Св. Томаса после богослужения

Серые камни взметнули узкие мечи окон –

Кровавое растекалось по голубому,

Просвечивая сквозь лиловую музыку.

 

 

Выйдя из храма и оглянувшись

 

Асимметрично-эклектичный,

Но очень строгий силуэт.

Тяжелый камень поднимаясь,

Стремится к небу сотни лет.

 

Кирха св. Николая

Конец конца времен.

Нежно-зеленые листья простерлись из рая.

И приникли к белым вершинам сводов,

И свет не отбрасывал тени.

Галерея в здании Имперского суда

Тинторетто, шершаво-бордовый, вселенский, не разгаданный,

Хрустальная живопись Кранаха-сына раскрывается

В чеканной тверди портретов его отца.

Взгляд неудержимый автопортрета Штука вонзился

В меланхолическую мистику «Острова мертвых».

Среди странных отблесков «Ночного леса» и «Мужского портрета»

Цветным мрамором играет Клингеровская «Кассандра».

А Каспар Фридрих увидел тонкую и точную красоту парусных силуэтов.

Один из них осыпан лунной россыпью…

И все это в задумчивой экспрессии лесов, водопадов,

замков, рыцарей и гномов.

 

Кирха св. Петра

 

Христос поддерживает умирающего с запрокинутой головой в каске.

Искренность камня испачкана мелом.

Языки зияющего пламени полурасстрелянных витражей устремлены

От распускающейся розы над входом

К фиолетовому свечению строгого креста в алтаре.

Чрезмерная гармония готики заставляет думать о современном.

Ищущий брезгливость скажет: «псевдо».

Думается, что «псевдо» есть сам брезгливый.

Радость, возрожденная в пламенеющем стиле светла.

Вопреки войне и искусствоведению.

 

 

«Битва народов»

 

Оттуда, издалека, медленно

Приближалось нечто.

Оно наступало чарующе, неотвратимо.

Это был циклопический символ

«Сумрачного германского гения»,

Его тоски, мудрости, холода.

 

Эрфурт

Я стоял посередине каменного сада.

Один.

Ограненный крестовыми галереями.

Я слушал прохладу исчезнувших шорохов,

И видел таинственное сияние изумрудного креста,

Склоненного в кубистском витраже

К багрово-синим сценам старинных стекол…

Вернувшись,

И уйдя,

Я смотрел вниз, на город.

Против солнца.

Из ландшафта полутеней,

Прочерченных далекими колокольнями

Выступали два огромных трехшпилья на холме.

Между далекими кристаллами черепичных крыш

Зазвенел невидимый трамвай.

Я спустился

И вошел в мерцающий шелест оживленной уличной миниатюры.

 

Намбург

 

Брусчатка, медленно поднимаясь,

Окружала собор.

Панорама разворачивалась.

Зеленоватые башни рассекали

Черные ветви, заслоняющие их.

Темпераментные цвета геральдических витражей

Оберегали плиты рыцарских могил

И человеческое тепло каменной пластики.

Грустная Ута, пытаясь прикрыть лицо

От ветра неизбежности,

Не встречалась со счастливым взглядом.

 

 

* * *

Во всем было все.

По перилам спускались бронзовые звери.

И была бабочка, и была черепаха.

И было много других.

И каждый был очень хорош.

И необходим.

 

Майсен

Над Эльбой, скрыв стеной собор,

Саксонский замок поднимался.

Внутри затейливый узор

Дворцовой жизни развивался.

* * *

Сквозь черные штрихи прозрачных колоколен

Пронесся фарфоровый перезвон невидимых часов.

В сумрачной глубине каменной аллеи храма

Затрепетали стеклянные языки огненного орнамента.

Дрезден

 

«Но где опасность, там вырастает и спасительное»

Гельдерлин.

«Спасти – это вернуть что-либо своей сущности,

чтобы тем и эту сущность впервые явить в ее подлинном свете»

Хайдеггер.

 

 

Угольный силуэт на вечернем небе.

Финал со знаком «реставрация».

Его смысл двойственен и кровоточив.

Черная вереница исторических фигур

Идет по тусклому золоту длинной стены

Из «сегодня» во «вчера»,

Ибо это скорейший путь придти в

Истинное «завтра».

