Глава о способностях, которые мы всю жизнь проявляем столь же естественно, как дышим, говорим и пьем. А также о срывах этого великолепного дара

Вот это стул, на нем сидят.

Вот это стол, за ним едят.

Маршак

 

 

Нашим уделом является создание картин, движущихся панорам, фигур, образов; составление или умственное построение моделей существующего и совершающегося.

Умов (физик)

 

 

Когда стало известно, что фотографии преступника нет, следователь решил прибегнуть к методу словесного портрета. Разработанный в конце прошлого века французскими криминалистами словесный портрет – это точное описание человеческой внешности: лица, головы, рук, фигуры. Каждый когда-либо видевший преступника сообщает о нем свои наблюдения, а в результате из десятков показаний начинает вырисовываться образ.

Так выяснилось, что преступник – среднего роста, полный, лицо овальное, низкий и скошенный лоб, дугообразные сросшиеся рыжеватые брови, длинный, с горбинкой нос, толстые губы и опущенные углы рта, тупой раздвоенный подбородок и рыжие волосы.

Не правда ли, очень много примет? И особенно одна – из тех, что зовутся «особыми», за что особо ценятся сыскными агентами всего мира: рыжие волосы.

Однако поиск по приметам был известен еще в давние времена – помните, как дозоры искали Гришку Отрепьева: «А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые…», и так далее. Что же нового внесли в этот метод известные профессора-криминалисты?

В приведенном рассказе Шейнина забавно описана разница между формальным (по списку примет) и верным использованием метода. Старательный начальник одного из отделений милиции, получив опись признаков, немедленно и ретиво арестовал… более десятка рыжих. К ужасу арестованных рыжих (интересно, что ни один даже не помышлял – от страха или по привычке? – жаловаться на незаконность ареста), им еще тщательно измеряли носы, лбы и уши. Преступника среди них не было. Ретивость имеет смысл только в приложении к разуму.

А следователь не носил с собой и не запоминал специально перечень примет. Прочитав его, он постарался выработать мысленный облик разыскиваемого. И, встретив в театре человека среднего роста со жгуче черными (!) волосами, он почувствовал, как знакомо это лицо, хотя мог бы поручиться: раньше он его не видел.

Так был найден перекрасившийся преступник, а рассказ стал очень яркой иллюстрацией к проблеме, которая сейчас волнует сотни ученых планеты.

Не просто сумма признаков (чем больше, тем лучше), механически складываясь, образует облик предмета, – нет, возникает нечто совершенно новое, некий отвлеченный образ, и его уже можно узнать, даже не располагая большой частью присущих ему признаков. Вот простейший пример.

Признаки: массивное, округлое и удлиненное туловище, четыре ноги, хвост, рога, большое вымя, короткая шерстка. Наверно, хватит, вы уже воскликнули: корова! Правильно. Но вот на лугу, досыта нажевавшись травки, корова не стоит, а лежит. Да еще и безрогая… Исчезло большинство признаков. Однако вы еще издали безошибочно говорите: корова!

Стоит человеку один или два раза увидеть какой-нибудь предмет, сооружение, любое живое существо, и он узнает его при следующей встрече. Не только взрослый, запоминающий сознательно, но и ребенок. Как будто после одного-двух показов мы начинаем знать об облике предмета (сооружения, существа) нечто главное, обобщающее, что уже затем бросается в глаза при любом освещении, в прихотливом повороте, при убедительном сходстве с другим объектом по огромному ряду признаков. Уже с детства человек пользуется каким-то безошибочным аппаратом различения и узнавания. Животные тоже обладают им – специально поставленные опыты убедительно показали, что не только обезьяны, но и крысы умеют различать даже геометрические фигуры. В случаях жизненно важных инстинкт узнавания передается по наследству: новорожденные обезьянки в страхе бегут, увидев в, клетке чучело змеи, а выросшие в зоопарке лошади, никогда не видевшие льва и тигра, ревут и храпят от ужаса, понюхав солому, на которой спали хищники. Опыты по узнаванию широко проводились со всеми излюбленными психологией подопытными: в них участвовали крысы и кошки, собаки, обезьяны и кролики.

Знают ли сейчас ученые, как происходит узнавание, какую мысленную модель предмета строит мозг, что за портреты хранит он в памяти? Нет! И путей решения пока не видно.

