Crush-comissar, или как я немного побыл суперменом

 

Когда часто ездишь по трассе, неизбежно становишься свидетелем множества тяжелых аварий. Я езжу часто и поэтому давно уже могу более-менее точно спрогнозировать, сколько их увижу за дорогу до Челябинска или Свердловска. Выходишь ранним утром из подъезда и сразу понимаешь: сегодня все доедут, куда хотели. Или нет. Причем места наибольшей вероятности тоже получается угадывать с точностью, намного превышающей статпог-решность, из чего я делаю глубокомысленный вывод: «в этом стопудово что-то есть». Казалось бы – что ж не разобраться? Нет, человек не зря считается самой ленивой скотиной, и такая мысль в голову мне не приходила. Хотя, честно сказать, толклась на пороге, но лень втихуш-ку показывала ей увесистый кулак, и понятливая мысль испарялась, мудро предпочитая не связываться. До поры, сами понимаете, – иначе и рассказа бы не было.

Началось с весны. За Куяшским поворотом где-то до Кунашакского моста есть сравнительно прямой участок, на котором сроду никто не бьется. Максимум слетит кат кой-нибудь шумахер с дороги в гололед, вот и все, собственно. А тут еду – мамочки, толпа, тыща мигалок, народ по обочинам стоит, даже автобус рейсовый остановился. Эх, думаю, и че я штаны новые надел… Пропадут ведь штаны… Ну, и притормаживаю, рассчитывая, если че, снегом почиститься – в кювете еще есть остатки местами. А там и встать-то негде, гаишник палкой машет: не тормози мол, проезжай давай! Проехал, встаю за автобусом, прохожу к месту.

………… мать……… в……, а?! – заорать хочется, но цежу сквозь зубы, так досадно за людей, сил нет. Двадцать четвертая в лоб с двенахой. И как пришли-то «удачно» – четкое, стопроцентное перекрытие, причем аккурат на разделительной полосе. Живых, понятно, ни одного – встретились на двухстах минимум; двадцать четвертую-то, которая за легкобронированную технику прокатит, и то разнесло в клочья – на хороших скоростях машины не корежатся, а разрываются, про двенаш-ку и говорить неохота – так, полоска кровавого мусора. Больше пяти человек. Состояние трупов ужасное, сильно фрагментированы, даже пол навскидку не определяется; и совсем неудивительно, что ко всякому привычные менты со спасателями то и дело рыгать отходят. Перекинулся парой слов с соседями – тоже ничего не знают, помощи от меня тут никому не надо, медиков две бригады; ну я себе и поехал.

Второй случай через неделю примерно – там уже с пожаром, на «газели» баллон взорвался. Не выходил, проехал; но, что надо, заметил, как впоследствии оказалось. Потом «семерка» с ижевским «универсалом», тоже в полный хлам, буквально передо мной, и опять лобовое, семь или даже восемь человек. И пошло-поехало. Еще «газель». «Десятка» с «хондой-сивиком». «Девятка» с «камазом». Потом уже слилось, отдельные ДТП даже не вычленяются из памяти. За лето на участке нахлесталось народу, как за все то время, сколько я там езжу. Будете смеяться – все еще не обращаю внимания: ну, повысилась аварийность, дык гоняют-то как. А машин сколько стало. Сколько народу права просто купило. Сколько на дороге замордованных выживанием «коммерсантов» – как родные уже стали, скоро мигать им начну. На них посмотришь – мать моя, до рассвета ползет туда, весь день на базаре отстоявши, вечером – обратно, навьюченный по самое не балуйся. Кажын день на ремень. Неудивительно, что он ничего вокруг не видит, лишь бы до койки добраться. А сколько пьяных ездит, пока сам не столкнешься (тьфу-тьфу-тьфу), ни за что не поверишь… Короче, списал я это явление на «естественные причины», хотя краешком сознания понимал – че-то здесь здорово не так.

Лето пришло – отпуск, море, все дела… Возвращаюсь, от этих аварийных непоняток в голове даже пыли не осталось – все вытеснили впечатления, оставленные нашими кавказскими «коллегами». Еще не по работе, а так, по своим делам, куда-то меня понесло. Проезжаю мимо зассанного бетонного павильончика на Куяше, боковым зрением отмечаю – стоит несколько человек; а тут еще надо головой повертеть немного, все-таки выезд на трассу, и я о них мгновенно забываю. Уже перед самым Челябинском меня бьет по голове – ептыть! Я радостно открываю рот… И понимаю – ушло. Не ухватил, не успел, мелькнуло и нету. Одно радостное ощущение разгаданной-таки загадки. Дурацкое положение, надо сказать, – что-то понял, а вот что конкретно…

