Познай, где свет – поймешь где тьма

На мой взгляд, Распутин сознательно выбирает для своей героини такое «говорящее» имя – Света.

И весь образ Светланы – это чистота (свет) и беззащитность.

«Светка росла слезливой, мягкой, как воск, любила приласкаться, засыпать у матери на руках, сказки позволяла читать только нестрашные, и не про детей, подвергавшихся колдовской силе, не про братца Иванушку и сестрицу Аленушку, о судьбе которых начинала страдать заранее, прижимаясь к матери, а про козляток да поросяток. Была чистюлей и аккуратисткой, в ее игрушечном уголке каждая тряпочка знала свое место и каждая кукла вела разумный образ жизни, не валяясь где попало с растопыренными руками и ногами. Над вымазанным платьем Светка ревела ручьем, брату, пока он не вышел из ее повиновения, бралась отстирывать с мылом ссадины на руках и лице».

И голос Светы, и вся она как «только что выбившийся из-под земли ключик хрустально-счастливого плеска».

А вот описание насильника-азербайджанца: «Светка стояла по одну сторону стола… стояла в оцепенении, вздрагивая и отшатываясь от совсем уж диких криков, а по другую сторону, напротив нее через стол, извивался, визжал и кричал что-то неразборчивое кавказец в джинсовой куртке, черный, безростый, с бешеным лицом и кипящими большими глазами. Такими и увидела их Тамара Ивановна в милиции».

Первый эпитет, определяющий кавказца – «черный».

Так, Распутин обозначает силы, противостоящие в повести: Свет (Светлана) – Тьма (черный).

Уже первый эпизод повести, - ожидание Тамарой Ивановной дочери, не вернувшейся домой к назначенному сроку, - обозначает существо основного противостояния повести.

«Кухонное окно было над подъездом, над его визгливой дверью, голосившей всякий раз, когда входили и выходили. В том нетерпении, горевшем огнем, в каком находилась Тамара Ивановна… уже несколько часов продолжала стоять у окна, точно вытянувшаяся струна, направленная в улицу и ожидающая прикосновения. Но там было темно и глухо. Световое пятно от лампочки у подъезда едва доставало до низкого штакетника… И никто в него, в этот недвижный и блеклый световой круг, не входил. Тамара Ивановна была так напряжена, и сама пугаясь продолжительности накала внутри, до сих пор не испепелившего ее, что заметила бы любую тень в черном до темна сквере…Самый глухой час ночи, наверное, уже больше трех».

Обратим внимание, что единственное световое пятно – это свет от Дома, где Тамара Ивановна ждет дочь, все остальное – глухая тьма. То есть Светлана должна вернуться из темноты (Тьмы) в круг света от Дома. Сама Тамара Ивановна в Доме, и в ней Свет наивысшей яркости – «огонь» и «накал». «Дверь» и «окно» здесь – символические границы двух пространств: света и тьмы. Дверь – «визгливая и голосившая». Но так же визглив («извивался, визжал и кричал») и кавказец в первой характеристике.

И искать Светлану родители уходят во тьму:

«Возле общежития Тамара Ивановна и из машины выходить не стала, сидела, уставившись в темноту, дышала с подсвистом, как больная, и ничего, кроме затвердевшей, туго спеленавшей ее черноты, не ощущала. Чувствительность и боль нахлынули потом, когда, воротившись домой ни с чем, встала она в одиночестве возле кухонного окна под наплывающие и все жуткие, все обдирающие сердце картины того, что могло быть со Светкой».

Здесь – чернота и темнота – образ боли.

Что же хочет сказать нам писатель. Изнасилование – страшный, но частный случай. И тогда – залп из ружья: оправданное возмездие. Переступление (преступление) – наказано. Точка. Распутин говорит о более важном. О извечном противостоянии Добра (Свет) и Зла (Тьма). Здесь прочитывается проблематика Достоевского: «дьявол с Богом борется, а поле битвы сердца людей», - говорит писатель в «Братьях Карамазовых». В «Бесах» картина иная. Битва идет уже не только в сердце человека, но на просторах России «вьются бесы», вышедшие из тела Родины, бесятся, перед тем как войти в стадо свиней…

Упоминание Достоевского здесь вполне уместно. Но если говорить о традиции, то, конечно, необходимо вспомнить «Деревню» Бунина. После прочтения «Деревни» каждый нормальный человек понимал: «Так дальше жить нельзя». Возможно, прочтение «Деревни» на государственном уровне могло спасти Россию от революции? Не случилось…

Место действия - Рынок

Можно ли сказать, что место действия повести Валентина Распутина – сегодняшняя Россия? Да. Это так.

Можно ли сказать, что место действия – город? Да, и это тоже верно. Более того. Городу («широко стояло там, в высоте, как болотная ряска, радужно-гнилое свечение от электрического разлива города») противопоставлена деревня на берегу Ангары. В деревне, у Ивана Савельевича, скрывается Света от возможного преследования сообщников насильника, то есть Свету (от слова «свет») там безопаснее, чем в городе.

