Рассказанная стюардессой Альбиной о том, как она была стервой не из корысти или соперничества, а исключительно по природной склонности

 

Это случилось со мной, когда я уже свою развесе­лую жизнь оставила, стала стюардессой работать и вышла на международные линии. Появился у меня дру­жок, штурман Гришенька. На одном «Ту» летали. Парнишечка из провинции, лопушок. Роста невысокого, глазки – пуговки, фигурка – брюковкой. С другими летунами, пообтесавшимися в загранполетах, не сравнить. Он на меня сразу глаз положил, как я на борту появилась, а мне, хоть я вообще-то баба не промах, поначалу нужен был заступник. Я Гришеньку и пригрела. Любовь у нас с ним в основном в небе происходила. Разнесу я конфет­ки, водичку и иду в дежурку. Тут Гришенька выходит из рубки, мы напарницу мою выставляем и за дело. Приключений у нас с этой любовью выпадало достаточно, но все обходилось, везло нам. Как-то я забыла микрофон выключить. Начали мы с ним любовью заниматься, а трансляция идет на весь салон. Счастье мое, что летела делегация французов. Народ сексуально просвещенный, слушает нашу возню и балдеет. После я выхожу завтра­ки разносить и ничего не понимаю: все мне улыбаются, комплименты говорят. А в последнем ряду старичок сидит. Он подзывает меня и шепчет по-русски: «Мадему­азель! Я вас очень прошу, если вы с вашим дружком снова уединитесь, то, пожалуйста, не выключайте мик­рофон и на этот раз. Я получил огромное удовольствие, это лучший полет за всю мою жизнь!»
Но скоро Гришенька мне надоел. Уж очень несход­ные у нас были характеры: он все меня скромности обучал, от любого моего словца краской заливался. Зануда был редкостный, любил учить жить. Ну и доучил на свою голову.
— Если ты такой правильный скромница, – говорю я ему однажды, – так что же ты, брюковка такая, не делаешь мне предложение, а нескромными делами со мной занимаешься? И чем нескромнее, тем с большим удовольствием это делаешь, между прочим. Вертлявая у тебя скромность какая-то, Гришенька!
А Гришенька мне и заявляет:
— Нет, я не настолько тебя люблю, чтобы жениться на тебе. А без любви это будет аморально.
И тут, паршивец, мораль подвел под основание! Ну, послала я его подальше, а вскоре у меня другой летун появился, уже интересней и без моральных вывертов. Летать же продолжаем в одном экипаже с Гришенькой. Я на него ноль внимания, да и он повздыхал-повздыхал и утешился. И вдруг я слышу, что у него роман с диспетчершей в аэропорту нашем. Сбегала взглянуть из любопытства. Ну, вижу, мой брюковка наконец-то себе репку под пару выискал: глупенькая девочка и тоже глазки-пуговки и сама кругленькая. Усмехнулась я Гришенькиному везению и хотела уже из диспетчерской уходить, как вдруг что-то у меня внутри зашевелилось, какая-то тьма от живота вверх к глазам поползла, и в ушах зазвенело. А как отошло это, так осталась холодная ясность и твердое желание немедленно эту репку из грядки выдернуть и выбросить. Подхожу я к ней, приса­живаюсь рядом на стул, локти на ее стол ставлю и глаза в глаза смотрю. Молчу. А глаза, чувствую, стали у меня страшные, бешеные.
— Что такое? Кто вы такая? Что вам надо? – девочка совсем растерялась. Тут я ей и говорю тишайшим голо­сом:
— К Гришеньке больше не подходи. Один раз разре­шаю тебе только спросить у него, кто такая Альбина. Увидишь, как он испугается, и все поймешь. А мало тебе будет, спроси у кого-нибудь про Галю Климову. Не послушаешься – пеняй на себя. Я тебя предупредила.
Сказала я ей такие слова в перепуганную ее рожицу и вышла. Вышла, а саму всю колотит. Потом опомнилась и думаю: «Для чего я все это натворила? Зачем это мне?» И ответа не нахожу.
А Галя Климова, про которую я этой репке ляпнула, это одна стюардесса была у нас, которую из ревности подружка кислотой ошпарила. Я ее и знать-то почти не знала, просто на язык попалась.
Возвращаюсь из очередного рейса и узнаю, что Гришенькина новая любовь срочно уволилась и скры­лась в неизвестном направлении.
В следующем рейсе Гришенька приходит в дежурку, просит мою напарницу выйти и, когда та выходит, берет меня за руку и говорит:
— Прости меня, Альбина, я ведь не знал, что у тебя это так серьезно.
А я удивленно на него гляжу и не понимаю, забыла уже про эту его кадришку из диспетчерской, Пожала плечами и вышла.
И остался наш Гришенька несолоно хлебавши ни там, ни тут. А спросите меня, зачем это мне надо было – не отвечу. Сама не знаю. Видно, сидит у нас внутри какой- то специальный бабий черт, он и командует в таких случаях.

