Бездна» и «идеал» дмитрия. Что подразумевает дмитрий, говоря о «широкости человека».

«Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы» - Дмитрий Карамазов говорит о страшной силе красоты. Страшной, потому что неопределимой. Как понять, что перед тобой: «красота и идеал Мадонны» или «Содомская красота»?

Но красота в высказывании Мити так же едина и всевластна и неделима, как Бог, с Которым борется дьявол, но Который Сам с дьяволом не борется… Бог пребывает, дьявол нападает. Бог творит – дьявол пытается отобрать сотворенное. Но сам он не сотворил ничего, и значит – все сотворенное – благо. Оно может лишь – как красота – быть посажено в Содом…

Если определить, что есть «Идеал Содомский», и обратиться к исходным текстам, можно увидеть, что в Содом пришли вовсе не распутники и соблазнители, не демоны: в Содом пришли ангелы, вместилища и прообразы Господни, - и это именно Их устремились содомляне «познать» всем городом. Да и Богоматерь вовсе не сводима к «одному типу» красоты. Ее полнота, способность вместить в себя «все противоречия», подчеркивается обилием разных типов, изводов, сюжетов икон, отражающих разные аспекты Ее действующей в мире и преображающей мир красоты.

Чрезвычайно характерно Митино: «В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей».То есть красота не «появлятеся» в Содоме. Красота в Содоме «сидит» - то есть посажена, заперта в Содом как в тюрьму, как в темницу человеческими взглядами. Именно в этой тайне, сообщаемой Митей Алеше, разгадка тяготения Достоевского к героине – святой блуднице. «Все противоречия вместе живут». Красота, заключенная в Содоме, и не может предстать в ином облике.

Красота беззащитна перед смотрящим в том смысле, что именно он оформляет ее конкретное проявление. Например, Федор Павлович испытывает похоть, увидев впервые свою последнюю жену, похожую на Мадонну: «“Меня эти невинные глазки как бритвой тогда по душе полоснули”, - говаривал он потом, гадко по-своему хихикая». Вот, оказывается, чем страшен сохраненный идеал Мадонны, когда в душе уже торжествует содомский идеал: идеал Мадонны становится объектом сладострастного влечения.

Дмитрий Карамазов также говорит о «широкости русского человека»: «...широк человек, слишком даже широк, я бы сузил...»

Широта – титульное свойство русского характера. Широкий человек любит широкие жесты, действует с размахом, живет на широкую ногу – словом, человек широкой души. Это щедрый и великодушный человек, не знающий мелочности, готовый простить другим людям их мелкие прегрешения. Он щедр и хлебосолен, он нерасчетлив и расточителен. Он расходует себя, не только материальные блага, но и чувства, совершенно не задумываясь о последствиях. Он стремится объять все, дойти «до черты» и переступить её.

«Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и – в частных случаях, но весьма нередких – броситься в нее как ошалелому вниз головой», – уверяет Ф. М. Достоевский.

Идея двойничества в романе.

Двойничество у Достоевского - не просто изображение душевной болезни, но всегда символическое и философски значимое явление. Со всеми подробностями показывает Достоевский, как под влиянием бездушного общества, дисгармонической действительности сознание человека не выдерживает, деформируется, отчуждется от самой себя и вследствие этого раздваивается, порождая на свет своего двойника как собственную себе противоположность, собственные нереализованные жизненные возможности.

Проблема «двойничества» возникает в романе еще раз, в сцене ночного видения Ивана, когда ему кажется, что он беседует с чертом. В действительности же происходит внутренний диалог, спор героя с самим собой.

Особый вид диалога – двойничество, наличие «двойников» главных идейных антиподов или героев, испытывающих их влияние. В их судьбах проясняется и углубляется смысл библейского эпиграфа. Идейный смысл эпиграфа художественно реализуется не только в образах Зосимы и его ученика Алеши, но и распространяется на всю систему образов романа, в том числе и на антипода Зосимы – Ивана Карамазова.

В романе «Братья Карамазовы» старец Зосима и герои, следующие его философии, идут по пути очистительной жертвы, безвинно страдают во имя будущего счастья человечества: старший брат Зосимы Маркел, его «таинственный посетитель», Алеша и Митя Карамазовы, Илюша Снегирев и Коля Красоткин. Они обретают духовное бессмертие, повторяя крестный путь Христа, вследствие того, что осознали нравственную ответственность каждого человека в своих и чужих грехах, в отдалении мировой гармонии, так как на свете нет невиновных, т. е. не принимавших участия в увеличении зла, и поэтому каждый человек «за всех и за вся виноват» [14. 149]. В результате этого герои чувствуют себя сопричастными Богу и верят в него и в свое бессмертие.