Можно ли сказать, что место действия – рынок? Вроде бы рынок дан лишь штрихами, лишь в эпизодах. Однако вглядимся внимательнее в эти штрихи. Именно на рынке Свету высматривает азербайджанец, именно с рынка уводит он ее во тьму, на рынке же находят родители Свету после всего случившегося, на рынке работают Демин, друг родителей Светы, и «боевая подруга» Демина – Егорьевна (Объегорьевна), через рынок проходят Анатолий и Иван – отец и брат Светы, даже прокуратура (!) и та в «ста шагах от рынка». Прокуратура – место, где должен «свершиться суд», но и в прокуратуре торжество не закона, но денег. И все-таки именно в прокуратуре и совершается возмездие: пусть самостоятельный, незаконный, но – единственно справедливый, суд: уже отсчитываются деньги в кабинете следователя, но преступника встречает не свобода ставшая в прокуратуре товаром. Но – пуля. Если рассматривать только текст повести, то формальный центр повествования – прокуратура: в прокуратуре, из рассказа Светы, мы узнаем факт изнасилования, в прокуратуре совершается возмездие – Тамара Ивановна убивает насильника. Но прокуратура обозначена писателем как место «в ста шагах от рынка». Таким образом, Распутин обозначает центр действия – рынок. Рынок даже больше, чем центр – он: Точка отсчета. От рынка отсчитаны «сто шагов». Но, то, что происходит в прокуратуре до выстрела разве не рынок? Зачем писатель сосредотачивает внимание читателя на явлении «рынок»? Дело в том, что под рынком в повести разумеются не торговые ряды. Вернее, в тексте: рынок – это торговые ряды. Но «рынок» у Распутина – это еще и символ. Вспомним 1991 год, и последующие годы: понятие «Рынок» употреблялось как символ понятий «Реформы» и «Рыночная экономика». Вспомним призывы тех лет: «Россия должна идти в Рынок». Пришли. Распутин показывает результаты этого движения.

Круг замкнулся. Рынок в повести – это и торговые ряды, и прокуратура, и город, - то есть вся сегодняшняя «рыночно-реформированная» Россия.

Один, как прежде. И – убит

Сотрудник прокуратуры Николин ведет себя не как «рыночник», в отличие от того же следователя Цоколя, а как – человек. Николин помогает Светлане встретиться с Тамарой Ивановной, находящейся под стражей. И именно в его размышлениях прокуратура предстает как аналогия рынка (подсказка тем, кто не обратил внимания на место положение прокуратуры – «в ста шагах от рынка»):

«Но как еще можно противостоять бешеному разгулу насилия и жестокости, если государство своих обязанностей не исполняет, а правосудие принимается торговать законами, как редькой с огорода? Как?»

Через Николина, служителя закона, показано в повести сущностное, не должностное, но – человеческое осмысление поступка Тамары Ивановны:

«Не из дремучего леса явился хищник, а из общества, объявленного цивилизованным; не овца, бессловесная тварь, стала жертвой его, а родная дочь хозяина или хозяйки; хозяйка решилась наводить свой суровый приговор не тогда, когда хищник крался к жертве, хотя намерения его и тогда были ясны, но не было еще состава преступления, а лишь после того, как преступление свершилось, и даже после того, как стреноженного хозяйкой и переданного в руки правосудия преступника вознамерились отпустить на все четыре стороны, чтобы следующей же ночью он набросился на новую жертву. Однако убийство случилось, волка в маске человека не стало, и этот конечный и исключительный факт затмил собою предыдущие события. Да, затмил, но ведь не отменил, не вошел в противоречие с ними и явился ничем иным, как их неоспоримым следствием».

Он же, Николин, осмысляет и само понятие «правосудие»: «правосудие – сегодня», «правосудие рынка».

«В благополучном обществе с действующими нравственными и юридическими законами эти противоположности сдвинуты, сильный становится терпимей, а слабый сильней, но как только люди выходят за установленные границы, неминуемо просыпаются самые грубые инстинкты и низменные страсти, и те законы, которые действовали в условиях «мирного» времени, становятся недостаточными не только по букве, но и по смыслу. Когда верх берет вырвавшаяся наружу грубая сила, она устанавливает свои законы, неизмеримо более жестокие и беспощадные, нежели те, которые могут применяться к ней, ее суд жестоко расправляется с тем, что зовется самой справедливостью. Ее, эту грубую и жестокую силу, начинают бояться, даже прокурор в суде заикаясь произносит вялый приговор, который тут же отменяет общественная комиссия по помилованию. Правосудие не просто нарушается — его подвешивают за ноги вниз головой, и всякий, кому не лень, с восторгом и бешенством, мстя за самую возможность его существования в мире, плюет ему в лицо».

Образу Николина посвящено достаточно небольшое пространство повести. Но четко обозначен «стержень» образа: главное в Николине – он человек, и в размышлениях, и в поступках. Пока такие люди живы, пока они есть среди служителей закона, возможно если не правосудие, если не сама справедливость, то хотя бы справедливое (то есть человеческое) понимание ситуации. Пока живы…

«— Папа, ты помнишь Николина… ну того, из областной прокуратуры?

— Помню.

— Убили его.

— Как ты знаешь? За что? — Анатолий встревожился, не связано ли это как-нибудь с ними — со Светкой и Тамарой Ивановной?

— По телевизору только что сказали. А за что? …Въехал, наверное, куда не просили…

Анатолия поразили и этот язык, какого еще совсем недавно не было у Светки, и тон ее, тоже новый, неприятный, в котором жалость звучала спокойно, почти безучастно».