В.Франкл. «Человек перед вопросом о выборе»

У каждого времени свои неврозы — и каждому време­ни требуется своя психотерапия.

Сегодня мы, по сути, имеем дело уже с фрустрацией не сексуальных потребностей, как во времена Фрейда, а с фрустрацией потребностей экзистенциальных. Сегод­няшний пациент уже не столько страдает от чувства не­полноценности, как во времена Адлера, сколько от глу­бинного чувства утраты смысла, которое соединено с ощущением пустоты,— поэтому я и говорю об экзистен­циальном вакууме.

Я бы хотел просто процитировать здесь пару фраз из письма, которое написал мне один американский студент: «Здесь, в Америке, я со всех сторон окружен молодыми людьми моего возраста, которые отчаянно пытаются найти смысл своего существования. Недавно умер один из моих лучших друзей, которому найти этот смысл не уда­лось». Мои личные впечатления от американских универ­ситетов (…) подтверждают репрезентативность при­веденного отрывка из письма в той мере, в какой оно ка­сается общего настроения и ощущения жизни, которые владеют сегодня академической молодежью.

И не только они. Что касается поколения сегодняшних взрослых, я ограничусь лишь ссылкой на результат иссле­дования, проведенного Рольфом фон Экартсбергом на выпускниках Гарвардского университета. Через 20 лет по­сле окончания многие из них, несмотря на то, что за это время они не только сделали карьеру, но и жили внешне вполне благополучной и счастливой жизнью, жаловались на непреодолимое ощущение полной утраты смысла.

Все множатся признаки того, что ощущение отсут­ствия смысла становится все более распространенным явлением. Сегодня уже и коллеги чисто психоаналитиче­ской ориентации, и марксисты отмечают это.

Когда меня спрашивают, как я объясняю себе причи­ны, порождающие этот экзистенциальный вакуум, я обычно использую следующую краткую формулу: в отли­чие от животных инстинкты не диктуют человеку, что ему нужно, и в отличие от человека вчерашнего дня традиции не диктуют сегодняшнему человеку, что ему должно. Не зная ни того, что ему нужно, ни того, что он должен, чело­век, похоже, утратил ясное представление о том, чего же он хочет. В итоге он либо хочет того же, чего и другие (конформизм), либо делает то, что другие хотят от него (тоталитаризм).

За этими двумя следствиями важно не пропустить и не забыть третье, а именно появление специфических невротических заболеваний, которые я обозначил как «ноогенные неврозы». В отличие от неврозов в узком смысле слова, являющихся, по определению, психогенными забо­леваниями, ноогенные неврозы проистекают не из ком­плексов и конфликтов в традиционном смысле слова, а из угрызений совести, из ценностных конфликтов и —не в последнюю очередь Данные тестирований согласованно по­казывают, что примерно 20% неврозов относятся к ноогенным.

Из статистики известно, что среди причин смертности у американских студентов второе место по частоте после дорожно-транспортных происшествий занимают само­убийства. При этом число попыток самоубийства (не за­кончившихся смертельным исходом) в 15 раз больше.

Мне сообщили интересные статистические данные, по­лученные при опросе 60 студентов Университета штата Айдахо после подобных попыток самоубийства. У них подробнейшим образом выяснялось все, что связано с мо­тивом этого поступка, и вот что было обнаружено: 85 про­центов из них не видели больше в своей жизни никакого смысла; при этом 93 процента из них были физически и психически здоровы, жили в хороших материальных условиях и в полном согласии со своей семьей; они актив­но участвовали в общественной жизни и имели все основа­ния быть довольными своими академическими успехами. Во всяком случае, о неудовлетворенных потребностях не могло быть и речи. Это тем более заставляет нас задать себе вопрос, каковы условия, делающие возможной по­пытку самоубийства, что должно быть встроено в «condi­tion humaine», чтобы когда-нибудь привести человека к такому поступку, как попытка самоубийства, несмотря на удовлетворение повседневных потребностей. Предста­вить себе это можно лишь в том случае, если человек как таковой — или если он им уже перестал быть, это по край­ней мере было изначально—добивается того, чтобы най­ти в своей жизни смысл и осуществить его. Это и есть то, что в логотерапевтической теории мотивации мы описы­ваем понятием «стремление к смыслу».

