за свободу. Жан-Жак Руссо говорил, что свободен тот, кто волен сам выбирать себе цепи. Я хочу такой свободы»[30].

Примерно так же мучался и герой Б. Савинкова: «Я спрашиваю: чем белый человек отличается от черных? Чем мы отличаемся от него? Одно из двух: или «не убий», и тогда мы такие же разбойники, как другие. А если «око за око и зуб за зуб», то к чему оправдания? Я так хочу и так делаю. Уж не скрыта ли здесь трусость, боязнь чужого мнения? Боязнь, что иные скажут: убийца, когда теперь говорят: герой? Но на что мне чужое мнение?»

И еще сильнее: «Говорят, нельзя убивать. Говорят еще, что одного можно убить, а другого нельзя. Всячески говорят. Я не знаю, почему нельзя убивать. И не пойму никогда, почему убить во имя вот этого хорошо, а во имя вот того-то – дурно»[31].

В конечном счете, основной проблемой отношения к террору является проблема так называемого двойного стандарта. Ее суть проста. Террор всегда был и остается одним из инструментов социально-политического действия. Как и любой инструмент, он может быть и полезным, «продуктивным», и вредным, деструктивным. Это – вопрос оценок. Тот, кто применяет террор, всегда находит для этого массу оправданий, считая его «полезным», «продуктивным» или, по крайней мере, «вынужденным». Напротив, тот, против кого применяется террор, обычно не находит (не хочет находить) этому никаких оправданий. Причем часто одна и та же сторона может и сама применять террор, и быть жертвой террора противников. И тогда «свой» террор будет всегда оправдан, «чужой» же не будет оправдан никогда. Значит, оценки террора всегда относительны.

Императора Александра II «Народная воля» ликвидировала в марте 1881 года. В июле того же 1881 года убили президента США. В ответ на это «Народная воля» опубликовала заявление, сурово осуждающее терроризм: «Выражая американскому народу глубокое соболезнование по случаю смерти президента Джеймса Авраама Гарфильда, Исполнительный комитет считает своим долгом заявить от имени русских революционеров свой протест против насильственных действий, подобных покушению Гито». За этим стояла предельно иезуитская, совершенно двойная логика оправдания своих действий: там, где существуют политические свободы (США), демократическая государственность, там «политическое убийство есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого в России мы ставим своей задачей»[32]. Значит, в России можно, в Америке – нельзя?

Спустя некоторое время эти же самые идеи повторил ЦК партии социалистов-революционеров. «Вынужденная решительность наших средств борьбы не должна ни от кого заслонять истину: сильнее, чем кто бы то ни было, мы во всеуслышание порицаем, как это всегда делали наши героические предшественники «Народной Воли», террор, как тактическую систему в свободных странах. Но в России, где деспотизм исключает всякую открытую политическую борьбу и знает только один произвол, где нет спасения от безответственной власти, самодержавной на всех ступенях бюрократической лестницы, – мы вынуждены противопоставить насилию тирании силу революционного террора». Все ставит на место одна деталь: это обращение («Ко всем гражданам цивилизованного мира») было опубликовано в Париже, на французском языке. Оно явно было рассчитано не на внутреннее, а на сугубо «внешнее потребление». Любопытно, что сами эсеровские террористы возмущались такой позицией руководства партии, противопоставляя ей Боевую группу. Б. Савинков цитирует своих товарищей: «Я не знаю, что бы я делал, если бы родился французом, англичанином, немцем. Вероятно, не делал бы бомб, вероятно, я бы вообще не занимался политикой... Но почему именно мы, партия социалистов-революционеров, т. е. партия террора, должны бросить камень в «итальянских и французских террористов? Почему именно мы отрекаемся от Лункена и Равашоля? К чему такая поспешность? К чему такая боязнь европейского мнения? Не мы должны бояться, – нас должны уважать. Террор – сила. Не нам заявлять о нашем неуважении к ней...»[33].

