Колосья трав на мозаичные полы

Степной бросают аромат.

Охристый тон узоры наполняет,

Ритмично к морю их сужая, удаляет.

Ждет.

Идет художник строгий и логичный

Работу тонкую проверить.

Артистично покров столетий он приотворил,

И точный вывод реставратора манил.

Пришел, склонился, солнцем освещен.

Взглянул и отступил.

Увидел он

Страданья знак пророчески молчавший,

Ступней кровавой на мозаике сверкавший.

 

Начертан крест на мраморе колон,

В пороге вырублен и в плане воплощен.

Снег каменный под черным виноградом

Прохладой жажду утолит.

Аллей келейных тайное молчанье

Сомненье в мудрых возбудит.

Храм розовый, разбитый купол византийский.

В руине зелень поднялась,

Увила камни нежностью

И с ранами срослась.

Стих ливень, прошумев ее листами,

Лик света просиял между ветвями.

Ожив, комета радугой замкнулась.

Под ней ворота свет открыл.

Сверкнув крылами,

В синем полукруге тая,

В них пролетела птичья стая.

Скала из праха поднялась,

Совпали трещины друг с другом,

идет уставший вслед за плугом,

Пастух стада свои зовет...

 

 

Есть свет.

И в нем есть тьма.

А полутени нет.

Такой, пришедший, получил ответ.

И нет иллюзии безвестного рожденья

И мертвых декораций наважденья.

И с человеком Три - опять в Одном.

Так путник сам к себе вернулся.

В дом.

Так думал он, пока не оглянулся.

 

Пролог второй

Как призрак время остается

И продолжает плыть куда-то.

Не наступает срок упорно.

Вновь надо всем висит утрата.

И вновь он гость,

Во времени ушел назад

Тропой вперед,

Где прошлое иным быть ждет.

Он жаждет вновь

За будущим без времени –

Любовь.

Не хочет он нигде остановиться

И ищет воду только ту,

После которой нет нужды напиться…

 

 

1979 г

 

МГЛИНСКИЙ ДНЕВНИК

 

 

Августа

Ночь, пустой вагон. Четыре врача в купе. Я, пятый, в соседнем купе, совершенно один, если не считать скачущего присутствия моих мыслей.

 

 

Августа

 

Пустота и тишина в вагоне. Страшная грязь. Студенты-проводники скучают. Бесконечно хлопает дверь пустующего туалета – никакой очереди по утрам. Это сезон отпусков, и поезд идет в Крым. Но мы должны выйти в Брянске для работы в области, в местах поражения чернобыльским взрывом. Это придает какую-то многозначительность нашей группе и накладывает особый отпечаток на разговоры. Вымерший вагон доказывает, что эта многозначительность имеет некоторые основания.

Остановка на полустанке. Тишина. Молчаливое солнце освещает безлюдье. «Бабочка пролетела» – иронически удивляется один из врачей. Кто-то деланно засмеялся. Другие молчали.

Брянский вокзал тоже пуст, но вид отдельных людей не вызывает желания срочно спасать их от радиации. И, тем не менее… Встречающий чиновник объясняет, что есть две зоны. Одна поражена особенно сильно, и оттуда идет переселение. В другой – как будто все сносно. Мы должны разделиться, и тянем жребий, т.к. врачей ждут в обеих зонах. Впрочем, зачем там нужны психиатры, не знает никто. И вот я еду с еще одним доктором в сравнительно безопасное место. Это г. Мглин, древний, старше Москвы. Там есть психиатрическая больница и предполагается, что мы должны заниматься там теми больными, которых пришлют туда остальные трое врачей.

 

 

Августа

Автобус в Мглин идет среди солнечных деревень и лесов. «Лоскутное» радиационное поражение, лес особенно долго держит радиацию, не ходите в лес. Так нас инструктировали. Автобусы на конечных станциях моют, но на верхней полке, куда я кладу вещи, ровный слой белой пыли.

Мглин – маленький городок с пяти-купольным белым собором, венчающим высокий подъем дороги. Деревянные домики с цветными наличниками. За оконными стеклами – сплошь яркие цветы (совсем, как в Слюдянке на Байкале). Интерес прохожих к новому лицу чрезвычаен. «Чем отличается собака от кошки», шутя, спросил меня мой коллега, когда мы одни шли через парк. На другой день весь городок обсуждал этот вопрос одного психиатра другому.