К до-ветхому Адаму.

Но, пережившему Новый Завет.

И не зря именно среди этого пепла

Сверкает странной красотой

Лучшее в Европе собрание ювелирных изделий.

Его завершают четыре шпаги.

Их эфесы облиты драгоценностями.

Красота оружия неотразима,

И я вспоминаю королевский анк Киплинга.

 

Виттенберг, город Лютера

 

Старинный университет.

Портреты докторов, оттенки дерева, светло.

Все страстью Мартина озарено.

И ищет истину.

И рядом бездна зла.

 

Собор в замке Виттенберга

Алтарь – витраж из Нового Завета.

За мрамором готических просветов

Видна Голгофа.

Небо страшно.

И блики на нервюрах.

Среди цепей два обруча огромных –

Люстры.

Пестреют пятна рыцарских щитов

В романских окнах.

И в храме все окружено резным и теплым деревом

И им согрето.

 

Галле

Мостик на небе – связаны шпили.

Звуки органа, автомобили.

Улица рядом светла и тиха.

В бронзе любовь поэтичней стиха.

 

Берлин

Он привлекал меня всегда.

Родной и чуждый, непонятно-ясный.

Я знал, что он разрушен, изменен.

И вот я в нем.

Среди новейшей шелухи

Стояли гордые творенья.

Вода и мраморные группы – мост.

За ним громадный купол – храм.

На площади седой фонтан,

А дальше купол под короной.

Так чередой все –

Башни, купола и шпили…

И ритмы здесь неповторимы были –

Два диоскура,

Неба блеклый тон

И строгий строй орлов,

И строй колонн,

В просветах – пурпурно-ритмичный фон.

Да, здесь любили Древний Рим,

Но понимали как Берлин!

 

Фонтаны

Фонтан драконов черных и сплетенных – Галле.

Фонтан готический, высокий и немой – Дрезден.

Фонтан барочный с красным обелиском;

Вокруг фигур зеленый рой– Лейпциг.

Фонтан с Посейдоном и всей его свитой,

Свистящей водою вся бронза обвита;

А вот еще один, медвежий, из гранита – Берлин.

 

Бронзовые группы

 

В них нет колебанья

В них сила и власть.

В них воля к победе –

Горчайшая страсть.

 

 

Потсдам

Сан-Суси в цвету.

У входа в парк

Дерево вспыхивает волшебными оттенками

Бледно-розового света.

Тюльпаны, красные и желтые,

Разлиты среди зеленых партеров.

Туи, острые и пирамидальные,

Восходят шеренгами в парадном саду.

Серебристые буки, окруженные пением птиц,

Склонились над прудами с золотыми рыбками.

В аркадах плюща скользит луч,

Уводя к дворцам и оранжерее –

Полукружья мелких ступеней,

Полукружья замшелого мрамора,

Полукружья камерных колоннад.

 

Цицилиенгоф

 

Легкий английский эскиз

С расчлененными формами стилизованного фахверка,

Увитый плющом.

В аллее послышалось цоканье копыт.

Показался кабриолет.

Впрочем, возможно это был…

Тихо шуршащий «Майбах-Ципеллин» с открытым верхом…

Вход оказался неосуществимым.

Именно шлосс, не люстшлосс, не вилла.

Изящная пьеса осталась недописанной

Или, быть может, потому она и изящна.

 

 

Р.S.

 

Нет Германии и нет в ней замков.

Есть «Deuschland» и есть «Schloss».

Собственно Deuschland и есть schloss.

Перевод воистину есть nonsens.

 

 

1989 год

 

 

ГОЛЛАНДСКИЙ АЛЬБОМ

Эскиз первый.

Раннее утро. Вагонные колеса стучат по Западной Германии. За грязным стеклом купе блистающая чистота сиреневой влаги шоссейных лент, яркость черепицы и громадных пятен цветов.

После непринужденной любезности голландского пограничного чиновника замелькали надписи Ван…, Ван…, Ван…, зачастили свалки, архитектурные линии стали разнообразнее, свободнее, но утратили ритм и стройность.

 

Эскиз второй.