Очередь рассказывать была за диссиденткой Галей.
— Знаешь, Альбина, пожалуй, этот черт, о котором ты говорила, двуполый. Вот послушай историю об одном моем приятеле, которого тоже этот черт обуял. 

 

ИСТОРИЯ ШЕСТАЯ,

рассказанная диссиденткой Галиной,
из которой становится ясно,
что представления о стервозности
у мужчин и женщин весьма различны

Были у меня друзья, муж и жена, Герман и Тоня. Прожили вместе лет семь, а потом Герман вдруг надумал Тоню бросить. Завел себе подругу. И надо же было случиться такому, что и эта его подруга оказалась моей приятельницей. Слежу я за всей этой историей и до поры не вмешиваюсь. Тоня умница, поняла, что с Германом уже ей не жить: погоревала-погоревала, а потом и сама начала искать замену. Был у нее друг детства, со школы в нее влюбленный, ну она к нему и прибилась. Сама ли его разыскала, случил ли их свел – не знаю. Встречают­ся, гуляют вместе, в кино ходят. А Герман дни и ночи проводит у своей новой избранницы, моей подруги Жени. Та знает о Тоне, но слушает только Германа, голову потеряла.
И вот как-то прибегает ко мне разъяренный Герман где-то уже под вечер и с порога заявляет:
— Ну, я убедился теперь, какая у меня жена! Больше тянуть нельзя, надо развод начинать.

— А что такое случилось? Чего ты взъерошился?
— Представляешь, выхожу из дома и вижу картинку. Идет моя благоверная, то есть, бывшая благоверная с каким-то хахалем. Друг другу в глазки заглядывают, а он еще держит руку на ее плече. Подошел я к ним, ручку его с плечика снял и говорю: «Разрешите представиться, я муж данной особы. А теперь позвольте предложить вам катиться отсюда к чертовой матери и больше в этих краях не появляться!»
Хахаль смотрит на Тоню и спра­шивает: «Это действительно твой муж?» А моя растеря­лась и лепечет: «Да, это мой муж... Но я тебе должна объяснить!..» Тот говорит: «Не надо никаких объясне­ний!» – развернулся и пошагал в сторону. А эта дурочка за ним бежать бросилась. Как это тебе нравится?
Сам кипит, аж красный весь. Тут я ему и говорю:
— Послушай, Герман! А если я сейчас позвоню Тоне и дам ей адрес твоей Жени, чтобы она тоже могла туда прийти и твою ручку с чужого плечика снять?
Он остолбенел, а потом подхватил шляпу, плащ и бросился к дверям. В дверях обернулся и прошипел:
— Ну и стерва ж ты, Галина!
Видите, вот так и я в стервы попала.

— Да, у мужиков для нас вторая мораль имеет­ся, особая, – усмехнулась Эмма. – Они дейст­вуют по логике: Тебе дала? – Нет, а тебе? – Тоже нет. Вот б...!»
— Да, и мужья стервецы бывают, и жены стервы, но таких стерв, как свекрови, если невестку невзлюбят – таких хуже не бывает! – сказала Ольга. – Вот послушайте-ка еще одну нашу заводскую историю.

 

ИСТОРИЯ СЕДЬМАЯ,

рассказанная работницей Ольгой,
из которой действительно следует,
что самые лучшие стервы получаются из свекровей

Работала у нас такая Маша Клязьмина. Хорошая баба, передовик производства, но не вредная. А жила трудно, одна сына растила, мужик в войну погиб. И до того она в своем Егорушке души не чаяла, что и сказать нельзя. Жилы из себя тянула, а парня выучила на инженера. У нас на Адмиралтейском вместе и работали: мать в цеху, по уши грязная, а сын итээровец, при галстучке и белой рубашечке. Мать эти рубашечки ему и настирывала-наглаживала. Иной раз идем в столовку обедать и аж неловко: мать в задрипанной спецовочке с нами в общем зале хлебные котлеты рубает, а сынок за шницелем сидит в соседнем зале для итээровцев, где и белые скатерти на столах, и официантки. А Маша загля­нет в ихний зал и вся от радости зайдется: «Мой-то за одним столом с директором!»