Вот с этим сосущим ощущением я делал свои дела, обедал, заезжал за музыкой на Алое поле, в общем, весь день с ним проходил. Еду обратно. Темнеет уже, ветер резкий, шибает в бок – уж на что Юнкере тяжелый, а все равно чувствуется. Судя по всему, к ночи грозу напарило. Точно, над Метлино уже посверкивает в облаках. Сворачиваю с трассы, а тело само по себе выкручивает помаленьку вправо и притормаживает. Выхожу – оба-на, у меня с кондиционером теплее, чем на улице, ни фига себе похолодало. И запахи! Ну, описывать, роняя слюни, не стану – каждый знает, как мощно и одуряюще пахнет приближающаяся гроза, лучше сразу о павильончике. Павильончик надулся. Он больше не был обтерханным сараем из пятка ветхих бетонных плит, сорок лет обоссываемым с трех сторон, даже сухие кучи окурков и мороженых фантиков, пронизанные бледной травой по его углам, казались чем-то неорганичным, как березовый листок на лобовике седьмой «бэхи». Павильончик нависал надо мной, хотя я стоял метрах в десяти. От него было ощущение, как от большого серьезного здания, вынужденного временно шифроваться.

Запах грозы усилился, и ветер бесцеремонно толкнул меня в спину. Я сперва переступил, удержав тело на месте, но в последний момент передумал и шагнул вслед за ветром. Окраска мира тут же сменилась, во всем появилась эдакая приглушенная фиолетинка, тут же замирающая, если посмотришь в упор. Красиво, очень. Боковым зрением смотришь – вот же она, да какая яркая и красивая, а поглядишь конкретно – все, рассосалась и впитывается, едва успеваешь заметить слабые следы фиолетового, шустро тающие в укромных местах. Я было начал играться с этим ощущением, но сарай поторопил, властно всплыв посреди моего внимания. Поглядев на него, я заметил, что смотрю словно с уровня колен, как будто лежу на земле – такой вот ракурс нравился сараю, ему хотелось возвышаться надо мной, и, прямо скажем, у него это, отлично получалось. Я издевательски ухмыльнулся и подошел ближе, теперь от торцевой стены сарая меня отделяло два с половиной где-то метра.

Тут я понял, что внутри сарая сейчас По-Другому. Нет, я не идиот и понимал, что по-другому и здесь, и уже не первую минуту, но там – там сейчас реально По-Другому. Обойдя торцевую стенку, я заглянул во внутренности павильона и не успел ничего заметить глазами. Ну, это я сейчас понимаю, а тогда это выглядело довольно неожиданно – я увидел мультфильм. Нет, не какой-то конкретный мультфильм, а пейзаж из всех мультиков сразу, примерно как этот парень-детектив из кино про кролика Роджера, когда он въехал в идиотскую мультяшную местность. Панорамы не было – так, пятно на треть зрительного поля, и в нем этот дурацкий пейзаж. Ладно, хоть не из тупорылых западных мультиков, а типа наш, «Союзмультфильм» и все такое прочее, с сестрицами Аленушками и нерадивыми учениками, угодившими в сказку за неуспеваемость. Опять неточно выразился. Никаких Аленушек и прочей пиздобратии там не было, но казалось, что они вот-вот выскочат из куста и споют песенку. Пейзаж такой, понимаете? Ну, стою, смотрю на рисованные березки-дубравки, и внутри у меня эдакая насмешка – злобная-злобная; правда, не восстановил до сих пор, к чему она относилась. Пейзажик начинает поворачиваться, появляется дорожка. Я все истекаю ядом: «Доро-о-ожка… Говно, а не дорожка. Оба, мо-о-остик… А речка-то где, „мостик“?! А, вот и с речкой подсуетились… Ну, че сказать. Говно ваша речка!» Тут возникает сначала едва заметное, но крепнущее с каждым мигом ощущение, что все пошло немного не так, как хотелось тому, кто живет за этими плюшевыми дубравками и кукольными мостиками; дорожка распадается на извивающиеся зеркальные ленты, и до меня наконец доходит – это же те люди, которые стояли, когда я проезжал здесь с утра! Странно, я узнаю их по тысячам безупречно совпадающих признаков, хотя не смогу сказать, мужчина или женщина, старый или молодая, – ничего. Я какое-то время разглядываю их следы, и тут меня озаряет – вот о чем я тогда догадался! Вот, все как на ладони: все ушли ногами, кто сел в автобус, кого остановились подвезти на легковушке. А вот этот – просто ушел! Без ног! Меня скручивает судорога, чем-то смахивающая на попытку поблевать с пустым желудком, и я становлюсь медленным и серьезным. Безразлично отвернувшись от сдувшегося павильона, я сажусь в машину и еду домой, желая рассмотреть все до конца – мне откуда-то стало известно, что нужно скорее лечь, вырубить телевизор, и, пока жена шебуршит на кухне, у меня будет полчаса-час на спокойное ознакомление с материалами дела. За то, что все развеется без остатка, волноваться не стоит – ничего никуда не денется.