 

Длинный тонкий ключ от массивной двери, мраморный пол прихожей, тяжелое дерево каминной доски. Под окном амстердамский зеленый канал, из которого приветственно выглянула бархатная головка селезня. На крохотный внутренний садик второго этажа слетает часовой перезвон башни Южной церкви. Порой он перемежается со склянками сияющих медью корабельных часов над роялем.

 

Эскиз третий.

 

Среди узкой полустарины нарядных улиц течет неторопливый карнавал звуков музыки, цветных панков, зеркальных авто, падших дев, неподвижно плывущих за своим витринами, трогательно чинных кошек и собак в антиблошиных ошейниках, уютных одухотворенных двориков, заваленных велосипедами, горами мусора и наркоманами… Каждый и каждое погружены в себя, но растворены в пряной неторопливости общего потока.

Задумчиво наблюдают этот спектакль высоты соборных колоколен.

 

Эскиз четвертый.

Ситроен остановился. Запах воды. Блеск воды. Черные плиты. Белый курган шевелящейся на ветру бумаги. Автомобили – жилища. Суда – жилища. Мачты, мачты, мачты. Пакгаузы, пакгаузы, пакгаузы. Пестрые каракули на стенах.

Облака, тучи, тучки, тихо плывущие. Ветер скользящий, тихо шелестящий.

Музыка тишины остановилась. Небо и вода погрузились в разлившиеся звуки органа… В невидимой пустоте бесконечного пакгауза играли на синтезаторах музыканты, выпавшие из времени и пространства.

 

Эскиз пятый.

 

Перезвон колоколов. Пауза, отраженная в неподвижной зеркальности остроцветных автомобильных верениц и не проснувшихся вертикалях узких фасадов, покачивающихся в канале.

Первый удар железного жезла, второй, третий… десятый.

Им вторит крик остановившейся в воздухе чайки.

 

Эскиз шестой.

 

Улица королевы Вильгельмины, о которой Черчилль сказал, что она единственный мужчина в своем правительстве. Последний коттедж. Далекие белые треугольники лавируют среди ветряных мельниц. Корпуса яхт скрыты в травах. Белые облака привольно текут… Дальше дюны и рвущийся ветер. Первое видение Северного моря. Нордического моря. Прибой, пронизанный зеленым свечением. Белизна маяка на серых завихрениях угадывающегося дождя.

 

Эскиз седьмой.

Автомобиль утонул в широте распахнутых аллей. В пышной листве заблудилось солнце.

 

Эскиз восьмой.

 

Сейчас вечер. Но сквозь тонкий аромат маленьких белых роз, плавающих своими стеблями в стеклянном шаре, я вижу, как над Амстердамом поднимается голубое утро…

Потоки яркого света и переливы колокольного звона, медленно кружась, заполняют каменное дно миниатюрной площади.

На темной брусчатке лежат, завтракают, кормят голубей, смеются, выдувают изо рта пламя, грезят…

Королевский дворец вполголоса беседует с Новой церковью, указывая зачем-то на зеленый бронзовый глобус на своей крыше.

 

Эскиз девятый

Прямоугольная геометрия стеклянных пространств и серого кирпича под ниспадающим плащом плюща. Внутри композиция – Ван Гог, бредущий в затуманенных далях Парижа, вдыхающий шум моря, окруженный цветами деревьев или подходящий к одинокому ветхому дому, оправленному ярко тревожной тусклостью вечернего неба… Ван-Гог сеятель, испепеляемый солнцем…

Но все это предваряется раскрытой Библией, закрытым романом и подсвечником.

 

Эскиз десятый.

Пароход-город застыл в расплавленном штиле. Отражение белого борта прибилось к берегу и коснулось пальм…

Непрерывный писк аппарата в радиорубке. На пожелтевшем бланке радио наушники и «пеликан» с золотым пером…

На палубе в прохладе фиордов играют в гольф…

Яхты, клипера, темный и светлый лак, строгая стройность рангоута и такелажа…марины, голубая сталь морского оружия и медное сияние навигационных инструментов…

Все сжалось под островерхими сводами, поддерживаемыми золотистым деревом исполинских стропил. Взгляд из окна морского музея открыл процедуру спуска тяжелой оранжевой бизани, медленно стягиваемой с мачты шхуны тремя пожилыми мужчинами.