Однако и Егор Николаич, сынок-то Маши, хороший человек был, с рабочими обходительный и дело знал. Но подвела его неуемная материнская любовь, так, что потерял он жену, ребенка и всю собственную психику. В дурдом попал.
Приглянулась ему чертежница одна, Шура. Хорошая девушка, скромная. Но из простой семьи и без высшего образования. Сын к матери – жениться, мол, хочу на Шурочке. А та ни в какую: «Лучшей не нашел? Она ж без диплома и семья простая. Нам такая не ко двору!» – послушать, так подумаешь, что сама она из столбовых дворян. Но Егор Николаич на своем настоял: пригрозил матери, что иначе уедет вместе с Шурой из Ленинграда на Север, та и сдалась. А сама с нами делится: «Ничего, пущай. Нонешние браки недолгие. Чем так трепаться-то по девкам, лучше женатым пожить. А там разведутся, найдет Егорушка себе жену под пару. Не дурак же он у меня, видит, что Шурка простая, проще некуда!» Как женился Егор Николаич на Шуре, так им вместе с матерью дали двухкомнатную квартиру от завода: она старая заслуженная работница, а он – молодой инженер. Живут втроем. Мы уж думали, Маша смирится. У Шурочки- то больно характер хорош, где можно – завсегда усту­пит. С Машей ласкова, все «мамочка» да «мамочка». Но оказалось, что Маша своего держалась, все выжидала, когда ж разводиться начнут? А они взяли да и ребенка завели, сына Шурочка родила. И вот тут наша Маша вовсе с цепи сорвалась! Представляете, бабоньки, воз­ненавидела она ни в чем не повинного ребеночка лютой ненавистью! Бабка-то внука! Это где ж видано? Даже имени его никогда не называла, а все «отродье» да «ублюдок» он у нее. Житья не стало Шурочке совсем, стала она просить Егора Николаича, чтобы им разменять­ся. Поначалу он против был – мать ведь! Но после видит, что нет с ней, нашей Машей, сладу, и подал на размен. А та давай бегать по заводу – в партком, в местком, в растудыегоком: «Караул! Сын с невесткой меня из дома гонют!» Стали Егора Николаича вызывать, стыдить, уго­варивать, и отступился он от размена. А Маша невестку поедом ест, совсем житья бедняге не дает: «Это ты, ты, проклятая, его против матери строполишь!» Не выдер­жала Шурочка, ушла из дома в общежитие, в наше, заводское. А Маше этого мало. Проведала она, что Егор Николаич ходит туда каждый день, уговаривает Шу­рочку домой вернуться. Выписала она скоренько Шуроч­ку с сыном из своей квартиры тайно от Егора Николаича, а потом милицию на нее напустила: «Без прописки в общежитии живет!» А у Шурочки еще декретный отпуск был. Милиция к коменданту, а комендант опосля к Шурочке: «Извините, против милиции ничего не могу. Придется вам к мужу возвращаться – милиция беспоко­ит». Оказалась Шурочка на улице. А ведь слабая еще, нервы-то вконец расшатаны. Ну и сиганула она с ребе­ночком в Неву с моста лейтенанта Шмидта. Не спасли. А Егор Николаич-то с расстройства загремел в дурдом. Год его лечили, теперь выпустили. Работает вроде, но уж не тот, не прежний: тихий стал, ходит по заводу, как тень. От матери ушел, комнату снял. А Машу, вы думаете, проняло? Ничего подобного! Поседела она совсем, умом тоже чуток тронутая стала, но все свое твердит: «Выле­чат Егорушку врачи, невесту ему найду с дипломом и богатую. Зря я, что ль, всю жизнь себе в куске отказы­вала, учила его?» Вот такая дурость все семейство сгубила. А ведь как подумаешь, то ведь жалко и Машу. Наши бабы, которые постарше, рассказывают, что пока Егор Николаич института не кончил, Маша ни разу в столовой не обедала заводской: принесет хлебца с повидлом или маргарином и жует в уголке в раздевалке. Полтинника себе на обед жалела, бутылки кефира в буфете не брала! Разве ж и ее не жаль?