Приехал, лег – и уснул, ну что ты будешь делать. Наутро вся эта хрень стала от меня дальше, чем события на «Фабрике звезд», как-то растворилось все, так бывает – даже когда стараешься специально об этом думать, все рассыпается, как снежок из сухого снега. Проходит какое-то время, снова надо с утра ехать. Ложусь, даже не думаю, а вот утром… Утром я чуть было не отказался от поездки – до того колбасило. Даже к зеркалу подходил, само-пристыдиться. Бесполезно, что интересно. Так и дотянул, пока жена не ушла. Дверь хлопнула, у меня внутри что-то оборвалось. Выхожу на кухню – все предметы от меня отвернулись, не то что за трусость осуждают, нет – нос воротят, как от мусора какого-то. Все чужое, непослушное, холодное, непрорисованное. Сигарету из пачки вытряхиваю – за ней еще несколько вылетает, пепельницу едва не перевернул, спички ломаются; и все это с таким презреньицем, какое я последний раз ощущал при совке в латвийских магазинах.

Ладно. Посидел с пустой головой, выхожу во двор – а Юнкерсу насрать, что хозяин идет. Стоит безразличный, как больная лошадь. На нем как будто написано – давай, мол. Езжай. Тот, кто тебя в лоб примет, уже выехал. Я такой опять: ладно. Но уже с небольшой такой угрозкой: ла-а-адно. Как сам себя расслышал, аж от сердца отлегло – ух, думаю, жив еще. А то вообще уже как чмо забитое. Выскочил на улицу, смотрю – блядь, и здесь! Все не так! Конкретно предъявить нечего, но, сука, Не Так! Ла-а-ад-но, бля… Щас, щас, только из города вылезем, и… А че, собственно, «и…» – убей не скажу. Но по городу и вправду напрягает, и я еду как истеричная барышня. Мы с Юн-керсом очень не любим ездить по городу в спешке: нам подавай или вальяжную прогулку развалясь, или нид фор спид с закушенной губой, потными ладонями и постоянной слежкой за антирадаром. Наконец город кончается, и мы потихоньку ускоряемся, оставляя за правым плечом сторонников езды по знакам. Я чувствую, что еду кому-то в лоб. Возможность избежать этого есть; однако я ощущаю ее как ниточку, лежащую на трубе тысячного водовода, ведущего к принципиально иному. Это даже не шанс, а смутное воспоминание о намеке на таковой. Короче, все грустно.

Выезд на трассу, павильончик. Пролетаю его не поворачивая головы, он неинтересен. А че это в тишине едем? Ну-ка… Выбираю Нопфлера, случайный трек. Выпадает как раз то, что надо («Done with Bonaparte», если интересно). Дальше все буднично как-то: с последним аккордом, во время паузы между треками я понимаю, что ниточка победила. Вернее, ниточка превратилась в трубу, и ничего со мной не будет. Никаких душевных порывов и прочей дребедени, все просто и как-то само собой.

Через песню, не доезжая версты до поворота на Карагай-куль, у обочины стоит мальчишка с велосипедом. Аккуратно притормаживаю, встаю и какое-то время сижу и смотрю на него. Он не поворачивается, хотя все прекрасно понял. Вылезаю, подхожу к нему и беру его за шиворот, изо всех сил стараясь случайно не перепутать и не взять за горло – потому что тогда не сдержусь по-любому и вотру его в асфальт прямо здесь. Скользкая ткань курточки трещит, когда я рывком кидаю мальчишку на четыре кости. Посреди движения он упирается, и я с ужасом понимаю, что с такой железобетонной массой мне не совладать, но мальчишка внезапно перестает упираться и падает на четвереньки. Я с размаха, не жалея пальцев, отвешиваю ему в задницу душевный пендель, и он, кувыркаясь, катится в кювет. С головы у него сваливается синяя бейсболка с какой-то амери-канистой символикой. По этой бейсболке я его и узнал – он был на каждой аварии, начиная с той самой первой, когда двадцать четвертая встретилась с двенахой, и жрал, жрал, жрал, падло, тварь… Он встает в кювете и молча пялится на меня. Я откуда-то понимаю, что сейчас он смертельно опасен, что вообще-то я перед ним – так, насрано, но – слава Аллаху, не сейчас. Подымаю вихляющийся велосипед и изо всех сил обрушиваю его на голову мальчишке. Промазать невозможно; между нами от силы пять метров, но велосипед как-то оказывается смирно стоящим у мальчишкино-го бока. Эта неудача с велосипедом служит мне предупреждением: пора кончать суперменствовать и потихоньку валить отсюда, но я какое-то время стою на краю обочины, грозно подбоченясь и в упор разглядывая эту мразь.