 

Эскиз одиннадцатый.

В перископе субмарины, выведенном на крышу, полуденная дымка растворяет купола церкви св. Николая…

Под ними в высоком сумраке проблески позолоты.

Свечи редкие и еще более редкие люди.

Арки черные с мавританским оттенком.

Точка совмещения ухода и прибытия галионов. Молитва св. Николаю звучит неслышно и окутана густотой органных переливов. Они устремлены к приглушенной яркости витража.

В паузах с хоров доносятся голоса музыкантов.

Поставив свечи, оборачиваюсь к выходу. Над дверью на четырех цепях идет гафельный тендер «Стелла Марис», под всеми парусами и голландским флагом.

 

Эскиз двенадцатый

Море бледно-зеленое двигалось вдали незаметно. Горизонт расплывался в безветрии. Вдоль тающего песчаного берега узко пенилось бесконечное веретено мелководья.

 

Эскиз тринадцатый

Очерченная рамой вагонного окна, проявилась гравюра.

Над геометрической множественностью измельченных крыш вздымалась черно-прозрачная вертикаль Утрехтского собора.

 

Эскиз четырнадцатый.

Широкие буковые аллеи Арнхейма привели к белой простоте полу стеклянных стен, сжимающих зияние мира Ван-Гога, погруженного в яркие отсветы привольно раскинувшегося парка. Ослепительная точка в необъятной зеленой прозрачности.

 

Эскиз пятнадцатый.

Резное дерево может быть мягким, светиться, быть теплым, таинственным, представиться загадочным сундучком, грубоватой столешницей, фигуркой странного человечка, передающего некое известие из четырнадцатого века…

Дерево универсально в своей выразительности.

Серебро обречено выразить только аристократическое чувство. Оно значительно проникновеннее в этом, чем золото, которое часто либо божественно, либо вульгарно.

В Рейхс-музее я слушал беседу дерева с серебром. Чуть слышный звон осторожно пробирался в бесконечной причудливости деревянных лабиринтов.

Потом… потом, рассмотрев Титуса в коричневом капюшоне, подумал, что Рембрандт и вправду хороший художник. Затем долго бродил среди любезного мне Фр. Хальса, светящегося, (а не освещенного) Вермеера и, конечно же, среди невыразимо прекрасных марин Ван де Вельде. В конце открыл для себя элегантные портреты Лиотарда.

 

Эскиз шестнадцатый.

Дождь кончился. Узкое шоссе вьется по гребню дамбы,.. неторопливо пощелкивая шинами маленького Ситроена.

Облака жемчужные текут.

Польдеры изумрудные стелятся.

Штрихи серых цапель и серебристые вензеля лебедей застыли.

Домики кирпично-черепичные вспыхивают рубинами и, удаляясь, тихо гаснут.

Сверкнул витринами городок. Игрок в кафе склонился над биллиардным миром. Фиолетовые камни сменились асфальтом, и автомобиль выкатился на отполированную плоскость летящей магистрали.

Сказочность перетекла в скорость.

 

Эскиз семнадцатый.

Солнце окунулось в сизую пелену, не успев прикоснуться к Северному морю. Далеко от воды, посреди ветреного простора быстро меркнувших мокрых дюн, торчала мачта одинокого швертбота. Над всем воцарился маяк.

Мы уезжали, быстро набирая скорость и отметая поток встречных фар. В левом углу ветрового стекла над автомобилем висел «Сатурн» – желтый глобус Луны, косо перерезанный лезвием облака.

 

Эскиз восемнадцатый.

Триптих золотой.

1.

Вуаль утреннего дождя преобразила зеленый мир. Монохромные панорамы медленно кружились перед бегущим автомобилем. Иногда с каменной тяжестью падали удары ливня. После одного из них мы обнаружили себя под сводами узких аллей, чередующихся с просторами трав, домиками и черно-белыми коровами. Там и сям из-за деревьев и крыш показывались пики мачт. Яхт-клубы возникали как рыцарские засады. Приоткрывшееся было солнце позолотило спицу колокольни.

 

2.

