Вскипятите его, остудите во льду

И немножко припудрите мелом.

 

Зима — время великого переселения кошек. Не по одной, а все вместе они являются каждая к знакомому порогу и ждут разрешения войти. Выезжая поутру из спальни, мы с Лордом натыкаемся на крысиный труп. Над ним скромно восседает взяткодатель. Очень худая, очень облезлая, пепельно-полосатая тигрица в белых носках. Мать бесчисленных потомков, ходячий кошмар грызунов.

— Привет, Мона Лиза! — Лорд радостно тянется ее погладить ее. Мона запрыгивает ему на колени и, тихо урча, трется о свитер костлявым боком.

— Да, здоровенная, — отмечает Лэри из-за наших спин. — Крупняк.

Имеется в виду, конечно, покойная крыса. Запускаем Мону в спальню и едем завтракать. У дверей третьей — аналогичная картина. Два крысиных тела и выжидающие коты. Завтракаем вдевятером. В снегопад у Толстого наступает период зимней спячки, он не завтракает и не обедает, ест только приносимые мелочи, и то, если удается его растолкать. Это зима.

После уроков приходит Рыжая с моими носками и свитером Лорда, и мы с ней, Лордом и Горбачом спускаемся во двор. Пусто и снежно. Жители Дома не любят резвиться на виду у наружности, поэтому снежные бои, если и будут, то с наступлением темноты. Мы лепим крошливого снеговика и приносим его с собой. Он тает посреди классной комнаты, превращаясь в лужу с плавающим в ней снегом, о которой Горбач говорит, что такова жизнь.

Потом мы сушимся и пьем чай. Рыжая заплетает волосы Горбача в сто косичек, но только с одной стороны. На вторую не хватает терпения, и мешает Нанетта с ее ревностью и переживаниями. Горбач сажает ее на голову, она сразу успокаивается и перестает клекотать. Я говорю, что и односторонние косички очень красивы, а Лорд говорит, что безумно жалеет о своих волосах, о том, что в теперешнем виде их нельзя ни во что заплести. Я играю «Снежную Песню» — ту, что хуже дождевой и намного короче, зато больше подходит зимнему дню.

Перед обедом появляется опоздавший к кошачьему переселению Дилан. Черный, как уголь, любимчик Сфинкса, сын Моны, самый громкоголосый певун из всех известных нам котов. Только, чтобы услышать его пение, надо дождаться весны.

— А где твоя выкупная крыса? — спрашиваю я его.

Он отворачивается и уходит, покачивая блестящим задом. На редкость самовлюбленное животное.

На полу блюдца с молоком и колбасными обрезками. На оконных стеклах морозом нарисованные хрустальные узоры.

 

Вечер, и опять идет снег.

Кошки и ворона испытывают друг друга на бдительность. Горбач, в односторонних косичках успокаивает их флейтой. Лэри пудрит прыщи, затягивается поясом до багровости и убегает искать приключений. Лорд уезжает сразу после него. Почему-то сегодня никто не поехал играть в снежки. Я сижу на подоконнике и жду, но внизу никого. Пусто и уныло. Рассматриваю морозные узоры на стеклах и нахожу в них себя, десятикратно повторенного — на Мустанге и без Мустанга, лохматого и причесанного, и даже в новой жилетке, и я выскребаю для этого хрустального себя маленькое, с ноготь, окошко, чтобы ему легче жилось и веселее дышалось. Сфинкс, морщась смотрит на меня.

— Суеверие, — говорю я ему. — Видишь, там, в узорах — тоже я.

— Да, — соглашается он. — Там можно увидеть все что угодно. Но ты мне лучше вот что скажи… Рисуя на потолке дракона, ты случайно не изобразил на нем пронзенное стрелой сердечко? Чисто машинально?

— Нет, — отвечаю я. — Такие пошлости не в моем духе. Я только вставил ему глаз. Следуя сновидческим инструкциям.

 

Возвращается Лэри. Все еще очень пунцовый. Бродит по комнате, вздыхая, как неупокоенный призрак. — Я приведу ее, — говорит он наконец. — Познакомиться. Она вам понравится. Классная девочка, вот увидите.