Мальчишка, бесстрастно глядя мне в переносицу, гнусавит: «Дя-я-яденька, чё-ё вы деретися-я-а», но мы оба понимаем, что он просто отрабатывает номер. Стараясь не суетиться, я на деревянных ногах возвращаюсь к машине и захлопываю дверь. Ффу-у, удалось не сорваться на бег. Руки дрожат; я едва поворачиваю ключ, пугаю, не поглядев назад, светло-кофейную нексию, с длинным возмущенным воплем объезжающую морду высунувшегося на полосу Юнкерса. Не поворачивая в мальчишкину сторону головы, я чувствую: все. Хохма с нексией – все, на что он оказался способен; и Это, что бы оно ни было, окончено. Я, Великий и Ужасный, смело победил аварийность на отдельно взятом участке федеральной трассы М-36. Я еду в правом ряду, мокрый и задыхающийся: похоже, забыл дышать, пока зверски пинал на обочине беззащитного ребенка. Страх, ледяной глыбой застывший в низу живота, выходит легкой истерикой – я сам с собой болтаю во весь голос, фальшиво гогочу и ору всякие глупости. Гаишники, мимо которых я проехал, с вытянутыми мордами проводили меня ошалелыми взглядами, но тормозить не кинулись; а зря, я в тот день от души бы по-хохмил с ними, полгода бы Юнкерса потом не трогали, я еще подумал тогда: «Да! Кстати! Не забыть заехать в обл-ГАИ – надо бы взять там с полки причитающийся пирожок».

 

Шанхайский барс

 

Ментов на Шанхае отродясь никто не видел. И неудивительно – был бы я ментом, тоже ни за что не пошел бы доброй волей на Шанхай. Понятно, что это не относилось к участковому Гавриляну. Тот еженедельно заходил к единственному владельцу самой настоящей, не сарайной недвижимости в Шанхае – товарнику. После обеда в субботу, как часы; но иногда навещал его и в неурочное время. Мы часто встречались с ним на шатучем мостике через овраг, и он смешно надувал щеки, отчего становился похожим на Синьора-Помидора, грозил нам пальцем и раздавал шутливые поджопники. Мы с удовольствием делали вид, что страшно его боимся, и кидались обратно, а Вовка Обалдуй все не сводил глаз с гавриляновского нагана на шнурке, его уже в этом возрасте начала одолевать маниакальная тяга к оружию. Гаврилян степенно проходил по мгновенно опустевшему Шанхаю и боком влезал в невысокую дверь бревенчатой товарниковой избушки. Товарник никогда не встречал его и выходил лишь некоторое время спустя, когда величавое отбытие участкового уже забывалось легкомысленными шанхайцами. Товарник выходил на улицу, располагался на скамье у своих дверей, и к нему подсаживались самые центровые из местных обитателей – дядя Саша, бровастый, как Брежнев, цыган Парутин, чеченец Кастро, или Кастрат, торговка анашой Големба, еще несколько неприметных, не запомнившихся мне людей тихо о чем-то судачили, треща махоркой и тонко, «понтово», выстреливая неуловимые струны плевков. Мы пытались научиться плевать так же, но кривые и редкие молочные зубы делали это технически невозможным, и все кончалось заплеванной рубашкой и мокрым подбородком.

Иногда я замечал, какие отношения у Города и Шанхая, было на мосту такое место, встав на котором можно было ощутить их как целое – огромный, желтовато-шту-катурно-бревенчатый город, с красными пятнами автобусов и тучей галок над пожарной каланчой, свистом паровозов на железке, желтоватым холодком мороженого у кинотеатра, толстый, рассыпчатый и пугливый, он косо и отрывисто взглядывал на пестрый Шанхай, притулившийся у его рыхлого бока, исподволь тыкая маленького и шебутного соседа белыми гимнастерками милиционеров, когда тот, не удержавшись за помойным оврагом, выползал на чинные кленовые улицы. Вскоре я впервые услыхал выражение «как собаке пятая нога» и с тех пор начал видеть их взаимоотношения иначе – город стал этой собакой, с пятой ногой Шанхая, но быстро мутировал во слона, с огромными мягкими тумбами, и я знал, что скоро город оттопчет сам себе жилистую тонкую ногу Шанхая, на которой, в отличие от лысого пухлого сала городских тумб, еще трепыхалась на ветру жесткая черная шерсть.

Я чувствовал тогда, что эта шерсть – свобода, но головой понять не мог и не мог принять ни одну из сторон; да даже задуматься об этих вопросах мне было нечем, но чувствовалось все это очень четко. В городе были очень важные для меня штуки – кино, мороженое, но вот свободы не было. Может, ее просто не видно? Ну, подумаешь, чизелы^[32] ходят, но ведь они же не лезут? На Шанхае вон ее хоть жопой ешь, но там ни кина, ни мороженого, ни тира с самолетиком под крышей, одни только лужи по пояс, грязь да мухи над тухлыми кошками.