Как известно, существует так называемая — сама себя так называющая — «глубинная психология». Где же, од­нако, «вершинная психология», включающая в поле своего зрения стремление к смыслу? Во всяком случае, от стремления к смыслу нельзя отмахнуться, как от простого хотения, смиренного пожелания.

Понятно и пророчество Джозефа Каца из Уни­верситета штата Нью-Йорк, что следующая волна людей, которые вольются в производство, будет интересоваться лишь профессиями, которые приносят не только деньги, но и смысл.

Конечно, всякий больной желает в первую очередь стать когда-нибудь здоровым, а любой бедняк — когда-нибудь разжиться деньгами. Однако столь же вер­но и то, что оба стремятся к этому лишь затем, чтобы иметь возможность вести такую жизнь, какую они счи­тают осмысленной, осуществить смысл своей жизни!

Как известно, Маслоу ввел различение низших и выс­ших потребностей, имея в виду при этом, что удовлетво­рение низших потребностей является необходимым усло­вием для того, чтобы были удовлетворены и высшие. К высшим потребностям он причисляет и стремление к смыслу, называя его даже при этом «первичным челове­ческим побуждением». Этому, однако, противоречит то, что мы — и не в последнюю очередь мы, психиатры,— имеем возмож­ность постоянно наблюдать в жизни: потребность и воп­рос о смысле жизни возникает именно тогда, когда че­ловеку живется хуже некуда. Свидетельством тому являются умирающие люди из числа наших пациентов, а также уцелевшие бывшие узники концлагерей и лаге­рей для военнопленных.

Вместе с тем, разумеется, не только фрустрация низ­ших потребностей порождает вопрос о смысле, но и удов­летворение низших потребностей, в частности, в «обще­стве изобилия». Мы не ошибемся, пожалуй, если усмот­рим в этом кажущемся противоречии подтверждение на­шей гипотезы, согласно которой стремление к смыслу представляет собой мотив sui generis, который несводим к другим потребностям и невыводим из них.

Мы встречаемся здесь с феноменом, который я считаю фундаментальным для понимания человека: с самотрансценденцией человеческого существования! За этим поня­тием стоит тот факт, что человеческое бытие всегда ориентировано вовне на нечто, что не является им самим, на что-то или на кого-то: на смысл, который необходимо осуществить, или на другого человека, к которому мы тянемся с любовью. В служении делу или любви к друго­му человек осуществляет сам себя. Чем больше он отдает себя делу, чем больше он отдает себя своему партнеру, тем в большей степени он является человеком и тем в большей степени он становится самим собой. Таким об­разом, он, по сути, может реализовать себя лишь в той ме­ре, в какой он забывает про себя, не обращает на себя вни­мания.

Здесь необходимо упомянуть один из 90 фактов, полу­ченных в эмпирическом исследовании госпожи Люкас, а именно: оказалось, что среди посетителей Пратера — знаменитого венского парка отдыха и развлечений — объективно измеренный уровень экзистенциальной фру­страции был существенно выше, чем средний уровень у населения Вены (который практически не отличается от аналогичных результатов, полученных и опублико­ванных американскими и японскими авторами). Другими словами, у человека, который особенно добивается на­слаждений и развлечений, оказывается в конечном счете фрустрировано его стремление к смыслу Мы можем утверждать следующее: если у человека нет смысла жизни, осуществление которого сделало бы его счастливым, он пытается добиться ощущения счастья в обход осуществлению смысла, в частности с помощью химических препаратов. На самом деле нормальное ощу­щение счастья не выступает в качестве цели, к которой че­ловек стремится, а представляет собой скорее просто со­путствующее явление, сопровождающее достижение цели. Это сопутствующее явление, этот «эффект» может быть однако, «уловлен», и принятие алкоголя дает такую воз­можность. Б. А. Маки, директор Центра реабилитации алкоголиков военно-морских сил США, утверждает: «Ра­ботая с алкоголиком, мы очень часто убеждаемся, что жизнь, по-видимому, потеряла для него смысл». Моя уче­ница в Международном университете Соединенных Шта­тов в Сан-Диего в своих исследованиях, результаты кото­рых составили ее диссертацию, получила данные о том, что для 90 процентов исследованных ею случаев тяжелого хронического алкоголизма характерно выраженное ощу­щение утраты смысла. Тем самым становится и более по­нятным то, что Крамбо с помощью групповой логотерапии алкоголиков, направленной на снятие экзистенциаль­ной фрустрации, удалось добиться большего успеха, чем в контрольных группах, в которых терапия велась тради­ционными общепринятыми методами.