— А мне кажется, – сказала Неля, чья очередь рассказывать была за Ольгой, – что самые большие стервы – это бывшие жены. У нас одна такая в квартире жила.

 

ИСТОРИЯ ВОСЬМАЯ,

рассказанная учительницей музыки Нелей,
утверждающей, что бывшие жены по отношению
к своим бывшим мужьям тоже бывают вполне приличными стервами

Жили у нас в квартире муж, жена и сын. Характер у нее был, прямо скажем, не из самых миролюбивых. И вот развелись они. Сын, как водится, остался при матери. Отец хочет с ним встречаться, а она на порог не пускает: «Ты теперь для нас не отец, а всеми презираемый алиментщик! Твое дело деньги присылать вовремя, а нет – в тюрьму посадим. И больше нет у тебя никаких ни прав, ни обязанностей перед нами». Мальчишка растет и отца не знает. Как-то слышу на кухне разговор матери и сына: «Мама! А кто мой папа?» – «А твой папа подлец!»
Долго ли коротко, но отец решил по суду требовать встреч с ребенком. Суд установил им для встречи два часа по воскресеньям. Вы думаете, она пустила сына хоть на одно свидание с отцом? И не подумала! Он звонит – она вешает трубку. Приходит – их с сыном нет дома, она его с утра за город каждое воскресенье увозит.

Не выдержал отец и снова обратился в суд. Выписали ей штраф тридцать рублей за то, что препятствует встречам отца и сына. Что же делает эта стерва? Ни за что не угадаете!
Однажды возвращаюсь я с работы, смотрю, а из комнаты Анны Павловны, так звали эту бывшую супруж­ницу, грузчики выносят полированный гарнитур. Спра­шиваю: «Вы что, переезжаете, Анна Павловна?» Отвеча­ет: «Нет, это я продала гарнитур». Через день являются какие-то люди и уносят ковер, потом телевизор. А после мы узнаем, что Анна Павловна продала все что могла, а штраф не уплатила. Явился судебный исполнитель иму­щество описывать, а в квартире пусто! Анна Павловна тем временем срочно вышла замуж за какого-то пожи­лого офицера и уехала с ним, естественно, не простив­шись с бывшим мужем. Не знаю уж, отступился он теперь от мальчика или продолжает их искать. А алимен­ты на ребенка берут с него по-прежнему.

Мнения женщин об этой воительнице за права материнства разделились: одни сочувст­вовали несчастному отцу, а другие считали, что мать была в своем праве.
Чтобы остановить затянувшийся спор, Эмма попросила внимания и стала рассказывать.

 

ИСТОРИЯ ДЕВЯТАЯ,

рассказанная режиссером Эммой
и представляющая собой еще одно самокритичное повествование
о собственной стервозности, включающее два эпизода

Я много стерв встречала в жизни, но одну из них я знаю лучше других – самое себя, а потому о себе и расскажу. Мой бывший муж, эта неугомонная стареющая зна­менитость, давал мне массу поводов к тому, чтобы быть стервой по отношению к его избранницам. Я их по очереди ненавидела в той последовательности, в которой они появлялись на сцене его жизни. Расскажу вам пару эпизодов и постараюсь передать, что я чувствовала в то время, проанализировать механику самой стервоз­ности.
Эпизод первый. Та самая молоденькая Джульетта, с которой он изменял мне в сибирском театре. Поначалу я пыталась охаивать соперницу. Говорят, это самый непродуктивный путь ревности. Да, если действовать грубо, в лоб, и этого-то я быстро усвоила! Тогда я стала действовать осторожно. Поскольку на словах муж отри­цал связь с ней, это давало мне возможность приписы­вать мою хулу другим людям и удивляться, если он за нее заступался.