Лишь однажды на моей памяти между городом и Шанхаем проскочила искра, и город показал свою злобную мощь, до поры скрытую в недрах его дряблой туши. В конце весны в Оренбурге взяли инкассаторов – нагло, со стрельбой в центре города, немалой кровью. До нас, детей, это едва долетало – старшаки, прогуливающие уже третий, а то и пятый класс, снисходительно передавали нам базары дворовых небожителей, почти уже взрослых пацанов, у которых были настоящие тельняшки, мопеды и финки с разноцветными наборными рукоятками. Выходило, что вор в законе Лотоха один, с ножом в руке, остановил инкассаторскую машину, и тех, кто стал стрелять в него и его корешей, выстроил и пописал на месте, а остальных отпустил. Тут мнения расходились – одни говорили, что он еще и дал отпущенным по пачке денег, другие резонно возражали, что западло с общака псов кормить и что эти деньги только на всеобщее, а кто такие инкассаторы? Самые натуральные мусора, и точка. Поговорили, вспомнили еще раз под вечер, да и забылось – больно уж много событий произошло, и когда неделю спустя меня окликнул с крыши мой приятель Елизар, я никак не связал новость со старыми слухами. Я сидел на лавочке у старшаковского стола, обитого вытертой клеенкой, и играл сам с собой в ножики. Дождь разогнал всех со двора, а мне идти домой не хотелось – в квартире с вывернутыми пробками еще серее и скучнее, когда непогода, на улице в сто раз лучше.

– Бакиров, айда на Шанхай, позырим, че там за кипиш!

– А че там такое?

– Чизелов натухало, ужысть!

– Че, прям на Шанхай? – не поверил я. – Да!

– Пошли!

– Обожжи меня, я зараз спущусь!

У края оврага, там, где начинался хлипкий мостик, стояло несколько темно-синих чизелячьих «газиков» и карета неотложки.

– Там че, завалили кого? – на бегу спросил Елизар у мрачного усатого водителя, курившего в открытую дверку «газика».

Ответа он, конечно, не ожидал, но так было принято – поджирать мусоров при любом удобном случае. Ответит – а-а, чизел сраный, прогнулся; не ответит – во охуевшие, с людями им уже западло побазарить. Мент не оправдал наших ожиданий и мягко, по-человечески ответил:

– Не ходили бы вы туда, ребят. Оно вам надо, говно все это…

– Тебя не спросили! Чизел! – ответил я, и мы побежали по мостику.

Посреди Шанхая, у дверей товарниковой избушки, стояла молчаливая густая толпа, изредка озаряемая слепящими вспышками откуда-то из середки. Ближе к центру виднелись фуражки, много, и одинокий белый колпак фельдшера. Мы забурились в густой лес спин и жоп, воняющих мокрой псиной, и через некоторое время пробились в первый ряд. В жирной шанхайской грязи лежал на спине щуплый мужик в черном двубортном костюме и снежно-белой рубашке, с багровыми пятнами вокруг черных дырок. С первого же взгляда нам стало понятно, что этот дядя из тех, что постоянно тусуются в бильярдной у вокзала, только малость пострашнее. На его лице и руках не было ни одного места крупнее спичечного коробка, не покрытого партачками, у дяди даже уши были сплошь изрисованы всякими буковками и картинками.

Мусорской фотограф, видимо, уже нафотографировал сколько надо и спрятал камеру в здоровенный черный ящик. Мужик в таком же костюме, как у мертвеца, только коричневом, повелительно махнул рукой в сторону города, и вперед вышли где-то ныкавшиеся мужики в одинаковых казенных ватниках поверх синих халатов и схватили мертвеца за руки за ноги. Под трупом звонко чавкнуло, а изо рта вырвалось короткое задышливое сипение. Я испугался и вывинтился из толпы, и дальше смотрел уже издали. Мужики шутя выдернули его из грязи и погрузили на матерчатые носилки с блестящими железными ручками.… Интересно, наебнутся они с мостика или нет?.. – думал я, глядя, как опасно раскачивается под утроенной нагрузкой трухлявая конструкция. – Хоть бы нет, а то потом вокруг пиздовать… Тут из-под брезента, которым мужики накрыли покойника, выпала какая-то маленькая и блестящая фиговинка, и у меня внутри все оборвалось – щас провалится между досками! А в овраге хрен ее найдешь, мало того, что он завален всяким хламом, так еще где-то внизу мощно журчит несущаяся по нему вода, и фиговинку всяко утащит течением. Но фиговинка не провалилась, и я со всех ног дунул к ней, пытаясь опередить каких-то местных, вплотную подошедших к началу мостика на той стороне. Подобрав ее на бегу, я ломанулся дальше и замер, похолодев от ужаса, – навстречу шел Бондырь из «Орбиты» со своей вонючей пристяжью, и они уже скалили свои поганые хари, а я был один, и чухануть от них уже не выходило. Я прикинул, что ежели упрусь, то все равно отмудохают и скинут в овраг – тогда все, штанам, рубахе и курточке однозначный щорс; а мать только вот-вот купила мне эту курточку и будет плакать… Тогда я остался на месте и проявил – до сих пор не могу понять, мудрость или малодушие, но отдал суке Бондырю фиговину и позволил себе только отвести руку за перила, понтуясь, что вот как сейчас скину, чтоб раз уж не мне, то и не тебе…

Размазывая по моське кровь и заталкивая обратно лезущие из горла злые рыдания, я слепо побрел по тропке между огородами к колонке на пустыре. Студеная вода смыла пережитое унижение, вдобавок у меня созрела гениальная догадка, окончательно отогревшая душу, – я принял решение сжечь ихний дровяной сарайчик; и не щас – нафига он по весне, нет, я дождусь осени, и как только они купят дров… Не, а че он, сука, – я во второй класс хожу, а он в четвертый! Иди и прыгай на одногодков, а то, ишь ты, справился он! С-с-сука! Герой кверху дырой. Тут меня догнал Елизар, и мы, распираемые впечатлениями, побежали во двор, на бегу осознавая наш новый статус – Владельцев Актуального Эксклюзива.