В противоположность им, Иван не принимает будущей гармонии человечества (небесной или земной), потому что она оплачена слишком дорогой ценой – страданиями ни в чем не повинных детей, – и обвиняет Бога в таком несправедливом устройстве мира и общества. Поэтому Иван не то что не может допустить существования Бога («Я не Бога не принимаю,... а мира, им созданного» [14. 215], – говорит он), а отрицает справедливость миропорядка, основанного на страдании людей. Неверие в Бога для Ф. М. Достоевского равносильно неверию в свое бессмертие. В связи с этим Иван выдвигает идею: «Нет бессмертия души, так и нет добродетели, значит, все позволено» [14. 76], – оправдывающую любые аморальные поступки вплоть до антропофагии, так как человек, по мнению Ф. М. Достоевского, не верящий в свое бессмертие, не страшится загробного воздаяния, а следовательно, может безнаказанно совершать преступления, потому что мнит себя человеко-богом.

Старец Зосима, в противоположность Ивану, считает, что существование Бога не может быть оправдано логически, в нем можно убедиться «до факта», без доказательств, путем веры, благодаря «опыту деятельной любви», как говорит он «маловерной даме» госпоже Хохлаковой: «Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того, как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей» [14. 52].

Иван, подобно госпоже Хохлаковой, готов любить все человечество, но не может заставить себя полюбить ближнего своего. Однако в сцене с «мужичонкой» Иван, под влиянием Алеши преодолев в себе сомнения, обретает способность бескорыстно творить добро для своих ближних. Важно отметить, что автор включает в повествование этот эпизод уже после главы «Бунт», как бы возвращая героя и читателей к «диспуту идей», а

затем продолжает его в виде отрицания идей Великого инквизитора: глава «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» одиннадцатой книги романа.

Полифоническая структура романа позволяет автору соотнести с образом Ивана и других персонажей, заменивших веру в идеал разумной логикой (отцеубийца Смердяков, карьерист Ракитин). Двойники Ивана Карамазова выявляют безнравственность теории главного героя, применив ее в жизненной практике.

Один из двойников Ивана Карамазова, Михаил Ракитин, опошляет и принижает рационализм главного героя, доводя его до узкого практицизма и грубого утилитаризма. Этот «семинарист-карьерист», отрицая, как и Иван, веру в Бога и бессмертие души, пытается в целях своего циничного спекулятивного расчета (он хочет сделать себе карьеру и разбогатеть) заменить христианскую любовь чисто рациональной «добродетелью»: «Человечество само в себе силу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в бессмертие души! В любви к свободе, к равенству, братству найдет» [14. 76].

Иван Карамазов, один из наиболее глубоких и сложных типов рационалиста, идеолог концепции вседозволенности, вместо живого познания жизни пытается холодным логическим умом «мысль разрешить» и своими рационалистическими силлогизмами о том, «один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога духовно развращает Смердякова, вдохновляет его на отцеубийство. Не случайно Смердяков, решившийся на практике проверить Иванову теорию вседозволенности, обращаясь к нему, утверждает: «... главный убивец во всем здесь единый вы-с, а я только самый не главный, хоть это и я убил. А вы самый законный убивец и есть!» [15. 63].

Следовательно, двойники Ивана Смердяков и Ракитин доводят до абсурда теорию «все позволено», невольно, своей судьбой доказав, что чистое теоретическое мышление, без веры в Бога, в бессмертие души, способно привести к таким трагическим последствиям, что сам герой увидит аморальность и несостоятельность своей теории, которая может стать грозным оружием и обратиться в конце концов против самих ее исполнителей. Поэтому, убедившись в крахе основных положений своей теории, поняв, что не «все позволено», что есть неписаные законы нравственности, переступив через которые, человек перестает быть человеком, Иван идет в суд давать показания в пользу Мити, обвиняя в совершении отцеубийства Смердякова и самого себя. Однако это показание не привело его к христианской любви с ее всепрощением. Чтобы обрести веру в Бога, человек должен пройти через «горнило сомнений» [15. 77], о чем говорит Ивану черт, его двойник. Он напоминает Ивану сочиненный им же анекдот о философе, который при жизни «все отвергал, законы, совесть, веру, а главное – будущую жизнь. Помер, думал, что прямо во мрак и смерть, ан перед ним – будущая жизнь. А только что ему отворили в рай, и он вступил, то, не пробыв еще двух секунд... воскликнул, что за эти две секунды не только квадриллион, но и квадриллион квадриллионов пройти можно, да еще возвысив в квадриллионную степень! Словом, пропел "осанну"...»

