Moenibus surdis, campana muta – стены глухи, колокол нем

 

Урсус ощупал войлок шляпы, сукно плаща, саржу куртки, кожу нагрудника – никаких сомнений быть не могло; коротким повелительным жестом, не произнеся больше ни слова, он показал хозяину на дверь гостиницы.

Тот открыл ее.

Урсус опрометью выбежал на улицу.

Дядюшка Никлс следил за ним глазами. Урсус бежал так быстро, как только позволяли ему ноги, в том направлении, в каком утром вели Гуинплена. Четверть часа спустя запыхавшийся Урсус был уже в том переулке, куда выходила калитка Саутворкской тюрьмы и где он провел столько часов на своем наблюдательном посту.

Этот переулок был безлюден не только в полночь. Но если днем он нагонял тоску, то ночью внушал тревогу. Никто не отваживался появляться в нем позже определенного часа. Казалось, каждый боялся, как бы тюрьма и кладбище не сдвинулись со своих мест и, приди им только фантазия обняться, не раздавили его в этом объятии. Все это – ночные страхи. В Париже подстриженные ивы на улице Вовер тоже пользовались дурной славой. Поговаривали, будто по ночам эти обрубки деревьев превращаются в громадные руки и хватают прохожих.

Население Саутворка, как мы уже говорили, инстинктивно избегало этого переулка между тюрьмой и кладбищем. В прежнее время поперек него протягивали на ночь железную цепь. Излишняя предосторожность, ибо самой лучшей цепью, преграждавшей вход в переулок, был внушаемый им ужас.

Урсус решительно свернул в него.

Какую цель преследовал он? Никакой.

Он пришел в этот переулок, чтобы выведать что-нибудь. Собирался ли он постучаться в тюремную дверь? Конечно, нет. Это страшное и бесполезное средство ему и в голову не приходило. Попытаться проникнуть в тюрьму, чтобы расспросить о Гуинплене? Какое безумие! Тюремные двери так же трудно отворяются для тех, кто хочет войти в них, как и для тех, кто хочет выйти. Их можно отпереть только именем закона. Урсус это понимал. Зачем же он пришел сюда? Чтобы увидать. Что именно? Он и сам не знал. Что удастся. Очутиться против калитки, за которой скрылся Гуинплен, – и то уже хорошо. Иногда самая мрачная и угрюмая стена приобретает дар речи, и из щелей между ее камнями вырывается наружу сноп лучей. Порою из наглухо запертого темного здания пробивается тусклый свет. Внимательно рассмотреть оболочку таинственного – значит потерять время – не напрасно. Мы все инстинктивно стараемся быть поближе к тому, что нас интересует. Вот почему Урсус вернулся в переулок, куда выходила задняя дверь тюрьмы.

В ту минуту, когда он вступил в него, он услыхал один удар колокола, потом второй.

«Неужели уже полночь?» – подумал он.

И машинально принялся считать:

«Три, четыре, пять».

Он подумал:

«Какие большие промежутки между ударами! Как медленно бьют эти часы! – Шесть, семь».

Потом мысленно воскликнул:

«Какой заунывный звон! – Восемь, девять. – Впрочем, все очень понятно. Пребывание в тюрьме нагоняет тоску даже на часы. – Десять. – Да, здесь и кладбище рядом. Этот колокол отмеряет живым время, а мертвым – вечность. – Одиннадцать. – Увы! Тем, кто лишен свободы, он тоже отмеряет вечность. – Двенадцать».

Он остановился.

«Да, полночь».

Колокол ударил тринадцатый раз.

Урсус вздрогнул.

«Тринадцать!»

Раздался четырнадцатый удар, потом пятнадцатый.

«Что это значит?»

Удары продолжали раздаваться через большие промежутки. Урсус слушал.

«Это не часы. Это колокол mutus [немой (лат.)]. Недаром я говорил: как медленно бьет полночь. Это не бой часов, а звон церковного колокола. Что же предвещает этот унылый звон?»

Во всех тюрьмах того времени, как и во всех монастырях, был так называемый колокол mutus, отмечавший печальные события. Этот «немой колокол» бил очень тихо, словно стараясь, чтобы его не услыхали.

Урсус опять возвратился в удобный для наблюдений закоулок, где он провел большую часть дня, не сводя глаз с тюремной калитки.

Удары колокола по-прежнему, с большими равномерными паузами, следовали один за другим.

Погребальный звон как бы расставляет в пространстве зловещие знаки восклицания. На развернутом свитке наших повседневных забот каждый удар колокола словно мрачно отмечает красную строку. Похоронный звон похож на предсмертное хрипение человека. Он гласит о смертных муках. Если в домах, куда доносится этот звон, кто-нибудь предается мечтательному ожиданию, удары колокола резко обрывают его. Неясные мечты представляются как бы убежищем; человеку, объятому тоскою, они подают какую-то надежду; угрюмый звук колокола отнимает ее своей определенностью. Он рассеивает туманную пелену, за которой стремится укрыться наше беспокойство. Он вызывает в нашей душе горестную тревогу. Похоронный звон напоминает каждому о человеческих страданиях, о чем-то страшном. Эти печальные звуки обращены к каждому из нас. Они предостерегают. Нет ничего более мрачного, чем этот размеренный монолог. Удары, отделенные друг от друга равными промежутками, преследуют какую-то цель. Что кует молот колокола на наковальне нашей мысли?