Чего там говорить – мы ушли со двора обычной пузатой мелочью, а вернулись самыми настоящими королями. Даже Большие Пацаны, лениво раздавая щелбаны ойкающим макушкам, подошли ко взрослому столу нас послушать! Естественно, через полчаса по нашим разглагольствованиям уже выходило, что «Лотоха из последних сил такой раз, и говорит тихонько, чтоб чизела не просекли: „Быть тебе, Елизар, смотрящим по городу вашему, ну, по микрорайону, а Атаманова суку помойте по-всякому и в хоккей играть не берите! И в футбол тоже!“» Я тут же оспорил нагло присвоенную Елизаром должность, и мы, сцепившись, повалились со стола в толпу восхищенных слушателей.

Ложась спать, я вспомнил о фиговинке, и мое сердце негодующе сжалось – ну, сука Бондырь, ну, козел! Ниче-е-е, ты у меня погре-е-ешься на октябрьские, пидарас; я представил, как сливаю керосин из лампы в погребе и тихонько пробираюсь к задворкам «Орбиты» после демонстрации, вечером. Пойду как раз в праздник. Тогда вообще никто ниче не просечет – у «Орбиты» будет полно пьяных мужиков, и они же постоянно заходят в сарайный ряд, поссать там, или садятся и киряют в разных закутках. Могут они бычка кинуть? Да запросто! Я прямо так и увидел вечер седьмого ноября – голые деревья, почти неразличимые на фоне темного неба, чернеющие в темноте проходы между сараями, мутные тени, кучкующиеся у ярких витрин «Орбиты», мерзлая слякоть блестит под далеким фонарем – и резкий запах керосина в потемках, желтая вспышка спички – и керосин мощно выдыхает: «Ф-ф-ф-фухххх!!!!», и первые, еще неуверенные трески в пламени; я даже почувствовал, как болят отбитые во время бегства пятки, и тот запаленный вкус, что вязко стоит в горле после долгого бега. Мое сердце успокоилось и сладко стучало в сахарной патоке – план полностью осуществим, и мести ничто не угрожает, главное, чтоб побыстрее прошло лето. Глаза начали слипаться, и я повернулся на бок, принимая позу, в которой обычно сразу засыпаю. Перед глазами, потихоньку удаляясь, медленно кружилась картинка – темная «Орбита» с высоты птичьего полета, а через огороды, в сарайном ряду, расцвел и мечется на ветру ярко-оранжевый цветок моей мести, отбрасывая длинные текучие тени…

Я перестал удерживать картинку, но она все стояла и стояла перед глазами, и даже, как мне показалось, перестала растворяться. От удивления я подвсплыл из уже довольно глубокого, как оказалось, сна и, оставаясь в полудреме, расслабленно наблюдал за происходящим. Высота увеличивалась, вот уже «Орбита» не больше мизинца, а пожар стал маленькой искоркой и ничего не освещает; видны другие дома нашего восьмого микрорайона, вон овраг – блин, какой он здоровый-то, ни фига себе, я заметил, что за Шанхаем в большой овраг вливается еще один поменьше – а там я ни разу еще не был, и только начал строить планы экспедиции на завтра, как взгляд едко царапнула какая-то длинная неправильная тень, целенаправленно и осмысленно мечущаяся по дальней окраине Шанхая.

Мне в постель словно вылили ведро ледяного крошева. Я замер и не дыша проверил, много ли макушки торчит из-под одеяла – блин, как много, ее же видно! Тень определенно была не просто плохой, а самой плохой из всего, с чем мне доводилось сталкиваться. Хуже ее быть ничего не могло – стремительная и беспощадная, она брезгливо ворошила спящих, разыскивая… Да, именно фиговинку – признался я себе, и того факта, что я минутку подержал ее в руке (Украл! И то, что потом ее отмели у тебя, – ни о чем не говорит!), вполне хватало для возникновения ко мне Вопросов.

Тут я увидел ее поближе – она неслась по узкой улочке Шанхая гигантскими прыжками, в ней было что-то от большой кошки – но с очень вытянутым телом. Головы у нее не было, но я откуда-то знал – когда будет надо, голова появится, а на голове будет подобающая пасть. Черная как смоль, она отбрасывала тень, но не как обычные предметы, а во все стороны, и там, куда ее заносило, становилось темно и по-другому. Распутав кружево следов в Шанхае, она замерла – и я понял, что дальше след приведет ее сюда. Ко мне.