В процессе поисков, опытов и раздумий выработалось одно чрезвычайно важное понятие: при узнавании надо пользоваться набором вполне определенных признаков, в данной ситуации существенных, и отбрасывать признаки второстепенные, несущественные в заданном классе предметов. Так, при различении быка, лося, оленя и козла наличие рогов не является признаком существенным, ибо рога есть у каждого из различаемых. У каждого четыре ноги, хвост и шерсть – нужны какие-то иные признаки. И мозг находит их. Но зато, увидев изображение козла, зайца, бегемота и волка, мы немедленно выделим козла по существенному признаку – рога, а несущественный, общий, неполезный здесь признак – четыре ноги. Но зато эти же четыре лапы – существенное отличие кошки от страуса, дельфина и паука (кроме других, естественно, признаков). В каждой конкретной ситуации вырабатывается свой принцип деления на классы: живое или неживое, шестилапое или двуногое, насекомое или птица, движущееся или неподвижное. И великая особенность мозга в том, что он мгновенно и уверенно, применяя неведомый пока механизм анализа, составляет программу признаков и после первого же показа отличит уже в любой ситуации корень дерева от, например, змеи, провода и веревки.. Немедленный автоматический анализ предъявленных раздражителей (существ, предметов, ситуаций, слов, звуков) и составление программы их различения – часть того великого и неизведанного пока, что мы называем мышлением. В самом деле, узнавание деталей и событий этого мира, разделение их на группы и классы, уловление связи между ними – это же и есть постижение мира, умение думать и сопоставлять. Правда, человеческое мышление – это еще и постановка будущих задач, формирование цели, но значительная часть мышления определена узнаванием.

Что же делает мозг? Составляет ли он каждый раз заново план осмотра того, что перед ним возникает, или этот план уже есть и мозг сразу начинает подряд отбирать признаки, попеременно сравнивая их с теми наборами, которые имеются на хранении? Есть книга о движениях глаза в процессе осмотра – на обложке ее нарисована древняя красавица Нефертити, а чуть дальше – пунктирные пути: кривые движения рассматривающего глаза. В сущности, это тоже портрет Нефертити, но как он уже искажен! Глаз метался от уха к носу, опускался к подбородку, прыгал к волосам и отбирал, отбирал что-то, составляя мысленную модель портрета, чтобы уже потом ни с чем его не спутать.

Что же делает мозг? На сегодняшнем уровне наших знаний об этом можно только догадываться. Мы говорим – узнаёт, но ведь это пустое, хотя и правильное слово. Что делает радиоприемник? Вы недолго думаете и отвечаете: повышает культурный уровень слушателей. И ведь это верно! Но с точки зрения радиотехника – ответ пустой. Тут в слове «что» звучит скорее «как» – как он это делает, что разносящиеся в эфире электромагнитные волны становятся осмысленными и доступными для уха звуками? О радиоприемнике мы это знаем. А о мозге – нет. Что он делает? Мыслит, узнает, формирует поступки. С точки зрения нейрофизиолога это пока пустые слова.

Но теперь давайте отвлечемся – наступило важное время.

 

 

МАШИНА И МАСТЕР

Поговорим о кибернетике, читатель. Нам очень понадобится для дальнейшего это небольшое отступление. В прошлой главе шла речь о мозге как о приборе наблюдения, и эти его свойства наука и техника во многом умеют сегодня повторить. Но стоит заговорить о каком-то обобщении получаемых из мира сведений, и физиологи разводят руками – нет, они не знают, как мозг обрабатывает полученные при познавании мира данные, не знают, как он строит мысленные модели отдельных вещей и событий, людей, положений и фактов.

Заговорив о машинах, думающих, как мозг, кибернетика выдала векселя, которые пока не в состоянии оплатить. Ибо мышление начинается (а во многих случаях и кончается) на необходимости понять («узнать»!) ситуацию, место, систему взаимосвязи предметов, существ и явлений достаточно правильно, чтобы сделать верный вывод об отношении к ним и между ними. Машина уже сейчас очень быстро умеет вычислять и находить в своей огромной памяти заданное слово, цифру или другую запись. В эту машину следует ввести теперь какую-то четкую программу действий для разделения увиденного по признакам, которые дадут ей возможность узнавать связь существ и событий, законы их взаимодействия.