Ветреная солнечность закружилась над плотиной – лентой, тяжкие концы которой тянулись людьми навстречу друг другу через залив. Там, где они сомкнулись, образовав стену в воде, блеснула крохотная гавань. Солнце, расцветшее полностью, озарило ее синий прямоугольник, окаймленный темно-зелеными глыбами, и желтую лодочку, стоящую на якоре посередине.

Фантастические облака протягивались над дальним морем. Было бесшумно и пустынно.

Спустившись по отвесному трапу причала, я окунул ладонь в мягкую теплоту воды.

3.

Бушприты, мощные и высоко задранные, массивных и щекастых голландских лодок перечеркивали замок.

Осыпанный игольчатым светом уходящего солнца, в ворота гавани скользил лебедь. Вслед ему, тяжело раздвигая темную плоть воды, входил большой белый парусник.

 

* * * *

В Амстердам вернулись пьяные от счастья, и я настолько вошел в роль выпившего, что заразил своим весельем отца Алексея. Поднимались по лестнице с таким грохотом и хохотом, что выбежавшая на встречу Таня и впрямь решила, что напились.

 

Эскиз девятнадцатый.

Впереди был вал. За ним торчали верхушки мачт, покачивались флюгера и вымпелы.

Мелкая брусчатка, суженная рядами сжатых красноватых домов, круто вынесла автомобиль кверху и остановилась. Цапля застыла над бухтой, пронзая устремлением клюва бесчисленные пучки струн пересекающегося рангоута и такелажа. Пахло рыбой.

В дымчатой влаге рассеялись мелкие треугольные паруса. Вблизи светились большие, скошенные треугольники полотнищ двух гафельных судов, идущих к берегу. На оконечности правого пирса их встречала белая статуя Мадонны.

 

Эскиз двадцатый.

 

Грузная красота Амстердамских ворот Гарлема смотрится в зеркало канала сквозь полуденную дремоту.

Офицеры Франса Хальса, расквартированные в бывшем доме для престарелых, пируют под темными балками деревянных потолков. Но они могли бы расположиться еще живописнее на фоне вьющихся растений таинственного квадратного дворика и продолжать громкую беседу, лихо заломив шляпы. Я думаю, они так и поступают, выходя ночью из музейных залов, чтобы подышать лунным воздухом.

Солнце какое-то не осеннее, затуманенно-растопленное, обливает влажным жаром городскую площадь. Прямоугольный разворот соборных стен, как симфония готической хрустальности, противостоит ступенчато-граненой камерности магистрата.

Лавки, туристы, конные экипажи и зеленая статуя еще одного полиграфиста.

 

 

Эскиз двадцать первый.

Форд-эскорт, белое купе, продравшись сквозь Роттердамские автомобильные дебри, ушел вправо и покатился по направлению к североморским берегам. Потом, проехав над водой по многокилометровому мосту, остановился у начала очередной плотины. Мы оглянулись. Соприкосновение воздуха и воды представилось в виде двух натянутых параллелей с перемычками между ними, – мост стелился над водой, удваивая горизонт…

Приближались готические расщепления Мидлбургского магистрата, в тени которого мы пили кофе…

А затем встретился веселый голубой ветер, закрутившийся между нашим и встречным паромами…

Бельгийские цвета полощутся на высоком флагштоке, под которым стоит ярко-красный «ягуар» с откинутой крышей. Впереди Брюхе. Драгоценный камень вспыхивает архитектурными гранями суровых соборов-обелисков, мозаикой кирпичных стен и зеленью, опускающихся с них в каналы. Все прочерчено грубым булыжником (мостовые почти как в Одессе). Силуэт Боинга ползет по вечернему небу, поднимаясь вдоль башни на центральной площади, чем-то напоминающей Флоренцию…

Отец Алексей передал мне управление. Форд, с плавной стремительностью набирая скорость, перелетал в Голландию. Я включил пятую передачу и азартно уперся акселератором в пол.

Автомобиль и европейская ночь. Ночь, проколотая мириадами острых электрических созвездий. Мы с тихим жужжанием передвигались в мерцающем мраке. Временами казалось, что все неподвижно. Руль для меня стал почти мистическим символом.