Подобные вещи мы наблюдаем и в случаях наркома­нии. Если верить Стэнли Криппнеру, 100 процентов слу­чаев наркоманий связаны с ощущением утраты смысла.

Наконец, в этой связи нельзя не упомянуть данные Блэка и Грегсона из Новой Зеландии, согласно которым уровень экзистенциальной фрустрации у преступников су­щественно выше среднего. Что верно по отношению к пре­ступности, может быть применено и к сексуальности: лишь в экзистенциальном вакууме набирает силу сексуаль­ное либидо. Эта гипертрофия в условиях вакуума повышает готовность к невротическим сексуальным реакциям.

Ведь то, что было сказано выше о счастье как побочном эффекте, столь же верно и по отношению к сексуальному наслаждению: чем сильнее человек стремится к наслажде­нию, тем сильнее оно от него ускользает. Десятилетия клинического опыта дают мне смелость утверждать, что нарушения потенции и оргазма в большинстве случаев сводятся именно к подобной схеме реагирования. Други­ми словами, сексуальность нарушается по мере того, как усиливается сознательная направленность и внимание к ней. Чем больше внимание смещается с партнера на сам половой акт, тем больший ущерб наносится половому ак­ту. В частности, это мы наблюдаем во всех тех случаях, когда наши пациенты-мужчины в первую очередь озабо­чены тем, чтобы продемонстрировать свою потенцию или пациенты-женщины заинтересованы прежде всего в том, чтобы доказать самим себе, что они в состоянии пережи­вать полноценный оргазм и ничуть не фригидны. Мы ви­дим, что здесь опять целью ставится то, что в норме является лишь сопутствующим эффектом и должно им оставаться, если мы не хотим, чтобы оно было нарушено.

Эта опасность возрастает, поскольку сексуальность раз­растается в экзистенциальном вакууме в больших мас­штабах. Се­ксуальность обесценивается в той мере, в какой она обесчеловечивается. Ведь человеческая сексуальность — это больше, чем просто сексуальность, и большим, чем просто сексуальность, она является в той степени, в какой она — на человеческом уровне — выступает носителем внесексуальных, личностных отношений.

Забота о том, чтобы сексуальные контакты были на­правлены в русло отношения к партнеру, не сводящегося к чисто сексуальному отношению, чтобы они брали нача­ло на человеческом уровне, была бы в самых кровных ин­тересах даже тех, которых в конечном счете не волнует ни­чего, кроме сексуального удовлетворения и наслаждения. На человеческом же уровне сексуальность обладает еще одной функцией. Она выступает выражением любовного отношения, «инкарнацией», воплощением такого феноме­на, как любовь или же просто влюбленность. То, что лишь в этом случае сексуальность может действительно приносить счастье, показывают результаты недавнего опроса, организованного американским журналом «Psy­chology Today»: 20000 ответов на вопрос, что сильнее все­го стимулирует потенцию и оргазм, выдвинули на первое место как надежнейший стимулятор «романтизм», то есть влюбленность в партнера, если не больше—любовь к не­му.