 

 

Августа

 

Гостиница с одинарным женским и мужским туалетами. Мы живем в трехместном номере, надеясь, что третьего не вселят. Фактурович – прекрасный врач, бывший офицер, служил в Красноводске. Сладостные воспоминания о столь любимых мною местах являются нередкой темой наших бесед. В моем ощущении пустыни всегда присутствует какой-то красноватый отсвет, а Фактурович еще усиливает его, описывая свои впечатления заката над Небит-Дагом.

Другая тема – психиатрия с уходом в рассуждения о цели человеческого существования, как всегда приводит к заметным разногласиям. Однако, в отличие от большинства подобных бесед с другими людьми, наши разговоры отличаются удивительной пластичностью (уж, я не знаю, кто из нас так старается), что едва не впервые у меня не возникает никакого раздражения. Но, так или иначе, на этот месяц мы взаимная тень, а это не всегда просто.

 

 

Августа

Больница есть бывшая тюрьма, построенная в екатерининские времена. Бритоголовые больные, стоящие, сидящие, лежащие, голые или в лохмотьях, почти все босые на каменных плитах. Низкие своды и полумрак. Все локоть к локтю. Передо мной проталкивается боком местный врач. За мной бормотание ругательств или заискивающих просьб. Иногда пытаются поцеловать руку. Доктор один. Их – 150.

 

 

Августа

Почти все дни льет дождь, или ветер раскручивает груды пыли. Для нас это имеет особенное значение. Пыльный ветер повышает радиацию, и мы, не переставая, иронизируем по этому поводу.

Рядом с больницей - старая водонапорная башня. На ней гнездо аиста. Грациозная птица далеко видна на фоне неба как какое-то светлое предзнаменование. Вопреки всему тревожному вокруг.

Наши коллеги не присылают нам никаких больных, и мы ведем обычную психиатрическую работу. Когда мы возвращаемся в гостиницу, Фактурович постоянно заводит разговор на различные сложные и интересные темы – клинические, философские, исторические. Мы говорим даже о парусном спорте. Фактически мы беседуем от момента утреннего чая до сна.

 

 

Августа

Больные идут бесконечной чередой. Наплывающее многоликое страдание, не понимающее всю степень собственного ужаса. Я думаю, что помочь им можно не словами, которые многие из них плохо понимают, и не медикаментами, которых почти нет, а, главным образом, своим присутствием в их гуще. Это самое эффективное лекарство в подобных условиях.

В гостинице нас любезно перевели в двухместный номер. Мы сидим за водкой, разлитой из армейской фляжки Фактуровича. Тишина. За окном штиль. Мы держим окна закрытыми, несмотря на то, что тепло – предполагается усиление радиации. Все пусто и странно. Что все это значит? Где-то в далеком далеке скребутся мыши. А может быть это крохотные звуки радиопередачи.

 

 

Августа

Ветер баллов 7-8 выкручивает огромные ветви, которые достигают наших окон и с визгом царапают по стеклам. Где-то слышен страшный грохот. Утром Фактурович утверждал, что ночью испытал ощущение движения кровати. Нам только не хватает землетрясения.

Мы давно не видели аиста.

Вечером внезапно погас свет.

 

 

Сентября

Из газет узнали, что накануне действительно было землетрясение.

Фактурович очень напоминает мне земского врача. Он видит не только психиатрический аспект заболевания, но и течение биологических процессов в целом.

По договоренности с нами местный врач ушел в отпуск, а мы просто разделили больных поровну. Один из моих оказался перегружен препаратами и тихо лежа в углу, вероятно вскоре бы умер. Второй так же тихо, без жалоб, едва не погиб от пневмонии, завернувшись в рваное одеяло и никого не беспокоя. Пневмония оказалась тяжелейшей, но мы успели его вовремя перевести в терапевтическое отделение и там откачали. Тут Фактурович, не разделявший, кстати, больных на «своих» и «моих», слава Богу, ошибся, – он думал, что больной не выживет. Вообще острых больных оказалось довольно много, и у нас вырос целый лес капельниц. Большую помощь оказывают медсестры, не скрывающие удовлетворения от резких перемен. Больные буквально на глазах выходят из тяжелых состояний, но скудный запас препаратов также на глазах тает.

Радио принесло трагическую весть – в Черном море погиб «Адмирал Нахимов», очаровательный старомодный пароход, бывший «Берлин». Много погибших, точная цифра неизвестна. Этот пароход был для нас с Ниной своеобразным символом чего-то счастливого, солнечного. И вот он лежит на дне рядом с Новороссийском, в котором я когда-то его фотографировал.