В отличие от откровенно двойной логики руководства эсеров, на противостоянии ей настаивали не только ее же собственные, партийные боевики, но и, несколько неожиданно. Октябрьская (1917 года) революция. В своем «Письме к американским рабочим» В. И. Ленин крайне эмоционально, но вполне логично восклицал: «Английские буржуа забыли свой 1649, французы свой 1793 год. Террор был справедлив и законен, когда он применялся буржуазией в ее пользу против феодалов. Террор стал чудовищен и преступен, когда его дерзнули применить рабочие и беднейшие крестьяне против буржуазии!»[34]. Логика понятна: если одним – можно, то почему другим – нельзя? Фактически это и был вопрос о «двойном стандарте».

Относительно оправданными в человеческой психологии считаются два варианта террора. Первый – это террор, используемый государством. В этом случае он относительно легитимирован и как бы выражает интересы достаточно заметных групп людей. В конечном счете, террор считается оправданным, когда выражает волю большинства (реальную волю или же ее имитацию со стороны правящей элиты) и направлен против тех, кого это большинство никак не приемлет. Так, в частности, всем известно, что почти единственными формами правления, которые сумели практически решить проблему криминальной преступности в своих странах, были гитлеровский режим в Германии и фашистский режим Б. Муссолини в Италии. Естественно, они добились этого, что называется, совершенно «гестаповскими методами» – по сути, террором. Но, при всех прочих упреках, никто не упрекал данные режимы именно за этот террор – против криминального мира.

Еще не так давно считалось, что в борьбе с уголовными преступниками, которые сами используют явно террористические методы (убийство, насилие), вполне допустим не менее жесткий террор. В последние годы, правда, по мере общей гуманизации человечества, оценки смягчились: теперь в цивилизованных странах наиболее жесткие санкции (смертная казнь) не используются даже в отношении уголовников. Ныне в ряде стран считается, что цивилизованное государство не может использовать террористические методы даже в таких случаях, – в Европе смертная казнь отменена, хотя в США, например, она действует. Это еще раз подчеркивает, что понятие «террор» носит весьма относительный характер, причем его понимание развивается, а оценки меняются с течением времени.

Второй случай относительной легитимации террора – это террор в рамках официально ведущейся войны. В этом случае он вроде бы тоже легитимирован и даже ограничен официально признанными правилами ведения войн (при всей относительности этих «правил»). Так, террор в самых разных формах (от уничтожения «живой силы» и боевой техники до информационного террора) считается вполне допустимым в отношении вражеской армии (это оправдывается, то есть легитимируется патриотизмом, необходимостью защиты своего государства и т. п.), однако жестко осуждается применение его наиболее жестких форм (убийство, членовредительство) против мирного населения противной стороны. Более того, даже против солдат регулярной армии противника террор считается допустимым лишь в ситуациях необходимости – например, открытых боевых действий; террор против военнопленных (не только убийство безоружных, но и, например, пытки) считается недопустимым и с начала XX века запрещен. Принято считать, что террор против угрожающей вам официальной армии вполне возможен, но также только со стороны регулярной («официальной») армии. Тогда это – никак не «террор», а хоть и «ужасные», но достаточно приемлемые «боевые действия». Конечно, все эти запреты довольно часто нарушаются, но тогда следуют моральные санкции со стороны всего человечества – нарушитель получает обвинения в человеконенавистничестве. Иногда моральные санкции оборачиваются физическими: так, по приговору Нюрнбергского суда в 1945 году, например, объявлены «вне закона» и казнены некоторые руководители гитлеровской Германии – за «преступления против человечества».