Однако желательная с точки зрения профилактики се­ксуальных неврозов «персонификация» сексуальности должна быть направлена не только на личность партнера, но и в такой же степени на собственную личность. Нор­мальное сексуальное развитие и созревание человека за­ключается в возрастающей интеграции сексуальности в целостную структуру его личности. Отсюда явствует, что любая изоляция сексуальности, напротив, противоре­чит интегративным тенденциям и тем самым поддержи­вает невротизирующие тенденции. Дезинтеграция сексу­альности, вырывание ее из контекста личностных и меж­личностных внесексуальных отношений означает, говоря одним словом, регресс.

Вернемся теперь к экзистенциальному вакууму, к чув­ству отсутствия смысла. Фрейд писал в одном из своих писем: «Когда человек задает вопрос о смысле и ценности жизни, он нездоров, поскольку ни того, ни другого объек­тивно не существует; ручаться можно лишь за то, что у че­ловека есть запас неудовлетворенного либидо». Я считаю специфически человеческим проявлением не только ста­вить вопрос о смысле жизни, но и ставить под вопрос су­ществование этого смысла.

Эйнштейн как-то заметил, что тот, кто ощущает свою жизнь лишенной смысла, не только несчастлив, но и вряд ли жизнеспособен. Действительно, стремление к смыслу обладает тем, что в американской психологии получило название «ценность для выживания». Не последний из уроков, которые мне удалось вынести из Освенцима и Дахау, состоял в том, - что наибольшие шансы выжить даже в такой экстремальной ситуации имели, я бы сказал, те, кто был направлен в будущее, на дело, которое их ждало, на смысл, который они хотели реализовать. Позднее аме­риканские психиатры получили этому подтверждение на материале военнопленных, находившихся в японских, се­верокорейских и северовьетнамских лагерях. Не должно ли то, что является верным по отношению к отдельным людям, быть верно и по отношению к человечеству в це­лом?

Вспомним, с чего мы начали. У каждого времени свои неврозы—и каждому времени требуется своя психотерапия. Теперь нам известно больше: лишь регуманизированная психотерапия способна понять приметы времени — и ответить на запросы времени. Лишь регуманизированная психотерапия может справиться с деперсонализирующи­ми и дегуманизирующими тенденциями, повсеместно бе­рущими верх. Так можем ли мы дать сегодняшнему экзи­стенциально фрустрированному человеку смысл? Ведь мы должны радоваться уже, если его у сегодняшнего человека не отнимают, внедряя в его сознание редукционистские схемы. Достижим ли смысл?

Попытка дать человеку смысл свелась бы к морализи­рованию. А мораль в старом смысле слова уже доживает свой век. Через какое-то время мы уже не будем морали­зировать, мы онтологизируем мораль. Добро и зло будут определяться не как нечто, что мы должны делать или со­ответственно делать нельзя; добром будет представ­ляться то, что способствует осуществлению человеком возложенного на него и требуемого от него смысла, а злом мы будем считать то, что препятствует этому осу­ществлению.

При восприятии смысла речь идет об обнаружении возмо­жности на фоне действительности. И эта возможность всегда единственна. Она преходяща. Однако лишь возмо­жность является преходящей. Если она уже осуществлена, если смысл реализован, то это уже раз и навсегда.

Смысл должен быть найден, но не может быть создан. Создать можно либо субъективный смысл, простое оптущение смысла, либо бессмыслицу. Тем самым понятно и то, что человек, который уже не в состоянии найти в своей жизни смысл, равно как и выдумать его, убегая от чувства утраты смысла, создает либо бессмыслицу, либо субъективный смысл. Если первое происходит на сцене (театр абсурда!), то последнее — в хмельных грезах, в осо­бенности вызванных с помощью ЛСД. В этом случае, од­нако, это сопряжено с риском пройти в жизни мимо истинного смысла, истинного дела во внешнем мире (в противоположность сугубо субъективному ощущению смысла в себе самом). Это напоминает мне подопытных животных, которым калифорнийские исследователи вживляли электроды в гипоталамус. Когда электрическая цепь замыкалась, животные испытывали удовлетворение либо полового влечения, либо пищевой потребности. В конце концов они научились сами замыкать цепь и игно­рировали теперь реального полового партнера и реаль­ную пищу, которая им предлагалась.