— Ты знаешь, дорогой, почему-то все у нас твердят, что у Джульетты кривые ноги, конечно, есть немного, но, по-моему, это из зала совсем незаметно!
Нечего и говорить, что после этих слов муж три дня рассматривал ноги Джульетты, и в конце концов ему стало казаться, что что-то с ними не так, если «все говорят». Так же последовательно и от имени других были раскритикованы ее глаза – «пучеглазая и один глаз немного косит», манера причесываться и одеваться. Признаком успеха было то, что Джульетточка наша, вполне хорошенькая во всех отношениях, вдруг стала менять прически, платья, злоупотреблять косметикой. Однажды я застала ее перед зеркалом в уборной в слезах.
— Что с тобой?
— Говорят, у меня глаза разные, а я смотрю, смотрю и не пойму, то ли правый больше, то ли левый?..
А я слушаю и радуюсь недоброй радостью.
Но развела я их более тонким и нетривиальным способом. Стала нахваливать ее игру, опять же от имени других:
— И чего все хвалят эту твою Джульетту, врут, будто она тебя затмевает, что ты рядом с ней не Ромео, а ее отец Капулетти?
Это на него подействовало куда сильнее. Джульетта начала его раздражать. Поняв, что это – способ, я им Джульетту и добила. Сама написала письмо в местную газету от имени анонимного поклонника, расписала ее игру дальше некуда, а в конце добавила: «Жаль, что исполнитель роли Ромео, прекрасный столичный актер, в этой роли рядом с Джульеттой проигрывает, и единст­венно из-за возраста». На этом их роман был кончен.
На некоторое время мы с мужем опять примирились и сошлись, а затем был второй акт того же спектакля. На смену актрисе пришла буфетчица из нашего же театра. Милая свеженькая девочка-сибирячка, которая, конеч­но же, не устояла перед приезжей знаменитостью. Старый козел выскакивал с ней пококетничать прямо в антрактах, в том костюме, в котором был – на девочку это действовало потрясающе: среди публики бывали ее знакомые, друзья, соседи, и все они видели, каким она пользуется успехом. Она стала за стойкой вся розовенькая, как Снегурочка, и сияла, как новогодняя елка.
Поначалу меня опять занесло.
— До чего ты опустился! О чем ты с ней говоришь?
— Находится о чем. А ты не смей говорить о ней плохо, это неблагородно!
— Неблагородно?! Важно, что я вообще о ней говорю. Может быть, это ее звездный час. Представляешь: о ней, маленькой провинциальной мещаночке, заинтересован­но говорю я, режиссер из Ленинграда. Какая уж тут разница, хорошо говорю или плохо?
От этих разговоров он бесился, а я еще больше. Сколько раз сама хотела удержаться, но не было ника­кой возможности. И чем горячее и злее становились мои слова, тем больше я холодела внутренне, опустошаясь, но не избавляясь от нестерпимой ревности. Зато потом наступала полная пустота. И тяжелее всего было рабо­тать в это время, а работать надо было: театр держался на мне. Это поняли все, и в том числе мой дорогой муженек, когда я не выдержала, все бросила и уехала: труппа распалась, а сам он еле-еле устроился руководить самодеятельностью в районном клубе.
Впрочем, с этой девочкой из буфета я тоже успела расправиться, и очень просто. Как-то перед концом антракта, когда они ворковали через стойку, я подошла к ним, будто бы что-то сказать мужу перед следующим действием. Сделала какое-то замечание, причем в до­вольно категорической форме: показала и ему, и этой девочке, кто тут старше по театральному счету. Он разозлился, но вынужден был себя сдержать, а малень­кая буфетчица слушала нас раскрыв рот. Тут же ему пришлось уйти – прозвенел первый звонок. Тогда я повернулась к девочке, улыбнулась и сказала:
— Ничего, Анечка, привыкайте! Если у вас действи­тельно явный талант и вам следует идти на сцену, то надо заранее изучать театральные порядки. Ах, что это я! Муж просил пока никому не говорить о его планах относительно вашего театрального будущего, даже вам самой! Вы уж меня ему не выдавайте, пожалуйста.
И отошла. Все было кончено. Засверкали перед бедной девчушкой огни рампы, зазвучали аплодисменты, замелькали афиши. А главное, все так близко, понятно – со школьной скамьи она у нас в буфете и театр, конечно, полюбила, отраву эту. И, конечно, волей-неволей, по простоте своей она мужу и показала, какие мечты у нее завелись. А муж, хоть и ловелас, но все-таки актер был не без понятия и таланта. Видит он, что у девочки данных никаких: ноги бочоночками, весу лишнего кило двадцать, а произношение и дикция самые варварские. И ее робкие надежды на его помощь привели мужа в бешен­ство.
И знаете, милые, что меня остановило на этом пути, несмотря на все мои успехи по изничтожению сопер­ниц? Жуткая трата нервной энергии, которая на них уходила. Добившись своего, я долго чувствовала себя опустошенной или взрывалась истерикой, когда уже все было кончено и муж возвращался ко мне. Как-то я задумалась и поняла, что стерва во мне уничтожает в первую очередь меня самое, что с этим нельзя вести творческую жизнь, что это своего рода наркомания, разрушающая женщину. С тех пор мне очень жаль женщин, погрязших в этом бесовстве, – больше у них уже ни на что другое сил не остается. Если отношения пошли так, что бабу сделали стервой, то лучше для нее самой – уйти, и как можно раньше. Потому что остано­виться, перестроиться она уже не сможет, уйдет в этот омут с головой и вынесет ее через годы разрушенной старухой на пустой берег.

