Франкл В. Человек в поисках смысла.-

М.: Прогресс. 1990г. С.24-43

Вопросы для размышлений:

1.Почему в конце ХХ века стала актуальной проблема смысла жизни?

2.Почему расхождение цели жизни и смысла жизни может вызвать у человека состояние фрустрации?

3.Каковы симптомы «смыслоутраты»?

4.Каковы варианты поведения человека в условиях «экзистенциального вакуума»?

5.Существует ли единый для всех людей смысл жизни? Где и как его искать?

6.Какие типы ценностей смысла жизни выделяет В. Франкл.

7.Что дает человеку осознание собственного смысла жизни

Тема 7.

В статье Франка С.Л. рассматривается нигилизм революционной интеллигенции России начала ХХ века как одно из проявлений состояния общественного сознания.

 

Два факта величайшей важности должны сосредото­чить на себе внимание тех, кто хочет и может обсудить свободно и правдиво современное положение нашего об­щества и пути к его возрождению. Это — крушение многообещавшего общественного движения, руководимого интеллигентским сознанием, и последовавший за этим событием быстрый развал наиболее крепких нравствен­ных традиций и понятий в среде русской интеллигенции. Оба свидетельствуют, в сущности, об одном, оба обна­жают скрытую дотоле картину бессилия, непроизводи­тельности и несостоятельности традиционного морально­го и культурно-философского мировоззрения русской ин­теллигенции. Что касается первого факта — неудачи русской революции, то банальное «объяснение» его зло­козненностью «реакции» и «бюрократии» неспособно удовлетворить никого, кто стремится к серьезному, доб­росовестному и, главное, плодотворному обсуждению вопроса. Оно не столько фактически неверно, сколько ошибочно методологически. Это вообще есть не теорети­ческое объяснение, а лишь весьма одностороннее и практически вредное моральное вменение факта. Конечно, бесспорно, что партия, защищавшая «старый порядок» против освободительного движения, сделала все от нее зависящее, чтобы затормозить это движение и отнять от него его плоды. Ее можно обвинять в эгоиз­ме, государственной близорукости, в пренебрежении к ин­тересам народа, но возлагать на нее ответственность за неудачу борьбы, которая велась прямо против нее и все время была направлена на ее уничтожение,— значит рассуждать или просто недобросовестно, или ребячески-бессмысленно; это приблизительно равносильно обвине­нию японцев в печальном исходе русско-японской войны. В этом распространенном стремлении успокаиваться во всех случаях на дешевой мысли, что «виновато началь­ство», сказывается оскорбительная рабья психология, чуждая сознания личной ответственности и привыкшая свое благо и зло приписывать всегда милости или гне­ву посторонней, внешней силы. Напротив, к настоящему положению вещей безусловно и всецело применимо ут­верждение, что «всякий народ имеет то правительство, которого он заслуживает». Если в дореволюционную эпоху фактическая сила старого порядка еще не давала права признавать его внутреннюю историческую неиз­бежность, то теперь, когда борьба, на некоторое время захватившая все общество и сделавшая его голос поли­тически решающим, закончилась неудачей защитников новых идей, общество не вправе снимать с себя ответ­ственность за уклад жизни, выросший из этого броже­ния. Бессилие общества, обнаружившееся в этой поли­тической схватке, есть не случайность и не простое не­счастие; с исторической и моральной точки зрения это есть его грех. И так как, в конечном счете, все движе­ние как по своим целям, так и по своей тактике было руководимо и определяемо духовными силами интел­лигенции — ее верованиями, ее жизненным опытом, ее оценками и вкусами, ее умственным и нравственным ук­ладом,— то проблема политическая само собою стано­вится проблемой культурно-философской и моральной, вопрос о неудаче интеллигентского дел а наталкивает на более общий и важный вопрос о ценности интелли­гентской веры.