Смысл не только должен, но и может быть найден, и в поисках смысла человека направляет его совесть. Одним словом, совесть — это орган смысла. Ее можно опреде­лить как способность обнаружить тот единственный и уникальный смысл, который кроется в любой ситуа­ции.

Совесть принадлежит к числу специфически человече­ских проявлений, и даже более чем специфически челове­ческих, ибо она является неотъемлемой составной частью условий человеческого существования, и работа ее подчи­нена основной отличительной характеристике человече­ского существования — его конечности. Совесть, однако, может и дезориентировать человека. Более того, до по­следнего мгновения, до последнего вздоха человек не знает, действительно ли он осуществил смысл своей жи­зни или лишь верит в то, что этот смысл осуществлен. Пусть даже совесть держит человека в не­известности относительно того, постиг ли он смысл своей жизни, такая «неизвестность» не освобождает его от «ри­ска» повиноваться своей совести или по крайней мере при­слушиваться к ее голосу.

С упомянутой «неизвестностью» связан, однако, не только этот «риск», но и смирение. То, что мы даже на на­шем смертном одре не узнаем, не вела ли нас наша со­весть— орган смысла — по ложному пути, означает также и то, что одному человеку не дано знать, был ли прав другой, поступая по своей совести. Истина может быть лишь одна, однако никто не может похвастаться знанием, что этой истиной обладает именно он и никто другой. Смирение означает также терпимость, однако терпимость не тождественна безразличию; ведь чтобы уважать иные верования, отнюдь не требуется идентифицировать себя с ними.

Мы живем в век распространяющегося все шире чув­ства смыслоутраты. В такой век воспитание должно быть направлено на то, чтобы не только передавать знания, но и оттачивать совесть так, чтобы человеку хватило чутко­сти расслышать требование, содержащееся в каждой от­дельной ситуации. Тогда не только сама эта жизнь будет казаться ему осмысленной (а осмысленной — значит заполненной делами), но и сам он приобретет им­мунитет против конформизма и тоталитаризма — этих двух следствий экзистенциального вакуума. Ведь только бодрствующая совесть дает человеку способность сопро­тивляться, не поддаваться конформизму и не склоняться перед тоталитаризмом.

Так или иначе, воспитание больше чем когда-либо ста­новится воспитанием ответственности. А быть ответ­ственным— значит быть селективным, быть избиратель­ным.

Смысл — это всякий раз также и конкретный смысл конкретной ситуации. Это всегда «требование момента», которое, однако, всегда адресовано конкретному челове­ку и как неповторима каждая отдельная ситуация, так же уникален и каждый отдельный человек.

Каждый день и каждый час предлагают новый смысл, и каждого человека ожидает другой смысл. Смысл есть для каждого, и для каждого существует свой особый смысл.

Из всего этого вытекает, что смысл, о котором идет речь, должен меняться как от ситуации к ситуации, так и от человека к человеку. Однако смысл вездесущ. Нет та­кой ситуации, в которой нам бы не была предоставлена жизнью возможность найти смысл, и нет такого человека, для которого жизнь не держала бы наготове какое-нибудь дело. Возможность осуществить смысл всегда уникальна, и человек, который может ее реализовать, всегда неповто­рим. Возможность найти в жизни смысл не зависит от пола, от интеллекта, от уровня образования, от того, религиозны мы или нет и если да, то какую веру исповедуем. Перечи­сленными авторами было также показано, что нахож­дение смысла не зависит от характера человека и от среды.