Урсус бессознательно продолжал считать удары, хотя в этом не было никакого смысла. Чувствуя, что он на краю бездны, он старался не строить никаких догадок. Догадки – наклонная плоскость, по которой можно скатиться очень глубоко. И все-таки – что означал этот звон?

Урсус смотрел в ту сторону, где, как он знал, находится тюремная калитка.

Вдруг в том самом месте, где чернело что-то вроде дыры, появился красноватый отблеск. Он становился все ярче и ярче и превратился в свет.

Это было не расплывчатое пятно, а четко обозначившийся в темноте четырехугольник. Дверь тюрьмы повернулась на петлях. Красноватый свет явственно обрисовал притолоку и косяки.

Дверь только приотворилась. Тюрьма не распахивает настежь своих ворот, она лишь наполовину раскрывает свою пасть, словно зевая от скуки.

Из калитки вышел человек с факелом в руке.

Колокол продолжал звонить.

Внимание Урсуса теперь раздвоилось: он напряженно прислушивался к колоколу и в то же время не спускал глаз с факела.

Пропустив человека, полуоткрытая дверь широко раскрылась, и из нее вышло еще двое; вслед за ними показался четвертый. Это был жезлоносец. Урсус узнал его при свете факела. В руке у него был жезл.

Вслед за жезлоносцем вышли попарно какие-то люди; они двигались молча, держась прямо, словно деревянные истуканы.

Участники этого ночного шествия, напоминавшего процессию кающихся, с мрачной торжественностью, пара за парой, переступали тюремный порог, стараясь не производить ни малейшего шума. Так осторожно выползает из своей норы змея.

Факел освещал свирепые лица и мрачные фигуры.

Урсус узнал тех самых полицейских, которые утром увели Гуинплена.

Никаких сомнений – это были те же люди. Теперь они выходили из тюрьмы.

Очевидно, сейчас выйдет и Гуинплен.

Они привели его сюда, они и выведут его назад.

Это ясно.

Урсус стал всматриваться еще пристальнее. Выпустят ли Гуинплена на свободу?

Полицейские по двое выходили из-под низкого свода, очень медленно, как просачивается капля за каплей из стены вода. Колокол, не переставая звонить, казалось, ударял в такт их шагам. Выходя из тюрьмы, люди в этом шествии поворачивались спиною к Урсусу, направляясь в правый, противоположный, конец переулка.

В дверях блеснул второй факел.

Значит, шествие сейчас кончится.

Сейчас Урсус увидит, кого они сопровождают. Узника. Человека.

Сейчас Урсус увидит Гуинплена.

То, что они сопровождали, наконец появилось.

Это был гроб.

Четыре человека несли гроб, покрытый черным сукном.

За гробом шагал могильщик с лопатой на плече.

Шествие замыкалось третьим факелом, который держал человек, читавший какую-то книгу, – очевидно, тюремный священник.

Гроб понесли за полицейскими, повернув направо.

В то же время люди, шедшие впереди, остановились.

Урсус услышал скрип ключа в замке.

Факел осветил другую дверь, напротив тюрьмы, в низкой стене, тянувшейся по ту сторону переулка.

Эта дверь, над которой был изображен череп, вела на кладбище.

Жезлоносец вошел в нее, за ним остальные, за дверью скрылся уже второй факел; шествие стало короче, напоминая хвост уползающей змеи; вся вереница полицейских исчезла во тьме, за ними гроб, могильщик с лопатой, священник с факелом и книгой, и дверь захлопнулась.

Все исчезло, только за стеной еще мерцал свет.

Послышалось какое-то бормотанье, потом глухие удары.

Вероятно, священник и могильщик провожали гроб, опускаемый в землю, – один псалмами, другой комьями земли.

Бормотанье прекратилось, прекратились и глухие удары.

Опять послышались шаги, сверкнули факелы, на пороге распахнувшейся кладбищенской калитки снова показался жезлоносец, высоко держа свой жезл, за ним священник с книгой, могильщик с лопатой, полицейские, но уже без гроба. Процессия, двигаясь все так же попарно, вернулась обратно тем же путем, храня, как и прежде, угрюмое молчание; закрылись ворота кладбища, отворилась, снова освещенная факелами, дверь тюрьмы; сводчатый коридор на мгновение озарился красноватым отблеском; взору Урсуса предстали мрачные недра тюрьмы, и снова все потонуло во тьме.

Колокол умолк. Ночь завершила трагедию, опустив над нею зловещий занавес тишины.

Видение исчезло бесследно.

Призраки рассеялись.

Мы часто находим какой-то смысл в случайных совпадениях и строим на этом основании как будто правдоподобные догадки.

К таинственному аресту Гуинплена, к его одежде, принесенной полицейским, к похоронному звону колокола в той самой тюрьме, куда его увели, присоединилась еще одна трагическая деталь – опущенный в землю гроб.

– Он умер! – воскликнул Урсус и без сил опустился на камень. – Умер! Они убили его! Гуинплен! Дитя мое! Мой сын! – И он зарыдал.