Вот пример узнавания, где чрезвычайно важно отличие существенных признаков от несущественных: диагноз болезни.

Известна печальная фраза: «Хорошо, если я за свою жизнь хоть треть диагнозов поставил правильно». Это сказал не начинающий медик, а прекрасный врач, изумительный диагност Боткин. Сколько же раз он ошибся! Что говорить тогда об обычных, средних врачах! Диагноз – это угадка по сочетанию признаков болезни. Отобрать существенные – значит опознать ее. О том, насколько это трудно, знают врачи из любых областей медицины. А о том, как порой необходимо провести это опознание быстро, до сих пор напоминает могильная плита на одном из кладбищ Рима: «Он умер от замешательства врачей».

Сложное химическое производство. В десятке цехов идут одновременно сaмые разные реакции, полученные вещества в заданных соотношениях будут потом взаимодействовать друг с другом. Оператор хранит в голове мысленную модель, общую картину технологии и главную цель – он по полученным с мест данным постоянно решает: где вмешаться в процесс, где изменить состав или количество исходных веществ, когда и в каких состояниях соединять получаемые продукты. С решением непрерывно возникающих, постоянно меняющихся ситуаций разум человека справляется – здесь невозможна жесткая, раз и навсегда определенная программа, ее каждый раз надо составлять, имея в виду конечную цель, правильно истолковывая возникающие положения. А машина без жесткой программы (если А, то Б, прибавляется К, выдерживается Н минут) еще работать не может.

Однако, посетовав на то, что физиологи ничем не смогли помочь кибернетикам, следует вспомнить, что узнающие программы для вычислительных машин все-таки уже есть. Они учатся на долгих показах, потом по нескольким десяткам признаков ставят диагноз болезни, по нескольким показателям геофизических измерений указывают, есть ли в данном районе нефть (и точнее, чем специалисты), готовятся еще к десятку разных профессий.

Только вот что печально (с точки зрения темы книги): эти машины сделали инженеры и математики. Физиологи и психологи ничуть не помогли им (они сами мечтают о модели, сопоставимой с мозгом). Есть предположение: наверно, все-таки создатели узнающих машин думали о возможных принципах устройства мозга, подсознательно, незаметно оглядываясь на свое понимание, мысленную модель его работы. Вроде бы нет, говорят они, более того – мы нашли прекрасные принципы опознания, и в случае, если окажется, что мозг работает не так, тем хуже для него, в наших узнаваниях машина делает ничтожно мало ошибок.

Они не кривят душой, но не говорят главного. В программировании машины, ставящей диагноз, участвовали опытнейшие врачи, чьи знания и опыт буквально вкладывались в эту машину. Способная по своей конструкции к решению любых задач, машина практически беспомощна, пока в нее не попадет набор признаков, отобранных узким специалистом в области, куда вступает машина. Десятки, а то и сотни специально отобранных историй болезни надо машине, чтобы научиться узнавать эту болезнь. Признаки отбирает человек, и он же указывает машине, что хорошо и что плохо в ее первых диагностических шагах. Эти чисто человеческие оценки полностью определяют характер и направленность тех знаний, которые машина приобретает. Как мифический Пигмалион, своей любовью вдохнувший душу в созданную им статую, возится человек с машиной. Часть работы он выполняет собственным мозгом, не зная, как он это делает, и потому не умея обучить тому же машину.

Еще очень мало друг друга понимая, психологи, биофизики, физиологи, математики и инженеры все же медленно движутся друг другу навстречу. Там, где они пожмут руки, возникнет машина, обладающая набором каких-то программ, неким механизмом немедленного раскладывания увиденного по признакам и приметам, сопоставления и какой-то мгновенной игры с этими признаками, чтобы разработанную модель предъявленного сравнить с моделями из архивов и выдать ответ – точно опознать предмет, существо или связь событий.

Когда это будет? Уже несколько лет журналисты по-медвежьи помогали кибернетикам раздавать векселя. Не будем увеличивать этот долг.