Катастрофа случилась в ночь землетрясения.

 

 

Сентября

Уже которую ночь вижу во сне грациозную мордочку любимого Найденыша. А она, мерзавка, вероятно, уже привыкла к моему отсутствию. Дачница ушастая.

 

 

Сентября

По местному радио передают длиннейшую инструкцию под заголовком «Радиационная опасность». Выполнение всех требований практически неосуществимо и выглядит трагикомично.

 

 

Сентября

 

Мы начали вести прием уже в гостинице. Мужчина из соседнего номера, которого Фактурович прозвал за неуклюжую громкость движений «горынычем», вызвал из Брянска свою дочь. Вскоре оттуда же последовал телефонный звонок, – просят посмотреть юношу. О местных больных и говорить не приходится.

 

 

Сентября

 

Просто удивительно, как распадается «безликая» масса грязных человеческих теней в коридорах сумасшедшего дома, когда их начинаешь субъективизировать. Каждое лицо освещается своим особым светом. И это просветление каждого в отдельности зависит от твоего решения что-то сделать с ним и участия, которое ты принял в его судьбе. И все эти лица как-то одновременно и просто живут в твоем сознании.

 

Сентября

Великолепный солнечный день в заснеженных горах. Я быстро поднимаюсь на лыжах к седловине среди сверкающих пиков. Вот уже видна другая сторона и отделяющая ее пропасть. Я стою у края седловины, а сзади, по лыжному следу, ко мне с веселым лаем несется Найда…

Я редко видел такой добрый и такой светлый сон. Я не сомневался, что это явь.

 

 

Сентября

 

Странно сказать, что одновременно с отчетливым желанием уехать домой, я не менее отчетливо ощущаю желание изменить еще и еще раз что-то в судьбе тех, кто ежедневно с утра нетерпеливо сгрудившись в дверях врачебного кабинета, ждет меня, не обращая внимания на ругань санитаров. Наш отъезд возможен завтра-послезавтра, а у меня наполеоновские долгосрочные планы на будущее. Никакого чувства законченности здесь при острейшем желании уехать туда.

1986 г

 

 

 

ЗИМА

ЗАМЕРЗШЕЕ ОКНО

 

Я придумал свои «среды» пятнадцать лет назад. В одном из освободившихся кабинетов института я вел вечерний прием, беседуя с людьми, приходившими ко мне после работы, учебы или нигде ничего не делающими, психически больными, здоровыми или находящимися на грани того и другого. Чаще это была молодежь, но были и пожилые люди. Некоторых я ранее обследовал в больницах. Иные появлялись буквально с улицы, нередко приводя с собой друзей.

Света впервые приехала ко мне по моей просьбе несколько лет назад. Я познакомился с ней в женском отделении для подростков большой психиатрической больницы, куда ее поместили в связи с предполагаемым началом серьезного психического заболевания. Это более всего проявлялось в нарастающей отгороженности от окружающего мира и утверждения, что она может обмениваться душой с одной девушкой, бывшей подругой. Собственно, это послужило для матери основанием обратиться к врачу. Света хорошо рисовала, собираясь стать художником, и много читала. Ее особенно интересовала средневековая философия.

«Что вы думаете о бл. Августине?» – однажды спросила она, когда я сидел на краешке ее больничной кровати, вглядываясь в раскачивающиеся деревья. Сильный ветер наполнял старый парк смутной тревогой.

- Я думаю, он верно заметил, что Бог-то всегда в нем, только он сам у себя долго не был.

Света не продолжала разговор и долго смотрела в громадный, лишенный дверей, проем, ведущий в коридор…

- Вот взгляните, – сказал как-то мне ее врач, - она все время о чем-то думает, и со стороны может показаться, что очень содержательно мыслит, устремив взор вдаль. Но ведь за этим пустота. На мой взгляд, здесь преобладает то, что, мы называем простой формой шизофрении.