Другой аспект террора в рамках войны – боевые действия неофициальных вооруженных формирований против регулярной армии. Это выходит далеко за пределы официально признанных военных действий и считается уже «партизанщиной». Террором в период Великой Отечественной войны 1941-1945 годов, собственно говоря, в равной степени были и поступок российского летчика Н. Гастелло, направившего свой уже подбитый самолет на танковые колонны немцев, и действия З. Космодемьянской, отравлявшей ядом воду в колодцах в местах квартирования немецкой оккупационной армии и поджигавшей конюшни для лошадей оккупантов. Однако в первом случае говорят о героизме военнослужащего, а во втором – о партизанских действиях и даже о биотерроризме. Опять-таки, все зависит от того, кто кого оценивает. Немцы считали партизан явными «бандитами» и вели с ними жесточайшую борьбу как с откровенно уголовным элементом. Хотя со стороны защищающейся страны, прибегающей к такого рода террористическим методам в случае (и по причине) откровенной слабости и недостаточности сил своей регулярной армии, совершенно непринципиально, одет или не одет в военную форму, имеет ли нужные знаки отличия человек, наносящий урон противнику. Оба названных выше человека были одинаково признаны Героями Советского Союза.

В первые годы советской власти в России для самой власти все было предельно ясно: существует «их» («белый»), плохой и варварский, и «наш» («красный»), хороший, и не то чтобы гуманный, но, во всяком случае, вынужденный и оправданный террор.

«Белый террор - методы расправы буржуазных правительств с революционным движением трудящихся путем разгрома организаций рабочего класса, прежде всего коммунистических партий, путем массовых арестов, каторжных приговоров и убийств революционных деятелей. Применяя белый террор, реакционная буржуазия рассчитывает обезглавить революционное движение, устрашить трудящихся и заставить их безропотно нести гнет капиталистической эксплуатации. На путь белого террора стали в своей борьбе против партии большевиков и советской власти эсеры. В 1918 году они по заданиям иностранных разведок убили тт. Урицкого и Володарского, произвели злодейское покушение на жизнь Ленина. На белый террор контрреволюционеров Советское Правительство ответило красным террором - массовыми репрессиями против буржуазии и ее наймитов - эсеров. Враги народа, агенты иностранных разведок - троцкисты-бухаринцы злодейски убили Кирова, Куйбышева, Менжинского, Максима Горького. Бухаринско-троцкистские изверги были расстреляны по приговору советского суда»[35].

Извинимся за длинную цитату, но она очень точно передает как сущность, так и дух, и даже отдельные (сталинские) интонации применения пресловутого «двойного стандарта» по отнощению к террору. Террор как таковой, как способ доведения людей до состояния ужаса, по сути, здесь даже не оценивается - это просто инструмент социально-политической борьбы, до поры - довольно нейтральный. Здесь скорее дается оценка того, какая сторона и в чьих интересах использует террористические методы.

Несмотря на явную условность таких диаметрально противоположных оценок террора, его психологическая сущность остается почти неизменной. Меняется, по сути дела, только один психологический компонент: мотивы совершения террористического акта или же осуществления террора в целом. Поскольку же оценивать принято не по поступкам, а, прежде всего (и, часто, исключительно), по тем мотивам, которыми руководствуется тот, кто совершает поступок (получается, что судят не о том, что сделал, а о том, что хотел сделать человек), возникает своеобразной психологический механизм оценивания. Оценивается не столько то, что совершено, сколько то, во имя чего оно совершено. Далее это соотносится с тем, насколько приемлемым (полезным для вас, соответствующим одобряемым и принимаемым вами «нормам», «правилам» и т. п.) вы сами считаете совершенное. Именно это и оформляется на языке той идейно-нравственной риторики, которой вы оперируете и с помощью которой манипулируете массами.

Вот почему один и тот же поступок в одинаковой степени может считаться и высшим благом, подвигом во имя народа, идеи или Отечества, и уголовно наказуемым преступлением против человечества. Приведу только один, но очень яркий пример. Не прошло и суток после убийства президента Египта А. Садата в результате весьма успешно осуществленного исламистами террористического акта, как одна из площадей сирийской столицы Дамаска была весьма срочно переименована и названа именем его убийцы.