 

 

АРХИВЫ НУЖДАЮТСЯ В СИСТЕМЕ

Кибернетики еще скупо общаются с психиатрами, почти не умея пока воспользоваться богатством, предназначенным несомненно для них. Чисто описательная, целиком на личных наблюдениях, психиатрия накопила гору фактов, Гималаи тончайших исследований психики. Это неудивительно: там, где подсмотренные черты характера и поведения – единственные признаки болезни, психиатры были просто вынуждены от поколения к поколению передавать дар словесного, а не инструментального анализа психики. Причем психики больной, где составляющие детали мышления и поступков выпирают, как узлы разломанного прибора, обнажая зачастую устройство механизма.

Так, было время – считали, что где-то отложены в мозгу некие изображения предметов; даже возникали предположения, что одушевленные предметы хранятся отдельно от неживого инвентаря. И узнавание вещей было бы тогда просто устройством дорожки связи от глаз к ячейке, где хранится изображение, потом к ячейке, где записано его название, а оттуда – на язык, для произнесения. Просто и хорошо. Увидел трамвай, нервный сигнал пробежал положенные ему тропинки, и вот уже говоришь или думаешь: трамвай. Но в каком, интересно, виде хранились бы тогда слова, которые прямо не увидишь: опять, или, без, открытие, упрямство, каламбур и десятки тысяч других – из обиходных и специальных терминов, но не связанные с конкретным изображением. Обобщенные и отвлеченные понятия, слова-наречия, слова-союзы и предлоги, связывающие речь. Причем бывает, что выпадают именно они.

Перед врачом сидит человек. Он контактен – с ним можно беседовать.

– Положите спички на книгу, – просит врач.

Человеку понятны эти слова, он берет спички, смотрит на книгу и… не знает, что делать.

Больной берет стакан и, не в силах назвать его, говорит: «Это то, из чего пьют».

Больной не различает отдельных звуков в устной речи, слогов и букв – в письменной, путает и меняет их.

Нарушена способность ориентироваться в пространстве, не узнается и искажается давно знакомый маршрут. А при письме – начертания букв.

За всем этим – расстройства конкретных мозговых структур, распадение связей в сложнейших, строго подогнанных системах.

А психологические задачи выявляют типическое расстройство мышления – неумение выделить в ситуации признаки существенные, главные, без чего невозможно нормальное общение с миром.

Очень распространенный опыт. Перед больным лежат четыре карточки, на которых изображены четыре разных предмета. Три из них принадлежат к одному виду, объединены одним, легко находимым признаком. Определив его, четвертый предмет (карточку) надо отложить в сторону. Изображены домашние и дикие звери, инструменты, мебель, люди разных профессий, фрукты, овощи, деревья.

Легкий случай: три картинки с разными часами и монета. Вы усмехаетесь, исключая монету: очень просто – конечно же, в данной ситуации, при так поставленной задаче, – наибольшая общность у трех карточек с часами. Больной не.исключает монету. Без денег не проживешь, говорит он. Логично? Да, но не в этой ситуации. А больной обижается на просьбу исключить монету: что касается общего признака, то врач тоже неправ, говорит он и горячится, этот признак есть! И часы и монету можно положить в карман. Верно ведь? Верно. Но утеряна связь с постановкой задачи – исключить наиболее отличное от трех других предметов.

Автомобиль, телега, поезд и торговые весы. Вы немедленно отложите весы, ибо наибольшая общность у первых трех: средства транспорта. Больной отказывается отделить весы от телеги. У них ведь тоже есть, говорит он, общий признак: и на весы, и на телегу кладут продукты.

Ботинок, туфель, сапог и нога. Пояснений не нужно. Но… Ничего исключить нельзя, говорит больной. Врач предлагает: в этой группе нога – лишняя. Больной снисходительно смеется: а без ноги зачем и обувь?

Умение извлечь из увиденного главное в свете проблемы, обобщающее (а делается это на основе тонкого анализа, вскрывающего существенные связи между вещами) – это и есть часть умения правильно видеть мир и, разложив его составные части по каким-то полочкам, применить потом это знание в любых новых ситуациях.

Так говорят психологи о высоких свойствах человеческого мышления. Математики стремятся изложить это умение набором правил мысленного поведения, ввести эту программу в машину. А психиатры констатируют, собирают факты того, как разлаженный механизм вместо признаков главных отбирает случайные, которые сразу бросаются в глаза, ибо легко доступны, а в результате – приводят к абсурду.