К той же проблеме подводит и другой отмеченный на­ми факт. Как могло случиться, что столь, казалось, устойчивые и крепкие нравственные основы интеллиген­ции так быстро и радикально расшатались? Как объяс­нить, что чистая и честная русская интеллигенция, вос­питанная на проповеди лучших людей, способна была хоть на мгновение опуститься до грабежей и животной разнузданности? Отчего политические преступления так незаметно слились с уголовными и отчего «сатанинство» и вульгаризованная «проблема пола» как-то идейно спле­лись с революционностью? Ограничиться моральным осуждением таких явлений было бы не только малопроиз­водительно, но и привело бы к затемнению их наиболее ха­рактерной черты; ибо поразительность их в том и состо­ит, что это— не простые нарушения нравственности, воз­можные всегда и повсюду, а бесчинства, претендующие на идейное значение и проповедуемые как новые идеа­лы. И вопрос состоит в том, отчего такая проповедь могла иметь успех и каким образом в интеллигентском обществе не нашлось достаточно сильных и устойчивых моральных традиций, которые могли бы энергично вос­препятствовать ей. Прочувствовать этот вопрос — зна­чит непосредственно понять, что в интеллигентском ми­росозерцании, по меньшей мере, не все обстоит благо­получно. Кризис политический и кризис нравственный одинаково настойчиво требуют вдумчивого и бесприст­растного пересмотра духовной жизни русской интелли­генции.(…)

Нравственность, нравственные оценки и нравствен­ные мотивы занимают в душе русского интеллигента со­вершенно исключительное место. Если можно было бы одним словом охарактеризовать умонастроение нашей интеллигенции, нужно было бы назвать его мора­лизмом. Русский интеллигент не знает никаких абсо­лютных ценностей, никаких критериев, никакой ориенти­ровки в жизни, кроме морального разграничения людей, поступков, состояний на хорошие и дурные, добрые и злые. У нас нужны особые, настойчивые указания, иск­лючительно громкие призывы, которые для большинст­ва звучат всегда несколько неестественно и аффекти­рованно, чтобы вообще дать почувствовать, что в жизни существуют или, по крайней мере, мыслимы еще иные ценности и мерила, кроме нравственных,— что наряду с добром душе доступны еще идеалы истины, красоты, Божества, которые также могут волновать сердца и ве­сти их на подвиги. Ценности теоретические, эстетиче­ские, религиозные не имеют власти над сердцем русско­го интеллигента, ощущаются им смутно и неинтенсивно и, во всяком случае, всегда приносятся в жертву мо­ральным ценностям. Теоретическая, научная истина, строгое и чистое знание ради знания, бескорыстное стремление к адекватному интеллектуальному отобра­жению мира и овладению им никогда не могли укоре­ниться в интеллигентском сознании. Вся история нашего умственного развития окрашена в яркий морально-ути­литарный цвет. Начиная с восторженного поклонения естествознанию в 60-х годах и кончая самоновейшими научными увлечениями вроде эмпириокритицизма, наша интеллигенция искала в мыслителях и их системах не истины научной, а пользы для жизни, оправдания или освящения какой-либо общественно-моральной тенден­ции.(…)

Морализм русской интеллигенции есть лишь вы­ражение и отражение ее нигилизма. Правда, рас­суждая строго логически, из нигилизма можно и должно вывести и в области морали только нигилизм же, т. е. аморализм, и Штирнеру не стоило большого труда разъ­яснить этот логический вывод Фейербаху и его ученикам. Если бытие лишено всякого внутреннего смысла, если субъективные человеческие желания суть единственный разумный критерий для практической ориентировки че­ловека в мире, то с какой стати должен я признавать какие-либо обязанности и не будет ли моим законным правом простое эгоистическое наслаждение жизнью, бес­хитростное и естественное «carpe diem»? Наш Базаров также, конечно, был неопровержимо логичен, когда от­казывался служить интересам мужика и высказывал полнейшее равнодушие к тому человеческому благополу­чию, которое должно наступить, когда из него, Базаро­ва, «будет лопух расти».(…)

Под нигилизмом я разумею отрицание или непризна­ние абсолютных (объективных) ценностей. Человече­ская деятельность руководится, вообще говоря, или стремлением к каким-либо объективным ценностям (каковыми могут служить, например, теоретическая научная истина, или художественная красота, или объ­ект религиозной веры, или государственное могущество, или национальное достоинство и т. п.), или же мотива­ми субъективного порядка, т. е. влечением удовлетво­рить личные потребности, свои и чужие. (…)