Иван всегда рассматривается в соотнесении с персонажем, именуемым, как правило, его “двойником”. Я имею в виду Смердякова. Смердяков большинству критиков кажется своего рода прямым порождением Ивана, как бы материализующим его идеи, превращающим их в реальность. Скажем, один из первых аналитиков, осознавших сверхвременное значение романа, известный славянофил Орест Миллер, писал: “Несчастный Смердяков, слепо подчинившись идеалу Ивана, <...> совершил преступление”. Эту идею повторяют русские философы и исследователи больше столетия. Примеры бесконечны. Однако весьма существенно, что на самом деле идея эта была подкинута вначале прокурору, потом романной публике, затем читателям и, наконец, философской критике самим Смердяковым: «Он с истерическими слезами рассказывал мне на предварительном следствии, как этот молодой Карамазов, Иван Федорович, ужаснул его своим духовным безудержем. “Всё, дескать, по-ихнему, позволено, что ни есть в мире, и ничего впредь не должно быть запрещено, - вот они чему меня всё учили”. Кажется, идиот на этом тезисе, которому обучили его, и сошел с ума окончательно» (15, 126-127).

Итак, получается, что Смердяков слепое орудие Ивана, а потому и его двойник. Но такая трактовка двойничества, если вдуматься, в общем-то сомнительна. В традиции мировой литературы двойник - это тот персонаж, который, что называется, подставляет главного героя, паразитирует на его внешности, его благородстве, его происхождении и т.п. Короче, является явным антагонистом и врагом близкого автору героя, судьба которого составляет предмет забот того или иного произведения. Таков злодеем был у самого Достоевского в его “петербургской поэме” “Двойник” господин Голядкин-младший. Он оказался и находчивее, и решительнее, и изворотливее, и подлее Голядкина-старшего, которого он затирал, обходил на всех поворотах и довел, наконец, до сумасшествия, выкинув в дом умалишенных и заняв его место. Таков преступный и кровавый Викторин в “Элексирах дьявола” у Гофмана, едва не погубивший душу монаха Медардуса. Такова тень в пьесе Евгения Шварца “Тень”.

Даже когда двойник оказывается вроде бы порождением сознания главного героя как в романе Стивенсона “Странный случай с доктором Джекилем и мистером Хайдом”, все равно он побеждает своего, так сказать, родителя, убивая его. Но никогда не подчиняется главному герою. Это закон, которому следует любой двойник.

Имеет смысл посмотреть в контексте этого рассуждения на Смердякова.

26. Гуманистический идеал писателя в образе Алеши и его развитие сравнительно с образом князя Мышкина.
Алексей Карамазов как гуманистический идеал автора.

Алеша Карамазов — главный герой романа. В романе Достоевский вернулся к идее создания образа положительно прекрасного человека. Свет его имени проявляется в характере героя, в его отношениях с другими героями романа. Роль Алексея Карамазова в романе, безусловно, самостоятельна, но в идейном плане он — ученик старца Зосимы. Алексей Карамазов умеет выслушать и понять собеседника, он сострадает, проявляет участие, помогает другим людям. Он дарит им счастье, любовь, радость. Он следует евангельским заповедям, но не всегда. Как и другие братья, он не идеален, он — живой человек. Иначе и не могло быть: един Бог без греха. Праведник свят настолько, насколько сознает свой грех. Алеша, как обычный герой житийного повествования, уже в ранней юности обнаруживает стремление уйти из суетного мира, потому что земные страсти чужды ему. У него особый дар возбуждать всеобщую любовь, он всех любит, обид не помнит, никогда не заботится, на чьи средства живет; ровен и ясен; у него “дикая, исступленная стыдливость и целомудренность”. В образе Алеши предначертан новый тип христианской духовности – иноческого служения в миру; он проходит через монашескую жизнь, но в монастыре не остается; старец Зосима перед смертью говорит своему любимцу, что он должен покинуть монастырь.

Младший из братьев Карамазовых, Алеша, обрисован бледнее других. Подобно своему духовному предшественнику князю Мышкину.

В романе "Идиот" князь Мышкин описан как человек тихий, простой, смиренный; другим он кажется чудаковатым. Будучи взрослым человеком, он сохранил мироощущение ребёнка. Его доброта, нравственность, смирение противопоставляют Льва Николаевича другим персонажам романа; фактически он является воплощением христианской добродетели или даже олицетворением Иисуса Христа. В черновиках романа Мышкин упоминается как «князь Христос».

Достоевский создает образы, в которых воплощено сознание, уже прошедшее пучину сомнений и представляющее гуманистический идеал. Таковы князь Мышкин, Алеша Карамазов, которые являют у Достоевского как бы завершающий этап того становления, в котором находятся остальные герои писателя.