.Больной разбирает груду карточек, выполняя поручение разбить их на группы по важным общим признакам. И отказывается положить вместе кошку с собакой (это общая группа – животные, а он протестует: они ведь враждуют), стол и стул (это мебель, а он делит их: на стуле сидят, а за столом работают); объединяет по признакам, которые кажутся ему более важными. Лису, медведя и дерево (они все в лесу живут); шкаф, кастрюлю и свеклу (можно сварить в кастрюле свеклу и поставить в шкаф).

Вкривь и вкось разбитая логика, разрушенная программа подхода к миру диктуют больному признаки, по которым он сближает предметы (а потом сблизит события, лица, имена, понятия, и родится бред – безумные идеи, с которыми он обречен жить).

Больной выбирает, откладывает и объединяет карточки, вслух называя кажущийся ему достаточным признак сходства. Жук и лопата. Оба роются в земле.

Гусь и поросенок. Гусь свинье не товарищ. Это-то признак сходства! (А через месяц больной утверждает, что он Диоген. Логика доказательства следующая: я – Диоген, ибо Диоген искал людей днем с огнем, а я считаю это ерундой.) Часы и велосипед. Часы измеряют время, а езда на велосипеде – пространство.

Эти психологические ошибки – крохотное, косвенное показание о том, как мыслит больной о мире, как видит взаимоотношение вещей и событий вокруг себя. Это мировоззрение выльется в поведение, поступки, действия, и жизнь его войдет в резкое столкновение с обыденным течением событий.

 

Вселенная искаженных связей

 

Названия «умалишение», «безумие» неточны и несправедливы, потому что маньяки… не лишились ума, не без ума: они имеют ум, и нередко острый, но ум их действует неправильно.

Малиновский (психиатр)

 

Странная и страшная жизнь началась у этого человека с минуты, как он понял, что за ним следят. Непривычное чувство скованности и несвободы возникло уже давно и очень тяготило его. И вдруг в мгновение ока, как озарение, явилась мысль о преследовании. Он даже почувствовал облегчение – теперь, по крайней мере, кончилась гнетущая неизвестность. Следила шайка бандитов-злоумышленников, сплотившаяся во всемогущую организацию. Они не жалели средств на шпионов, агентов и сыщиков, попадавшихся человеку на каждом шагу. Они поклялись его убить, и все окружающие уже знали об этом. Люди стали хуже к нему относиться, громко шептались на каждом углу, подвергая насмешкам и осуждению его поступки, подавая друг другу тайные знаки.

Шайка ходила за ним по пятам, но теперь он постоянно был настороже. В трамвае женщина как-то странно глянула на него и поправила прическу. Знак! Мужчина рядом полез в карман. За оружием! Вытащил носовой платок? Что-то помешало.

Преследователи купили специальный аппарат, несчастного изо дня в лень облучали электрической энергией – он чувствовал, как электричество растекается по телу. С ног до головы по нему пробегали токи. Прохожий как-то странно хлопнул зонтиком, – возможно, там и спрятан аппарат? Снова внимательно смотрит женщина, будто хочет что-то сказать. Предупредить?

А аппарат облучает электричеством не случайно. Все сведения о нем передаются в специальный телецентр – он знает, что такой есть, да и голоса сказали ему об этом. Неизвестные доброжелатели, не показываясь на глаза (и не надо, а то бы он и их заподозрил), сообщают ему голосами из невидимых укрытий, что делают преследователи. А он по усилению токов и сам чувствует момент, когда включается телецентр. Улавливаются и тут же становятся известными все его мысли. Малейшее движение, жест немедленно фотографируются для передачи. А деревья, улицы, дома снабжены невидимыми экранами – на них вся шайка постоянно видит всю его жизнь.

Ему подбрасывают вещи – не возьмет ли он их? Распространяют о нем чудовищные слухи. Печатают намеки в газетах. Он обратился в милицию за помощью, но преследователи оказались и тут – они уже были в форме. Его доставили в больницу, чтобы умертвить тайком, – и вот бандиты, переодетые врачами, ежедневно подсыпают яд в его пищу. Он отказывается есть или хитрит – берет из чужих тарелок. Но врачи-убийцы кормят его насильно, всюду яд, и даже больные – соседи по палате – уже знают о его участи и осуждающе шепчутся о нем по углам. Выхода нет, надо прыгать из окна, бежать, кончать с собой или разом расправиться с этими одолевающими бандитами.