Его слова, к сожалению, иногда оправдывались. Иногда, потому что только иногда я впадал в искушение поверить в пустоту Светы. После выписки ее еще дважды помещали в больницу. Симптоматика значительно усложнилась, и о «пустоте» не могло быть речи даже в чисто психопатологическом смысле. Пытаясь предотвратить одну из госпитализаций, я приехал к ней домой. Она лежала в грязной развороченной постели лицом к стене и не ответила ни на один вопрос. Вокруг были расставлены огарки свечей, которые она жгла всю ночь. Я постарался повернуть ее лицо к себе, и встретил ледяной взгляд. Ее нельзя было оставлять дома, и я объяснил матери, что больница неизбежна. В другой раз она пыталась выпрыгнуть из окна, но успевший ворваться санитар, схватил ее за одежду буквально на лету. Во время последней госпитализации медикаменты сравнительно быстро вывели ее из страшного состояния, но резко понизили ее творческие возможности. Почувствовав это, Света еще в больнице начала понемногу тайком их выбрасывать, о чем сообщила мне. К тому моменту ее состояние вполне допускало уменьшение дозы, и я решил, не затевая бесполезную дискуссию с лечащим врачом, ничего ему не говорить. Вскоре Света начала читать и рисовать. Психиатр, в сущности, всегда принимает роковое решение в процессе медикаментозного лечения - и тогда, когда его назначает, и тогда, когда отменяет. Риск велик в обоих случаях. Прогностическая ясность обычно иллюзорна.

Выписавшись в последний раз из больницы, Света оставалась замкнутой, но продолжала поддерживать со мной связь. Вначале она приходила ко мне по вечерам лишь потому, что обещала это матери. Отсидев пять-десять минут как механическая кукла, она неожиданно резко вставала и уходила. Затем она начала приносить свои художественные работы и спрашивала мое мнение. Я давал ей читать свои стихи, и так мы понемногу учились понимать друг друга. Амбулаторный прием лекарств был для нее пустым понятием, но..., вместе с тем, мое «официальное» разрешение ничего не принимать было для нее очень важным. Постепенно мне, в значительной мере, удалось добиться того, к чему я всегда стремился в подобных случаях,– Света почти перестала видеть во мне врача. Наши беседы удлинялись и разнообразились. Конечно же, в ней не было никакой пустоты. Я бы сказал, что она была переполнена сложными смысловыми категориями, скрытыми за психопатологической амальгамой. Но болезнь была несомненной. Впрочем, в чем смысл этого утверждения?

Однажды Света принесла карандашный рисунок. Черные массивы древесных стволов в глубоком снегу. Между ними по тропинке пробирается вереница людей. Видны только согбенные спины…

В кабинете окно было во всю стену. В белых замерзших стеклах у пола плясали теплые огоньки настольной лампы. Верхние квадраты были черными и вели в свистящую ночь. Стебли вьющихся растений путешествовали во мраке под потолком и напоминали, что мы пока еще по эту сторону окна.

Я смотрел на рисунок, потом на нее, сидящую среди оконных цветов. Она как всегда была торжественная, в строго черном платье, гладкие русые волосы, внимательный взгляд.

- Вам нравится?

- Очень. А тебе?

- Так.

- Если ты не очень дорожишь этим рисунком, подари его мне.

- Возьмите.

Окно было границей. Оно защищало от той ночной зимы, которая в любое время года занимает часть мечущегося сознания, порождая тревогу. Здесь она уменьшалась, оседая белым цветом на стеклах. Света знала это так же, как и многие другие. Однако сейчас я держал в руках странный осколок этой тревоги, материализованный на листе ватмана мягким черным карандашом. Но кроме тревоги в рисунке проступало что-то еще. Да, мне казалось очень важным, что карандаш был мягким, и линии выражали также смирение и некое спокойствие.

 

 

ХЛОПОТЫ

 

 

Телеграмму, извещающую о смерти тети Пани – тетки моей жены Нины – почтальон принес через год, в начале января нынешнего. Морозы под сорок градусов привели к резкому усложнению и без того непростой процедуры похорон. Тетя Паня, не дожившая двух лет до девяноста, хотела, чтобы ее похоронили на деревенском кладбище рядом с отцом, которого очень любила. Поэтому надо было ехать за сто с лишним километров в село Керстово, а при такой погоде половина автомобилей города неизлечимо больна. Шоферы остальных очень несговорчивы, что особенно относится к похоронной конторе. Между тем, родственники покойной в течение двух дней, обмораживаясь, долбили окаменелую землю керстовского кладбища. Нас ждали там со дня на день. Но дни шли, морозы не спадали, и выехать не удавалось. От кремации мы категорически отказались, и тело девятый день лежало в морге больницы, в которой скончалась тетя Паня. Наконец, мы договорились, но, несмотря на заверения, похоронный автобус не прибыл. Собравшиеся были в оцепенении. Нина – в состоянии безысходного отчаяния. С сыном ее, Володей, у меня отношения традиционно трудные, но сейчас традиция исчезла, и мы пошли за его пикапом, надеясь наладить долго стоявшую в гараже машину и попробовать перевезти в ней гроб. Только бы поместился. Это было единственным выходом. В этот день мороз уменьшился до двадцати, что несколько облегчило работу. Неоценимую помощь оказал наш друг Петя, который без единого вопроса вытащил из-под обледенелых сугробов свой «Запорожец» и уже ожидал нас у морга. Но мы еще возились с аккумулятором.