Моя душа затряслась, да так, что я почувствовал, что еще немного, и она растрясется совсем, что ее разрушит эта бешеная вибрация и я разлечусь, как щепотка муки. Бешено метнувшись через овраг – на фига ей всякие мостики! тень пронеслась сквозь дальний конец нашего дома и повернула, заходя на меня со стороны открытой макушки, и я почувствовал ее всю. Это было какое-то невыразимо ужасное и красивое создание, оно было здесь совсем чужое, оно не было соседом ни нашим соседям, ни соседям этих соседей. Его дом был по-настоящему невообразимо далек, и те, кто живет в карусели, в старой солдатской бане за вокзалом, тот, кто прикидывается стариком Беспаловым из второго дома, – на его фоне казались близкими, теплыми и родными, совсем как Хрюша и Степашка. Приблизившись, оно остановило время, и мы повисли в абсолютной пустоте. Оно сказало мне без слов: «Нарисуй круг». Я важно поднял что-то и старательно вывел довольно правильную окружность. Вот. А ты? «Смотри». Оно стремительно набросало и в воздухе, и на невесть откуда взявшейся в пустоте плоскости завораживающе хаотическую фигуру, даже не фигуру, а каляку-маляку, которую я рисовал в совсем раннем возрасте, когда рисунок не удавался и я хотел его уничтожить. Пока я зачарованно пялился на ее «круг», она… вернее, уже он стоял в полной неподвижности. Потом пустота пропала, и я снова очутился в своей постели, а рядом со мной таял след этого существа, унесшегося к «Орбите». Мне снова стало страшно – я не чувствовал своего тела, словно отсидел его полностью, от макушки до пят. Подняв непослушную руку, я потрогал себя и испугался еще больше – тело было твердым и ледяным, словно мороженая курица.

На следующее утро был выходной, и папа за завтраком предложил пойти в парк, что, по идее, должно было вызвать шумный восторг, но я набычился за своей кашей и попросил никуда не ходить – мне было страшно идти мимо «Орбиты», и папа очень удивился и расстроился, но виду не подал, а к концу завтрака повеселел опять, и мы с ним играли в солдатиков и в шашки, а потом смотрели «В мире животных», и мама посмеялась надо мной, когда показали какую-то большую кошку, а я ойкнул и спрятался за папу; но я быстро перестал трусить и тоже стал смеяться, но не мог остановиться и смеялся, пока не заплакал, и тогда меня положили спать, и я проспал до обеда.

 

Как я разлюбил борынгы

 

– Тахави абый, а вот смерть, она что вообще такое? – как-то раз спрашиваю старика, совершенно без связи с предыдущей темой разговора. – Ну, что она значит, в смысле? Только, пожалуйста, не начинай снова, что, мол, каждому свое и все такое, я хочу знать, что общего есть между этими «каждыми». Ведь есть же, правильно?

– Ты чайники не опрокидывай только, ладно? – с язвительным смирением попросил Тахави. – Я тебе сто тыщ раз говорил, а ты не слушаешь. Нет, постой, спросил, так слушай. Пойми, ты не хочешь знать то, что знаешь, и от этого думаешь, будто не знаешь. Твой настоящий ум знает столько, сколько надо, а то, что тебе кажется умом, просто не хочет это трогать, и некоторый вещ он трогать сам не может.

– Почему это не может? Разве нельзя подумать о чем угодно? – удивился я, забыв, что спрашивал, вообще-то, о смерти.

– Ха, подумать – это значит вспоминать то, что тебе рассказали. Если тебе что-то не рассказали, как ты подумаешь? Вот, подумай о такой вещ, – старик натянул на себя немного клеенки со стола и уперся в нее изнутри пальцем. – Вот ты. Видишь, что ты – есть?

– Ну.

– Вот нет. – Старик убрал палец, вновь разгладив клеенку. – А только что был. Клеенк девался куда-нибудь?

– Нет, – покорно выдохнул я, уныло предчувствуя, что сейчас буду также констатировать наличие пальца и в который раз убеждаться, что я – не твердый предмет посреди пустоты, а временный всплеск на поверхности Реки, и так далее, и тому подобное, но старик, как обычно, не пошел по старому следу.

– Вот, что ты видел, это смерть. Я палец убирал, бугра на клеенк нет – все. А человеческое – это как рисунок на клеенк. Из него не видно, как палец был, как убрал, из него даже клеенк не видно, понимаешь? Ты видел, как бугор стал, как не стал – почему?

– Почему?

– Снаружи смотрел, юлярка.^[33] Если ты был внутри узор, сам был узор, ты бы что видел? Как вверх идешь, потом вниз, – старик изобразил рукой горку, словно вернувшийся с вылета истребитель. – Вверх, вниз, почему, куда придешь – ничего не видишь. Вокруг один краска, слева, справа, – а она такой же, тоже ниче не знает. Вверх – ниче нет; снизу – клеенк, куда смотришь? Только вбок, а там такой же юлярка, верх-низ ходит. Умер-родился, вот и все.