Ни один психиатр и ни один психотерапевт — в том числе логотерапевт — не может указать больному, в чем заключается смысл. Он вправе, однако, утверждать, что жизнь имеет смысл и даже, более того, что она сохраняет этот смысл в любых условиях и при любых обстоятель­ствах благодаря возможности найти смысл даже в страда­нии. Переведя его затем на язык научной терминологии, помогает увидеть, что чело­век не только ищет смысл в силу своего стремления к смы­слу, но и находит его, а именно тремя путями. Во-первых, он может усмотреть смысл в действии, в создании чего-либо. Помимо этого, он видит смысл в том, чтобы пере­живать что-то, он видит смысл в том, Чтобы кого-то лю­бить. Но даже в безнадежной ситуации, перед которой он беспомощен, он при известных условиях способен видеть смысл. Дело в позиции и установке, с которой он встре­чает свою судьбу, которой он не в состоянии избежать или изменить. Лишь позиция и установка дают ему возмож­ность продемонстрировать то, на что способен один лишь человек: превращение, преображение страдания в достижение на человеческом уровне. Один студент-медик из Соединенных Штатов писал мне: «Недавно умер один из лучших моих друзей, потому что он не смог найти в жизни смысл. Сейчас я знаю, что, если бы он был жив, я смог бы, пожалуй, помочь ему средствами логотерапии. Его уже нет, но сама его смерть будет теперь всегда побу­ждать меня оказывать помощь всем тем, кто в ней нуж­дается. Я думаю, что не может быть более глубинного мотива. Несмотря на мое горе, вызванное смертью друга, несмотря на мое чувство вины в этой смерти, его суще­ствование— и его „уже-не-существование" наполнено смыслом. Если мне когда-нибудь достанет силы работать врачом и эта ответственность будет мне по плечу, значит, он умер не напрасно. Больше всего на свете я хочу одного: не допустить, чтобы эта трагедия случилась еще раз — случилась с другим».

В жизни не существует ситуаций, которые были бы действительно лишены смысла. Это можно объяснить тем, что представляющиеся нам негативными стороны че­ловеческого существования—в частности, трагическая триада, включающая в себя страдание, вину и смерть,— также могут быть преобразованы в нечто позитивное, в достижение, если подойти к ним с правильной позиции и с адекватной установкой.

И все же дело доходит до экзистенциального вакуума. И это — в сердце общества изобилия, которое ни одну из базовых, по Маслоу, потребностей не оставляет неудов­летворенной. Это происходит именно оттого, что оно только удовлетворяет потребность, но не реализует стре­мление к смыслу. «Мне 22 года,— писал мне один амери­канский студент,— у меня есть ученая степень, у меня ши­карный автомобиль, я полностью независим в финансо­вом отношении, и в отношении секса и личного престижа я располагаю большими возможностями, чем я в состоя­нии реализовать. Единственный вопрос, который я себе задаю,— это какой во всем этом смысл».

Общество изобилия порождает и изобилие свободного времени, которое хоть, по идее, и предоставляет возмо­жность для осмысленной организации жизни, в действите­льности же лишь еще сильнее способствует проявлению экзистенциального вакуума. Мы, психиатры, имеем возможность наблюдать это на примере так называемых «воскресных неврозов». И этот избыток свободного вре­мени, по всей видимости, увеличивается. Институт демоскопии в Алленсбахе был вынужден констатировать, что если в 1952 году время в воскресенье тянулось слишком медленно для 26 процентов опрошенных, то сегодня уже для 37 процентов.

Уже в 1933 году я описал картину болезни при «неврозе безработицы». При отсутствии ра­боты жизнь кажется людям бессмысленной, а сами они считают себя бесполезными. Их угнетает не безработица как таковая, а ощущение смыслоутраты. Человек живет не единым пособием по безработице.

Какое, однако, мы имеем право утверждать, что жизнь никогда и ни для кого не перестает иметь смысл? Основа­нием для этого служит то, что человек в состоянии даже безвыходную ситуацию превратить в победу, если рассма­тривать ее под человеческим углом зрения. Поэтому даже страдание заключает в себе возможность смысла. Само собой разумеется, что речь здесь идет только о ситуациях, которые нельзя устранить, нельзя избежать и нельзя изме­нить, о страдании, которое не может быть устранено. Как врач, я, конечно, имею в виду прежде всего неизлечимые болезни, неоперируемые раковые опухоли.