Когда все, наконец, уже собрались в больнице, световой день клонился к закату. Гроб вошел в пикап, оставив, кроме сидевшего за рулем Володи, маленькое место для меня. Остальные набились в «Запорожец». Петя поехал впереди, и на одном из поворотов у него не сработал световой указатель. Его машина повернула вправо, а мы, не зная о его намерениях, стояли в левом ряду и вынуждены были проследовать прямо.

- Что будем делать? – спросил Володя.

- Поедем кратчайшим путем на шоссе и на выезде подождем.

- А если они ждут нас где-нибудь за углом или кружат по соседним улицам?

Он очень тревожился за мать, так как знал, что исчезновение нашей машины заставит ее метаться в догадках.

- Не представляю, как сейчас лучше ехать.

- Да езжай, как короче – настоял я, - если мы начнем колесить здесь в поисках, то потеряем друг друга окончательно.

На трассу выбрались сравнительно быстро, но уже смеркалось. Включить подфарники оказалось невозможным из-за неисправности в электросистеме.

- Будем ехать, пока не стемнеет полностью, тогда остановимся и подождем их, - сказал Володя и предложил мне сигарету.

- То есть, это ты хочешь закурить? – спросил я. Считалось, что он не курит.

- Да я сейчас целую пачку могу выкурить.

- Плохо.

Он что-то сказал как бы в оправдание и закурил. Я начал раздражаться. Табачного дыма я не терплю. Но после того как в юности я отморозил пальцы на руках и ногах, еще больше я не выношу холода, а Володя приоткрыл ветровик. Привалившись к гробу, я шевелил пальцами в валенках, но боль усиливалась.

Наконец стемнело окончательно. Мы остановились. Перевалив снежный бруствер обочины, стоял грузовик. Володя отправился к нему, надеясь достать какой-то инструмент, необходимый для ремонта освещения, забытый в спешке в гараже. Вскоре он вернулся с пустыми руками. Попробовали было ехать, ориентируясь на белую стену обочины, но вскоре пришлось отказаться и от этого. Володя молча сидел за рулем, а я ходил вокруг почти растворенного мраком автомобиля, пытаясь согреть ноги. Скрип шагов в тишине. Мы оба думали об одном и том же – что, если другая машина уже давно ушла вперед? И когда сзади показались фары, и по звуку стало ясно, что это мотор «Запорожца», мы еще не верили в то, что в данном положении можно было бы назвать счастьем. Нас заметили, и к нам уже бежала Нина.

- Что случилось?

- Нет света, и, наверное, придется толкнуть, чтобы завестись.

- Куда вы делись в городе?

- У вас неисправен подфарник, и мы не ожидали, что вы повернете.

Мотор завели, но фары включить не удалось. Поэтому договорились, что Петя поедет впереди, а мы за ним, ориентируясь на его подфарники. Дорога становилась более скользкой. Порой это ощущалось излишне явно. Впоследствии мы узнали, что наш автомобиль был почти не виден едущим в передней машине. Когда он исчезал совершенно, Петя сбавлял скорость, и из темноты сзади на них выплывало неопределенное призрачное пятно. И Нина с не прекращающей остротой ощущала, что это пятно означает двух дорогих для нее людей и гроб с телом покойной. И еще то, что это пятно почти невидимо для других машин и катится по обледенелому шоссе.

Володя периодически курил. Я дышал ледяным дымом и угрюмо молчал, вспоминая то, что знал о странной жизни покойницы. Красные огни «Запорожца» то удалялись, то приближались, – Петя постоянно менял скорость.

- Придется хоронить в темноте, - сказал я.

- Это не по-человечески.