– Но как краске оторваться от клеенки?

– Э-э, малай, вправду юлярка, – засмеялся старик. – Ты ж не краска, краска это то, что люди сказали. Ты не только это, ты еще и человек, ты можешь.

Какое-то время мы просидели в молчании, наблюдая за распаренными чаинками, падающими в высокой колбе пафосного заварочника с сетчатым прессом. Я потыкал в картошку – нет, сыровата еще, пусть покипит.

– Щас пообедаем, пойдем с одним человеком поговорим. Он тебе объяснит все, ты сразу поймешь.

– Он тоже… Ну, как ты?

– У-у… Вот он точно все знает, – совершенно серьезно подтвердил старик; я тогда, огорошенный таким сообщением, и не заметил, что его ответ – ловкий соскок с темы.

После обеда я впал в приятное сытое оцепенение, вызванное, видимо, резко упавшим давлением – со стороны трассы подошла туча, и трава вдоль забора напротив уже резко пригибалась под холодным грозовым ветром, гнавшим по улице облака пыли. Мне захотелось почувствовать на лице чистый холод грозы и первые капли, и я вынес табуретку с тазом на улицу и сел на вторую ступень. Мытье посуды превратилось из надоедливого довеска к любой трапезе во вполне осмысленное и приятное занятие. Вылив грязную воду под смородину, я занес и расставил посуду, собираясь вернуться и просто покурить на крыльце; что мы никуда не пойдем, было ясно, надо ж дождаться окончания дождя. Однако Тахави вышел из комнаты в рыбацком плаще и подчеркнуто удивленно поглядел на меня – типа, а ты че, еще не готов?

– Тахави абый, а может, на машине? Дождь вон какой собрался, – я ткнул пальцем на вздувающиеся занавески; по крыше веранды ударили первые капли, а в хлопающие створки донесло слабое урчание далекого еще грома.

Тот только помотал головой, протягивая какой-то квадратный сверток.… Ну, нет, так нет. Может, два шага пройти, – думал я, облачаясь в слежанную ветхую плащ-палатку.

Однако мы сначала отправились к магазину, где Тахави сказал мне купить бутылку водки. Я удивился и взял пузырь «Чарки», хотел было еще взять какой-никакой закуси, но старик подтолкнул меня к выходу, и мы пошлепали по стремительно зарождающимся лужам в сторону центра. Уже за центром, после школы, дождь разошелся вовсю, колеи заполнились до краев, по улочкам понесло пенные ручьи, и мы скользили и прыгали по островкам травы. У богатого, но небрежно содержащегося дома Тахави остановился, и, проигнорировав звонок, постучал по гулкому столбу ворот, крашенному облупившейся серебрянкой. Звякнула цепь, по лужам раздались шлепки чего-то очень большого, я аж сжался и ощутил в яйцах неприятный холодок, однако лая не было – пес молча стоял у калитки. Скрипнула разбухшая дверь, и кто-то изнутри с трудом выбил ее с двух увесистых пинков, заставив дребезжать стекла веранды.

– Ильдар?

– Открывай, большой человек, а то я утону здесь.

– А, Тахави абый! Щас, щас… – заторопился обладатель голоса. – А я думал, Ильдар, собака-то молчит. Щас, загоню.

Протиснувшись мимо зачем-то придерживавшего калитку хозяина, я осмотрелся во дворе. Да, двор выдавал весьма состоятельного по местным меркам человека. В глубине двора белела на козлах бесколесая «Mark II», сразу за воротами блестела свежей краской серо-голубая «Vitara», максимум четырех-пятилетняя. Во двор смотрело несколько «евроокон» с нарядными белыми рамами, под ногами лежала приятно незыблемая после уличного грязевого слалома тротуарная плитка. Завидев разводы грязи, оставленные моими калошами на мокрой блестящей плитке, я отошел к водосточной трубе, изрыгающей поток чистой воды, и обмыл подошвы. Что они там говорили между собой, я не слышал из-за грохота дождя по профнастилу над крыльцом, застал только кивок Тахави, подтверждающий мимический вопрос хозяина – он не успел стереть его с лица, когда я обернулся. Вопрос касался меня, и Тахави ответил с интонацией Папанова из «Ну, погоди!»:

– Саалун, саалун…^[34]

– Ну, че во дворе-то стоим? Айда в дом. – Сделав приветливое лицо, хозяин обвел нас со стариком торопливо-приглашающим жестом.

– Сафар, а ты что делал, когда мы пришли?

– Ну, вообще-то с машиной ковырялся, а в дом так, че-то там надо было, и тут вы…

– Так пошли в гараж, там посидим. – Тахави залихватски подмигнул, я ни разу не видел, чтоб он так быстро и глубоко преображался; после его подмигиванья щелкать по горлу было уже совершенным перебором.