Осуществляя смысл, человек реализует сам себя. Осу­ществляя же смысл, заключенный в страдании, мы реали­зуем самое человеческое в человеке. Мы обретаем зре­лость, мы растем, мы перерастаем самих себя. Именно там, где мы беспомощны и лишены надежды, будучи не в со­стоянии изменить ситуацию,— именно там мы призваны, ощущаем необходимость измениться самим.

 

Страстный судья оценит такую «маленькую» жизнь выше, чем, к примеру, существование хирурга, которому ввере­ны жизни многих и многих больных, но который делает свое в высшей степени нелегкое дело слабо, отдавая при этом себе отчет в той огромной ответственности, что на него возложена.

Ценности, которые реализуются в продуктивных твор­ческих действиях, мы будем называть «созидательными». Помимо созидательных, существуют ценности, реализуе­мые в переживаниях,— это «ценности переживания». Они проявляются в нашей чувствительности к явлениям окру­жающего мира — например, в благоговении перед красо­той природы или произведений искусства. Нельзя недо­оценивать всей полноты смысла, которую приобретает наша жизнь благодаря этим ценностям. Наивысший смысл каждого данного момента человеческого существо­вания определяется просто интенсивностью его пережива­ния и не зависит от какого бы то ни было действия. Для тех, кто сомневается в этом, рассмотрим следующую си­туацию. Представьте себе истинного ценителя музыки, сидящего в концертном зале и поглощенного благород­ным звучанием любимой симфонии. Он охвачен таким же эмоциональным трепетом, какой испытываем мы перед лицом чистейшей красоты. Попробуем теперь спросить его в этот самый момент, имеет ли смысл его жизнь. И он обязательно ответит, что действительно стоило жить — хотя бы ради того, чтобы испытать подобный момент ду­ховного экстаза. Ибо даже несмотря на то, что речь идет об одном-единственном моменте, величие жизни может быть измерено величием момента: ведь высота горной гряды определяется не высотой какой-нибудь долины, а величиной высочайшей вершины. Так же и жизненные пики определяют осмысленность всей жизни, и единичное событие может задним числом наполнить смыслом предшествующее существование. Спросите альпиниста, наблюдавшего горный закат и ощутившего это великоле­пие природы до «мурашек по коже»,— спросите его, смо­жет ли он когда-нибудь после этих переживаний ощутить такую полноту и осмысленность своей жизни...

Можно также определить и третью возможную кате­горию ценностей — поскольку жизнь остается в основе своей осмысленной, даже когда она бесплодна в созида­тельном смысле и небогата переживаниями. Эта третья группа ценностей заключается в отношении человека к факторам, ограничивающим его жизнь. Именно реакция человека на ограничения его возможностей открывает для него принципиально новый тип ценностей, которые отно­сятся к разряду высших ценностей. Таким образом, даже очевидно скудное существование — существование, бед­ное в отношении и созидательных ценностей, и ценностей переживания,— все же оставляет человеку последнюю и в действительности высшую возможность реализации ценностей. Ценности подобного рода мы назовем «ценно­стями отношения». Ибо действительно значимым явля­ется отношение человека к судьбе, выпавшей на его до­лю. Другими словами, человек, сталкиваясь со своей судь­бой и вынужденный ее принимать, все же имеет возмож­ность реализовывать ценности отношения. То, как он принимает тяготы жизни, как несет свой крест, то муже­ство, что он проявляет в страданиях, достоинство, кото­рое он выказывает, будучи приговорен и обречен,— все.это является мерой того, насколько он состоялся как человек.

Как только список категорий ценностей пополняется ценностями отношения, становится очевидным, что чело­веческое существование по сути своей никогда не может быть бессмысленным. Жизнь человека полна смысла до самого конца — до самого его последнего вздоха. И пока сознание не покинуло человека, он постоянно обязан ре­ализовывать ценности и нести ответственность. Он в отве­те за реализацию ценностей до последнего момента свое­го существования. И пусть возможностей для этого у него немного — ценности отношения остаются всегда доступ­ными для него.

Таким образом, и в нравственной сфере подтвержда­ется тезис, который мы выдвинули вначале, о том, что быть человеком — это значит быть сознательным и ответ­ственным.