- А что делать? – Я почему-то не допускал возможность остаться на другой день.

- Не знаю, - Володя не хотел развивать эту тему.

- Я все думаю о том, что есть странная связь между тем, как человек жил, и как он умер.

- Да, это так,– сразу согласился Володя.

- Но верно есть и много исключений, хотя то, что получается у нас, это скорее правило. Она прожила как бы рядом с жизнью, ничего не узнала и всегда была всем очень недовольна. Ведь Нина извелась с ней. И вот теперь ее похороны – какое-то зловещее продолжение.

Володя молча кивнул. А я подумал, что именно меня она недолюбливала более всех, и именно я еду сейчас рядом с ней, обняв правой рукой ее гроб. Глубоко веря в неслучайность всего происходящего, я искал разгадку смысла этой, внешне такой незатейливой, почти ненужной жизни. Я был уверен, что жизнь эта была почему-то абсолютно необходима, и смерть не оборвала ее, как, вероятно, вообще ничего никогда не обрывает, а была лишь каким-то завершением в тот единственно необходимый момент, когда и наступила. И вместе с тем, я не сомневался, что бороться за ее жизнь было необходимо до конца, ибо никому не дано знать, когда наступит это завершение и в чем его истинный смысл.

 

ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ

 

 

Деревенская ночь была чарующей. Наши машины бесшумно катились между закутанными в снег избами. Теснота как-то осветилась, и напряжение спало.

Дом, в котором родилась покойная, был темен. Но рядом желтый свет окон мелькал от движущихся фигур. Мы остановились. Хлопнула дверь дома, и защелкали дверки автомобилей. Нас сразу окружили встревоженные люди.

- Передумали все, что только можно было передумать.

Гроб внесли в темный холодный дом. Суетились. Распределялись на ночлег, так как хоронить решили, конечно же, утром. Машины сдвинули с дороги. Затих скрип шагов на снегу, и чаще замелькали фигуры в окнах. Двор опустел.

Взглянув вверх, я увидел мерцающую белизну веток, между которыми чернели осколки ночи.

Заснеженное утро открылось голосами в сенях. Из соседних домов и окрестности пришли знакомые и близкие проводить Прасковью Михайловну. Прощание было в ее не топленном и нежилом доме, в котором, посередине единственной комнаты, стоял гроб. Нина тихо плакала. Через некоторое время гроб вынесли и вновь поставили в пикап. Заднюю дверь оставили поднятой. Процессия тронулась. Впереди автомобиля одна из женщин разбрасывала еловые ветки. За ней шел мужчина с крестом. Я медленно брел позади всех, только иногда заходя вперед, чтобы поддержать Нину.

- Как жаль, мы не остановились возле одного дома, в котором она тоже долго жила.

С ней, какая бы она не была, ушло что-то мое. Ушло навсегда.

Кладбище – островок вековых берез, нависших над сгорбленными крестами. Автомобиль остановился, и гроб понесли на руках. Идя по извитой тропке между массивными стволами, я вдруг узнал все это, уже когда-то виденное и пережитое мной раньше. Впереди двигалась череда согбенных спин. Все линии природы, крестов и человеческих фигур были мягкими, спокойными. Только скрип снега под ногами дополнял рисунок Светы. Были люди, которые ощущали скорбь, и стало совершенно неважно, какой была жизнь умершей. Смысл ее обретался в тихой скорби живых. В ней открывался смысл земной жизни покойной, освещенный снежной тишиной вечного покоя. И еще я подумал, что истинная смерть тети Пани наступила девять дней спустя после той, кажущейся. Она умерла вчера, тихим зимним вечером, когда ее внесли в родительский дом.

 

1987 г

 

 

КАМНИ И СВЕТ ГЕРМАНИИ

Лейпциг, вокзал

Блеск рельсов прозвонил на стрелках.

В последний раз.

И холодно застыл.

Стеклянное небо терялось в железе,

Стена расползалась.

Две точки чернели над буквой огромной.

И люди на дне –

Черноточечный гул.

Воскресное утро, солнечно

Ограда, садик, маленький модерн.

Затем опять, в таком же ритме.

Цветы магнолии над спящими авто.

Брусчатку пересек прохожий.

 

Зоопарк

Грациозные кошки в переливчатых мехах

Бредут среди цветов, скал и решеток,

В сумерках глаз, скрывая свои мечты,

Растворенные звуками церковных колоколов.

 

Невидимый органист в кирхе