Что это? Дурная детективная фантастика для живущих далеко от работы или отдыхающих после обеда? Нет, это бред, очень распространенный набор идей бреда преследования – чудовищный мир, в котором вынужденно существуют больные.

Бредовые идеи преследования, убийства, воздействия, отравления и грабежа с древних времен появляются в искаженной человеческой психике, в каждой эпохе отражая реальные страхи, которые сопутствуют поколению, действительные опасности, угрожающие беззащитному одиночке. Страхи немыслимо преувеличены, искажены, раздуты, но кривое зеркало бреда все же всегда соответствует духу, идеям, знаниям времени. Поэтому сейчас на больных действуют не колдовством, не магическими заклинаниями или нечистой силой, а электричеством, радио, рентгеновскими лучами, мечеными атомами и вообще чем угодно из того, что можно узнать в литературе и разговорах, чтобы немедленно включить в круг больных представлений.

В картине бреда участвуют не только (и не столько) галлюцинации и обман чувства (их может и не быть), но все, что знает, чем дышит и живет человек, все события, происходящие вокруг. Только толкуются они по-иному, искаженной и искажающей психикой, каким-то странным логическим механизмом, умело вплетающим в бред ничего не значащие мелочи, вырастающие до размеров символов и примет.

Все вокруг начинает работать на совпадение. Столовые и буфеты закрываются, когда он идет обедать; хочется пить – поблизости нет воды; заходит в магазин – там выстроена хмурая очередь. В мастерской дали черный халат – чтобы напомнить о черноте его души. Встречается машина, развозящая хлеб, – предупреждение, чтобы больше не ел, пища все равно отравлена. На стене портрет умершего ученого – знак, что и его скоро изведут. Вместо чайных ложек дали столовые – преследователи хотят узнать о нем побольше. Дорогу пересек трамвай – его хотят отрезать от людей. Машины и троллейбусы провожают его фарами, встречные – глазами, на автомобиле знак красного креста предупреждает о скором несчастье. Значение имеет все, и окружающие понимают этот язык знаков – переговоры убийц, сужающих кольцо. В соседнем доме играют на пианино – это условный шифр, сообщение о его последних поступках. Смятый задник тапочек у дежурной сестры означает: больные, молчите!

Возникший бред не устраняется убеждением, не поддается внушению, недоступен доводам увещеваний. Расспросы ведут к тому, что и личность врача включается в этот бред, а ощущение нереальности происходящего (оно существует – как будто здоровое начало безуспешно борется с болезнью) приводит больного к мысли, что все вокруг хитро подстроено, чтобы подтолкнуть его к гибели.

Больной уверен, что на самом деле он не в больнице, а под следствием, что санитары переодеты, а в комнате врача всюду спрятаны микрофоны («Я знаю, как это делается, – говорит он дрожа, – я сам так устраивал»), что соседи по палате – подсадные утки, только притворяются больными.

Преследуемые могут внезапно стать преследователями – подозрительность к близким и родным рождает нападения, поджоги и убийства. Чувство несвободы – страшное чувство. Чтобы освободиться от него, одержимые бредом преследования готовы на самое неожиданное. Жертвами могут оказаться люди случайные (заподозренные больным и включенные им в шайку) или родные, порой санитары и врачи. Стремление расправиться с близкими и врачами вообще характерно для бреда преследования, когда одержимый страхом переходит к агрессивной защите.

Эти – из видящих, чего нет. Другой вид бреда – отрицающие то, что есть. Имя? У них нет имени. Возраст? Не имеют возрасту. Где родились? Они не рождались. Кто отец и мать? Нет ни отца, ни матери, ни жены, ни детей, ни родственников.

Не болит ли голова, сердце, какая-нибудь часть тела? У них нет головы, сердца, а у многих нет и тела.

Им показывают какой-нибудь предмет: карандаш, книгу. Это не карандаш и не книга (как будто вывернулся наизнанку точный аппарат узнавания предметов и ощущения своего тела).

И вот уже нет их самих, они – лишь автоматы, призраки, подделки.

Психиатры описывали солдата, считавшего себя мертвым со времен битвы под Аустерлицем. На вопрос о здоровье он вполне связно и печально говорил одно и то же: «Вы спрашиваете о здоровье дядюшки Ламберта? Но дяди Ламберта уже нет на свете, его унесло пушечное ядро. То, что вы здесь видите, – это плохая машина, подделанная под него».