Где человек должен подчинить непосредственные по­буждения своего «я» не абсолютной ценности или цели, а по существу равноценным с ними (или равно ничтож­ным) субъективным интересам «ты» — хотя бы и кол­лективного, — там обязанности самоотречения, бескоры­стия, аскетического самоограничения и самопожертво­вания необходимо принимают характер абсолютных, самодовлеющих велений, ибо в противном случае они ни­кого не обязывали бы и никем бы не выполнялись. Здесь абсолютной ценностью признается не цель или идеал, а само служение им; и если штирнеровский вопрос: «почему «я» менее ценно, чем «ты», и должно прино­ситься ему в жертву?» остается без ответа, то, в пре­дупреждение подобных дерзких недоумений, нравствен­ная практика именно и окружает себя тем более мистическим и непреложным авторитетом. Это умона­строение, в котором мораль не только занимает главное место, но и обладает безграничной и самодержавной властью над сознанием, лишенным веры в абсолютные ценности, можно назвать морализмом, и именно та­кой нигилистический морализм и образует существо ми­ровоззрения русского интеллигента. (…)

Нигилистический морализм есть основная и глубочайшая черта духовной физиономии русского ин­теллигента: из отрицания объективных ценностей выте­кает обожествление субъективных интересов ближнего («народа»), отсюда следует признание, что высшая и единственная задача человека есть служение народу, а отсюда, в свою очередь, следует аскетическая нена­висть ко всему, что препятствует или даже только не со­действует осуществлению этой задачи. Жизнь не имеет никакого объективного, внутреннего смысла; единствен­ное благо в ней есть материальная обеспеченность, удов­летворение субъективных потребностей; поэтому человек обязан посвятить все свои силы улучшению участи боль­шинства, и все, что отвлекает его от этого, есть зло и должно быть беспощадно истреблено — такова стран­ная, логически плохо обоснованная, но психологически крепко спаянная цепь суждений, руководящая всем по­ведением и всеми оценками русского интеллигента. Ни­гилизм и морализм, безверие и фанатическая суровость нравственных требований, беспринципность в метафи­зическом смысле — ибо нигилизм и есть отрицание принципиальных оценок, объективного различия между добром и злом — и жесточайшая добросовестность в со­блюдении эмпирических принципов, т. е. по существу условных и непринципиальных требований,— это свое­образное, рационально непостижимое и вместе с тем жизненно-крепкое слияние антагонистических мотивов в могучую психическую силу и есть то умонастроение, ко­торое мы называем нигилистическим морализмом. (…).

Нигилистический морализм или утилитаризм русской интеллигенции есть не только этическое учение или мо­ральное настроение, он состоит не в одном лишь уста­новлении нравственной обязанности слу­жения народному благу, психологически он сливается также с мечтой или верой, что цель нравственных уси­лий — счастье народа — может быть осуществлена, и притом в абсолютной и вечной форме. Эта вера пси­хологически действительно аналогична религиозной вере и в сознании атеистической интеллигенции заменяет под­линную религию. Здесь именно и обнаруживается, что интеллигенция, отвергая всякую религию и метафизику, фактически всецело находится во власти некоторой со­циальной метафизики, которая притом еще более проти­воречит ее философскому нигилизму, чем исповедуемое ею моральное мировоззрение. Если мир есть хаос и оп­ределяется только слепыми материальными силами, то как возможно надеяться, что историческое развитие не­избежно приведет к царству разума и устроению земно­го рая? Как мыслимо это «государство в государстве», эта покоряющая сила разума среди стихии слепоты и безмыслия, этот безмятежный рай человеческого бла­гополучия среди всемогущего хаотического столкновения космических сил, которым нет дела до человека, его стремлений, его бедствий и радостей? Но жажда обще­человеческого счастья, потребность в метафизическом обосновании морального идеала так велика, что эта трудность просто не замечается и атеистический мате­риализм спокойно сочетается с крепчайшей верой в ми­ровую гармонию будущего; в так называемом «научном социализме», исповедуемом огромным большинством русской интеллигенции, этот метафизический оптимизм мнит себя даже «научно доказанным». Фактически, корни этой «теории прогресса» восходят к Руссо и к рацио­налистическому оптимизму XVIII века. Современный социальный оптимизм, подобно Руссо, убежден, что все бедствия и несовершенства человеческой жизни происте­кают из ошибок или злобы отдельных людей или клас­сов. Природные условия для человеческого счастья, в сущности, всегда налицо; нужно устранить только не­справедливость насильников или непонятную глупость насилуемого большинства, чтобы основать царство зем­ного рая. Таким образом, социальный оптимизм опи­рается на механико-рационалистическую теорию счастья. Проблема человеческого счастья есть, с этой точки зрения, проблема внешнего устроения общества; а так как счастье обеспечивается материаль­ными благами, то это есть проблема распределе­ния. Стоит отнять эти блага у несправедливо владею­щего ими меньшинства и навсегда лишить его возмож­ности овладевать ими, чтобы обеспечить человеческое благополучие. Таков несложный, но могущественный ход мысли, который соединяет нигилистический мора­лизм с религией социализма. Кто раз был соблазнен этой оптимистической верой, того уже не мо­жет удовлетворить непосредственное альтруистическое служение, изо дня в день, ближайшим нуждам народа; он упоен идеалом радикального и универсального осу­ществления народного счастья,— идеалом, по сравне­нию с которым простая личная помощь человека чело­веку, простое облегчение горестей и волнений текущего дня не только бледнеет и теряет моральную привлека­тельность, но кажется даже вредной растратой сил и времени на мелкие и бесполезные заботы, изменой, ради немногих ближайших людей, всему человечеству и его вечному спасению. И действительно, воинствующее социалистическое народничество не только вытеснило, но и морально очернило народничество альтруистиче­ское, признав его плоской и дешевой «благотворитель­ностью». Имея простой и верный ключ к универсальному спасению человечества, социалистическое народничест­во не может смотреть иначе чем с пренебрежением и осуждением на будничную и не знающую завершения деятельность, руководимую непосредственным альтруис­тическим чувством. Это отношение столь распростране­но и интенсивно в русской интеллигенции, что и сами «культурные работники» по большей части уже стыдят­ся открыто признать простой, реальный смысл своей деятельности и оправдываются ссылкой на ее пользу для общего дела всемирного устроения человечества.