После Эммы должна была рассказывать Ириш­ка, и она начала.

 

ИСТОРИЯ ДЕСЯТАЯ,

рассказанная секретаршей Иришкой,
повествующая о любящей матери,
превратившейся в стервозную тещу

Эта история случилась с моей подругой Аллой. Отец оставил их с матерью, и они жили вдвоем в небольшой комнате в коммунальной квартире. Жили бедновато, мать работала парикмахершей, но Аллу она любила и баловала. Выросла Алла, кончила техникум, начала рабо­тать, а тут и жених у нее объявился – молодой морской офицер, красавец, умница, в Аллу влюблен без памяти. Плавал он на военных кораблях, на корабле и был прописан. Поженившись, они стали жить у Аллы, в одной комнате с матерью. Сначала все было ладно, теща зятя вроде бы приняла и даже полюбила. Но потом мы, подружки, стали замечать, что Алла с лица спадает, нервничает.
— Что с тобой происходит? С мужем нелады?
— Нет, с мужем все в порядке. Мать жизни не дает.
— Что такое?

Алла только рукой махнула. Но мне потом на ушко призналась. Мать ее почему-то возревновала к их интим­ной жизни. Комната одна, ну они шкафом отгородили материну кровать, а сами спят на раскладном диване.
Вечером ложатся и ждут, когда мать уснет. А та моду взяла: поворочается, а потом начинает похрапывать – вроде бы уснула. Только молодые примутся за свое дело, как она встает, выходит из-за шкафа и начинает искать то таблетку от головной боли, то воду – пить ей вдруг захочется, то еще что-нибудь. Бессонница, говорит, и все тут! Всю жизнь Алле с мужем отравляет. Стали они искать комнату. А попробуй сними комнату в Ленингра­де – и не найдешь, и никаких денег не хватит. А тут еще Алла забеременела, ребенка ждут – а с ребенком комнату никто не сдаст, сами знаете. Алла пыталась с матерью поговорить, а та делает вид, что не понимает, о чем речь. Еще и оскорбленную невинность из себя строит: «Я пятнадцать лет без мужика живу, мне твоих забот не понять!»
Кончилось у них все очень печально. Отвез муж Аллу в родильный, дождался возле больницы, пока она родила мальчика, и на радостях побежал домой с бутылкой коньяка – бабушку поздравить с внуком! Выпили, лег он спать, теща за шкаф отправилась. А ночью она к зятю в постель залезла, представляете? А тот спросонья и спьяну навалился на нее... Потом взвыл, вскочил и бежать! Так и рухнула у Аллы вся семейная жизнь: муж от стыда больше и не показывается, хотя деньги на мальчика шлет, и немалые. А бедняга Алла поседела с горя.

И решили наши женщины, что, пожалуй, теща по стервозности опередила и жен, и свекровей. А назавтра решили они рассказы­вать о неверных мужьях и женах. Эмма при этом поставила условие:
— Милые дамы! Поскольку мы уже доверяем друг другу, то давайте договоримся: кто из нас сам изменял мужу – рассказывать без утайки все как есть!
— А если неверности не было, но была жуткая и неоправданная ревность, то можно про рев­ность рассказывать? – спросила Иришка.
Решили, что в таком случае, если уж с невер­ностью ничего не получилось и осталась одна ревность, то можно рассказывать и про рев­ность.
Так кончился четвертый день.

 

ДЕНЬ ПЯТЫЙ, ГЛАВА ПЯТАЯ,