После посещения рентгеновского кабинета больной плачет и умоляет туда вернуться, чтобы собрать все, что рассыпалось из головы. А иногда нет затылка или остался лишь лоб, все остальное утеряно безвозвратно.

Эти идеи отрицания порой тесно смыкаются в расстроенном сознании с мыслями о собственной вине, своей греховности и преступности – все пороки мира сосредоточены в больном, это некий бред величия, только отрицательного.

А собственно бред величия – он куда разнообразней, чем все человеческие мечты, самые дерзкие устремления, самые неосуществимые надежды.

Пациентка одного психиатра утверждала: она одновременно – Швейцария, стая легендарных журавлей, владелица всего мира и семиэтажной фабрики ассигнаций, она же политехническое училище и заместительница Сократа.

Другой – великий певец и в то же время полководец. Он преобразователь мира, написал книгу «Капитал», у него миллиарды рублей, сотни жен, он построил мост на Луну, владелец тысячи самолетов. Кроме того, в ближайшее время его назначат завхозом больницы.

Бред, без сомнения, – явление творческого корня, содержание часто роднит его с сюжетами книг и фильмов, системами философов, измышлениями талантливых лжецов и яркими сновидениями. Только нет в нем внутренней логичности, присущей в творчестве человеческому мышлению, а скачка идей, сюжетов, масштабов и времени выдает безумие с головой.

Вот больной рассказывает, что он партизан, что многократно награжден и совершал головокружительные подвиги. Рассказ связен, внушает доверие, механизм бреда ничем себя не определяет (если не знать заранее, что все это – плод воображения). Вдруг – эпизод, и сразу ясно, с чем имеешь дело. Оказывается, Он в то же время много путешествовал в Донских степях, а там есть такое место – ставка, где живут зембы – это род змей-великанов. Ими управляет змей-гигант, по имени Зевс. Больной приезжал к ним с поручением военного характера. У верховного земба есть охрана, дворец в египетском стиле, но из металла. Зембы действуют на врагов током и поэтому непобедимы.

Он вполне контактен, говорит связно и осмысленно. Какие-то чисто творческие механизмы взломали и отменили контроль сознания – и то, что раньше стало бы сном или фантастическим рассказом, превратилось в биографию, которой сам больной всецело доверяет.

Разубедить невозможно.

Человек возится с цветными стеклами, собирает их, раскладывает, сортирует. Он делает аппарат, называемый им витаминным рефлектором. Он говорит: я предотвращу близкую гибель человечества. Дело в том, что в солнечном спектре содержатся витамин-лучи, они несут жизненную силу. Сейчас это излучение Солнца несколько ослабло. Фрукты, овощи, ягоды потеряли пользу. Звери, дичь и рыба исчезают. Урожаи ниже. А раков уже нет совсем. Люди стали слабее, меньше ростом, жизнь их стала короче. Я помогу им!

Разговор этот происходит в палате. Цветными осколками ничего не выловишь из солнечного спектра. Бред. Хотя насколько, согласитесь, симпатичней и человечней бреда о национальном и расовом превосходстве – осуществленного на деле бреда уничтожения других людей (а ведь мы называли это не бредом помешанных, а мировоззрением, системой взглядов и т. д.).

Но вот что интересно. Бред, говорите вы про измышления изобретателя витамин-рефлектора. Бред. Опять же какая-то жизненная сила.

Но позвольте! Сравнительно недавно гипотеза об особой «жизненной силе» была научной концепцией. А мифическое «вещество горения» – флогистон? А «сила химического сродства» – выдумка, которой объясняли взаимодействие веществ, вступающих в реакцию? А «самозарождение живого из неживого» – когда приводили пример, что черви «сами» появляются в тухлом мясе?

Эта похожесть бреда на давние домыслы, в разное время служившие вполне научным мировоззрением, очень наглядна. Психиатрам приходится иметь дело с тончайшим механизмом. Бред – не болезненная «смысловая опухоль», которую можно удалить в одном каком-либо месте, а исказившаяся настройка самой высокой мозговой системы – аппарата творчества. В этом – великая трудность лечения.

 

Облава на мысль