Теоретически в основе социалистической веры лежит тот же утилитаристический альтруизм — стремление к благу ближнего; но отвлеченный идеал абсолютного счастья в отдаленном будущем убивает конкретное нрав­ственное отношение человека к человеку, живое чувство любви к ближним, к современникам и их текущим нуж­дам. Социалист — не альтруист; правда, он также стре­мится к человеческому счастью, но он любит уже не живых людей, а лишь свою идею — именно идею все­человеческого счастья. Жертвуя ради этой идеи самим собой, он не колеблется приносить ей в жертву и других людей. В своих современниках он видит лишь, с одной стороны, жертвы мирового зла, искоренить которое он мечтает, и с другой стороны — виновников этого зла. Первых он жалеет, но помочь им непосредственно не может, так как его.деятельность должна принести поль­зу лишь их отдаленным потомкам; поэтому в его отно­шении к ним нет никакого действенного аффекта; последних он ненавидит и в борьбе с ними видит бли­жайшую задачу своей деятельности и основное средство к осуществлению своего идеала. Это чувство ненависти к врагам народа и образует конкретную и действенную психологическую основу его жизни. Так из великой люб­ви к грядущему человечеству рождается великая нена­висть к людям, страсть к устроению земного рая стано­вится страстью к разрушению, и верующий народник-социалист становится революционером.

Тут необходимо сделать оговорку. Говоря о рево­люционности как типичной черте умонастроения русской интеллигенции, мы разумеем не участие ее в политической революции и вообще не думаем о ее партийно-политической физиономии, а имеем в виду исключительно ее м о р а л ь н о –о б щ е с т в е н н о е м и р о в о з з р е н и е. Можно участвовать в революции, не будучи революционером по мировоззрению, и, наобо­рот, можно быть принципиально революционером и, по соображениям тактики и целесообразности, отвергать необходимость или своевременность революционных дей­ствий. Революция и фактическая деятельность, пресле­дующая революционные в отношении существующего строя цели, суть явления политического порядка и в ка­честве таковых лежат всецело за пределами нашей темы, здесь же мы говорим о революционности лишь в смысле п р и н ц и п и а л ь н о г о р е в о л ю ц и о н и з м а, ра­зумея под последним убеждение, что основным и внут­ренне необходимым средством к осуществлению мораль­но-общественного идеала служит социальная борьба и насильственное разрушение существующих обществен­ных форм. Это убеждение входит, как существенная сто­рона, в мировоззрение социалистического народничества и имеет в нем силу религиозного догмата. Нельзя по­нять моральной жизни русской интеллигенции, не учтя этого догмата и не поняв его связи с другими сторона­ми интеллигентской «profession de foi».

В основе революционизма лежит тот же мотив, кото­рый образует и движущую силу социалистической веры: социальный оптимизм и опирающаяся на него м е х а н и к о - р ационалистическая теория сча­стья. Согласно этой теории, как мы только что заме­тили, внутренние условия для человеческого счастья всегда налицо и причины, препятствующие устроению земного рая, лежат не внутри, а вне человека — в его социальной обстановке, в несовершенствах обществен­ного механизма. И так как причины эти внешние, то они и могут быть устранены внешним, механическим приемом. Таким образом, работа над устроением челове­ческого счастья, с этой точки зрения, есть по самому своему существу не творческое или созидательное, в соб­ственном смысле, дело, а сводится к расчистке, устране­нию помех, т. е. к разрушению. Эта теория — которая, кстати сказать, обыкновенно не формулируется отчетли­во, а живет в умах как бессознательная, самоочевидная и молчаливо подразумеваемая истина,— предполагает, что гармоническое устройство жизни есть как бы естест­венное состояние, которое неизбежно и само собой дол­жно установиться, раз будут отметены условия, пре­граждающие путь к нему; и прогресс не требует, собст­венно, никакого творчества или положительного построе­ния, а лишь ломки, разрушения противодействующих внешних преград. «Die Lust der Zerstorung ist auch cine schaffende Lust»,— говорил Бакунин; но из это­го афоризма давно уже исчезло ограничительное «auch»,— и разрушение признано не только одним из приемов творчества, а вообще отождествлено с твор­чеством или, вернее, целиком заняло его место. Здесь перед нами отголосок того руссоизма, который вселял в Робеспьера уверенность, что одним лишь беспощадным устранением врагов отечества можно установить царство разума. Революционный социализм исполнен той же веры. Чтобы установить идеальный порядок, нужно «экспроприировать экспроприирующих», а для этого добиться «диктатуры пролетариата», а для этого унич­тожить те или другие политические и вообще внешние преграды. Таким образом, революционизм есть лишь от­ражение метафизической абсолютизации ценности раз­рушения. Весь политический и социальный радикализм русской интеллигенции, ее склонность видеть в полити­ческой борьбе, и притом в наиболее резких ее приемах— заговоре, восстании, терроре и т. п.,— ближайший и важнейший путь к народному благу всецело исходит из веры, что борьба, уничтожение врага, насильственное и механическое разрушение старых социальных форм сами собой обеспечивают осуществление общественного идеала. И это совершенно естественно и логично с точ­ки зрения механико-рационалистической теории сча­стья. Механика не знает творчества нового в собствен­ном смысле. Единственное, что человек способен делать в отношении природных веществ и сил, это—давать им иное, выгодное ему распределение и разрушать вредные для него комбинации материи и энергии. Если смотреть на проблему человеческой культуры как на проблему механическую, то и здесь нам останутся только две задачи — разрушение старых вредных форм и перерас­пределение элементов, установление новых, полезных комбинаций из них. И необходимо совершенно иное по­нимание человеческой жизни, чтобы сознать несостоя­тельность одних этих механических приемов в области культуры и обратиться к новому началу — началу твор­ческого созидания.(…).

Если из двух форм человеческой деятельности — раз­рушения и созидания, или борьбы и производительного труда — интеллигенция всецело отдается только первой, то из двух основных средств социального приобретения благ (материальных и духовных) — именно распре­деления и производства — она также признает исключительно первое. Подобно борьбе или разрушению, распределение, в качестве механического перемещения уже готовых элементов, также противостоит производст­ву, в смысле творческого созидания нового. Социализм и есть мировоззрение, в котором идея производства вы­теснена идеей распределения. Правда, в качестве со­циально-политической программы социализм предпола­гает реорганизацию всех сторон хозяйственной жизни; он протестует против мнения, что его желания сводятся лишь к тому, чтобы отнять богатство у имущих и отдать его неимущим. Такое мнение действительно содержит искажающее упрощение социализма как социологиче­ской или экономической теории; тем не менее, оно совер­шенно точно передает морально-общественный дух социализма. Теория хозяйственной организации есть лишь техника социализма; душа социализма есть идеал распределения, и его конечное стремление действитель­но сводится к тому, чтобы отнять блага у одних и от­дать их другим. Моральный пафос социализма сосредо­точен на идее распределительной справедливости и ис­черпывается ею; и эта мораль тоже имеет свои корни в механико-рационалистической теории счастья, в убеж­дении, что условий счастья не нужно вообще сози­дать, а можно просто взять или отобрать их у тех, кто незаконно завладел ими в свою пользу. Социалисти­ческая вера — не источник этого одностороннего обоготворения начала распределения; наоборот, она са­ма опирается на него и есть как бы социологический плод, выросший на метафизическом древе механистиче­ской этики. Превознесение распределения насчет произ­водства вообще не ограничивается областью материаль­ных благ; оно лишь ярче всего сказывается и имеет наиболее существенное значение в этой области, так как вообще утилитаристическая этика видит в материальном обеспечении основную проблему человеческого устрое­ния. Но важно отметить, что та же тенденция господ­ствует над всем миропониманием русской интеллиген­ции. Производство благ во всех областях жизни ценится ниже, чем их распределение; интеллигенция почти так же мало, как о производстве материальном, заботится о производстве духовном, о накоплении идеальных цен­ностей; развитие науки, литературы, искусства и вооб­ще культуры ей гораздо менее дорого, чем распределе­ние уже готовых, созданных духовных благ среди мас­сы. Так называемая; «культурная деятельность» сводится именно к распределению культурных благ, а не к их созиданию, а почетное имя культурного дея­теля заслуживает у нас не тот, кто творит культуру — ученый, художник, изобретатель, философ,— а тот, кто раздает массе по кусочкам плоды чужого творчества, кто учит, популяризирует, пропагандирует.

В оценке этого направления приходится повторить, в иных словах, то, что мы говорили только что об отно­шении между борьбой и производительным трудом. Рас­пределение, бесспорно, есть необходимая функция соци­альной жизни, и справедливое распределение благ и тя­гот жизни есть законный и обязательный моральный принцип. Но абсолютизация распределения и забвение из-за него производства или творчества есть философское заблуждение и моральный грех. Для того чтобы было что распределять, надо прежде всего иметь что-нибудь, а чтобы иметь — надо созидать, производить. Без правильного обмена веществ организм не может существовать, но ведь, в конце концов, он существует не самим обменом, а потребляемыми питательными вещест­вами, которые должны откуда-нибудь притекать к нему. То же применимо к социальному организму в его мате­риальных и духовных нуждах. Дух социалистического народничества, во имя распределения пренебрегающий производством,— доводя это пренебрежение не только до полного игнорирования, но даже до прямой враж­ды,— в конце концов, подтачивает силы народа и уве­ковечивает его материальную и духовную нищету. Со­циалистическая интеллигенция, растрачивая огромные сосредоточенные в ней силы на непроизводительную деятельность политической борьбы, руководимой идеей распределения, и не участвуя в созидании народно­го достояния, остается в метафизическом смысле бес­плодной и, вопреки своим заветным и ценнейшим стрем­лениям, ведет паразитическое существование на народ­ном теле. Пора, наконец, понять, что наша жизнь не только несправедлива, но, прежде всего, бедна и убога; что нищие не могут разбогатеть, если посвящают все свои помыслы одному лишь равномерному распределе­нию тех грошей, которыми они владеют; что преслову­тое различие между «национальным богатством» и «на­родным благосостоянием» — различие между накопле­нием благ и доставлением их народу — есть все же лишь относительное различие и имеет реальное и суще­ственное значение лишь для действительно богатых на­ций, так что если иногда уместно напоминать, что..на­циональное богатство само по себе еще не обеспечивает народного благосостояния, то для нас бесконечно важ­нее помнить более простую и очевидную истину, что вне национального богатства вообще немыслимо народное благосостояние. Пора, во всей экономии национальной культуры, сократить число посредников, транспортеров, сторожей, администраторов и распределителей всякого рода и увеличить число подлинных производителей. Сло­вом, от распределения и борьбы за него пора перейти к культурному творчеству, к созиданию богатства. (…).

Естественно, что такое скопление противоречий, та­кое расхождение принципиально антагонистических мо­тивов, слитых в традиционном интеллигентском умона­строении, должно было рано или поздно сказаться и сво­ей взаимно-отталкивающей силой, так сказать, взорвать и раздробить это умонастроение. Это и произошло, как только интеллигенции дано было испытать свою веру на живой действительности. Глубочайший культурно-фило­софский смысл судьбы общественного движения послед­них лет именно в том и состоит, что она обнаружила не­состоятельность мировоззрения и всего духовного скла­да русской интеллигенции. Вся слепота и противоречивость интеллигентской веры была выявлена, когда ма­ленькая подпольная секта вышла на свет Божий, приоб­рела множество последователей и на время стала идей­но влиятельной и даже реально могущественной. Тогда обнаружилось, прежде всего, что монашеский аскетизм и фанатизм, монашеская нелюдимость и ненависть к ми­ру несовместимы среальным общественным творчест­вом. Это — одна сторона дела, которая до некоторой сте­пени уже сознана и учтена общественным мнением. Дру­гая, по существу более важная, сторона еще доселе не оценена в должной мере. Это — противоречие между мо­рализмом и нигилизмом, между общеобязательным, ре­лигиозно-абсолютным характером интеллигентской веры и нигилистически-беспринципным ее с о д е р ж а­ н и е м. Ибо это противоречие имеет отнюдь не одно лишь теоретическое или отвлеченное значение, а приносит ре­альные и жизненно-гибельные плоды. Непризнание абсо­лютных и действительно общеобязательных ценностей, культ материальной пользы большинства обосновывают примат силы над правом, догмат о верховенстве классо­вой борьбы и «классового интереса пролетариата», что на практике тождественно с идолопоклонническим обо­готворением интересов партии; отсюда — та беспринцип­ная, «готтентотская» мораль, которая оценивает дела и мысли не объективно и по существу, а с точки зрения их Партийной пользы или партийного вреда; отсюда — чу­довищная, морально недопустимая непоследовательность в отношении к террору правому и левому, к погромам черным и красным и вообще не только отсутствие, но и принципиальное отрицание справедливого, объективно­го отношения к противнику. Но этого мало. Как только ряды партии расстроились, частью неудачами, частью притоком многочисленных, менее дисциплинированных и более первобытно мыслящих членов, та же бесприн­ципность привела к тому, что нигилизм классовый и пар­тийный сменился нигилизмом личным или, попросту, ху­лиганским насильничеством. Самый трагический и с вне­шней стороны неожиданный факт культурной истории последних лет — то обстоятельство, что субъективно чи­стые, бескорыстные и самоотверженные служители со­циальной веры оказались не только в партийном сосед­стве, но и в духовном родстве с грабителями, корыстны­ми убийцами, хулиганами и разнузданными любителями полового разврата,— этот факт все же с логической по­следовательностью обусловлен самым содержанием ин­теллигентской веры, именно ее нигилизмом; и это необ­ходимо признать открыто, без злорадства, но с глубо­чайшей скорбью. Самое ужасное в этом факте именно в том и состоит, что нигилизм интеллигентской веры как бы сам невольно санкционирует преступность и хулиган­ство и дает им возможность рядиться в мантию идейно­сти и прогрессивности.

Такие факты, как, с одной стороны, полное беспло­дие и бессилие интеллигентского сознания в его сопри­косновении с реальными силами жизни и, с другой — практически обнаружившаяся нравственная гнилость не­которых его корней, не могут пройти бесследно. И дей­ствительно, мы присутствуем при развале и разложении традиционного интеллигентского духа; законченный и целостный, несмотря на все свои противоречия, мораль­ный тип русского интеллигента, как мы старались изоб­разить его выше, начинает исчезать на наших глазах и существует скорее лишь идеально, как славное воспоми­нание прошлого; фактически, он уже утерял прежнюю неограниченную полноту своей власти над умами и лишь редко воплощается в чистом виде среди подрастающего ныне поколения. В настоящее время все перепуталось; социал-демократы разговаривают о Боге, занимаются эстетикой, братаются с «мистическими анархистами», те­ряют веру в материализм и примиряют Маркса с Махом и Ницше; в лице синдикализма начинает приобретать популярность своеобразный мистический социализм; «классовые интересы» каким-то образом сочетаются с «проблемой пола» и декадентской поэзией, и лишь не­многие старые представители классического народниче­ства 70-х годов уныло и бесплодно бродят среди этого нестройно-пестрого смешения языков и вер как послед­ние экземпляры некогда могучего, но уже непроизводи­тельного и вымирающего культурного типа. Этому кри­зису старого интеллигентского сознания нечего удив­ляться, и еще менее есть основание скорбеть о нем; на­против, надо удивляться тому, что он протекает как-то слишком медленно и бессознательно, скорее в форме не­произвольной органической болезни, чем в виде созна­тельной культурно-философской перестройки; и есть причины жалеть, что, несмотря на успехи в разложении старой веры, новые идеи и идеалы намечаются слишком слабо и смутно, так что кризису пока не предвидится конца.