Мы молчим. Лэри ждет. Почему-то таращится на Горбача.

— Ну приводи, — говорит Горбач. — Чего ты на меня-то так уставился? Я здесь что ли главный бука?

— У нас с ней любовь, — объясняет Лэри. — Понимаешь? Настоящая. Ты не мог бы поболтать с ней по-дружески, когда она придет? Ведь мы с тобой друзья.

Горбач смотрит на него с ужасом:

— О чем? О чем я должен с ней болтать?

— Ну о вязании, например, — оживляется Лэри. — Она такие свитера вяжет — закачаешься. Не хуже твоих, честное слово.

Горбач скисает. Всем известно, как он этого стесняется своего умения. В том числе Лэри. Но настоящая любовь, должно быть, мешает запоминанию всяких мелочей.

— Чего не сделаешь во имя дружбы, — утешаю я Горбача, когда Лэри опять убегает.

Курильщик спрашивает кто девушка Лэри. Дружно пожимаем плечами. Никто не знает. Мы знаем только, что второй Габи в Доме нет. Зато здесь водится много других страшных существ, а от Логов хорошего ждать не приходится, поэтому мы немного нервничаем, а бедняга Горбач больше всех.

Чуть погодя Лэри ее приводит. Белобрысую тонконожку на подламывающихся каблучках. Она прячется за его спину Лэри и таращится на нас оттуда, а он краснеет от удовольствия, растекаясь, как томатная паста.

— Знакомьтесь. Это Спица. Она вяжет шикарные свитера. Очень шикарные. Я сам видел два последних. Они просто нарасхват. Здорово, да, Горбач?

Горбач бросает на меня отчаянный взгляд. Откашливается. Еле слышно спрашивает, какой номер спиц она — Спица — предпочитает.

Спица, не расслышав толком, жалобно улыбается. Горбача надо спасать. Дурака Лэри тоже. И я включаюсь.

— С узорчиками или без? — меня трудно не расслышать. — Какие узоры предпочитаете? Оплетки? Воробьиные лапки? Ах, цветочки! Как это мило!

За полчаса я выясняю, что девушка предпочитает бежевый цвет, что она родилась в ноябре под знаком Скорпиона, что любит чай, а не кофе, — на этом месте Лэри насильно вливает в нее пару чашек чая — что легко обгорает на солнце, что готовить умеет только рисовую кашу, что она скорее жаворонок, чем сова, и немного подкрашивает ресницы, но другой косметики не признает. Наконец, Лэри ее уводит, вполне довольный, а я могу передохнуть.

— Спасибо, Табаки, — говорит Горбач. — Вовек не забуду. С меня что только пожелаешь. Что смогу достать.

— Пустяки! — отмахиваюсь. — Хотя, разговорить ее, прямо скажем, было нелегким делом.

Потом возвращается Лорд. Красный и дикоглазый, не хуже Лэри. Белые ящерки по зеленому свитеру, мокрые волосы зачесаны назад, скрывая проплешинки. Я грызу орехи. Сфинкс качается на тумбочке, позвякивая всем, что там внутри, а Лорд, странный с виду — что уже привычно, но все же еще страннее, чем привычно — заваривает кофе и мешает его с Кока-Колой, сыплет туда дробленный миндаль и корицу, а потом вытряхивает в чашку содержимое амулета со скорлупой василиска, и выпивает, не поморщившись.

Спрашиваю что с ним такое стряслось.

Лорд перемалывает скорлупу зубами и молчит.

Морщась, наблюдаем за тем, как он разделывается со своим жутким кофе и со всем, что в него накидал.

— Я слишком низко нагнулся к огню, — говорит он наконец. Усмехаясь, как маньяк.

Мы некорое время ждем, не помрет ли он, потом Курильщик спрашивает, где он нашел открытый огонь, чтобы к нему нагибаться.

Лорд таинственно улыбается. Словно весь Дом полыхает кострами, вокруг каждого сидят люди, на спор нагибаясь к огню — кто ниже? — и только Курильщик почему-то ничего об этом не знает.

Я бы на месте Лорда не разводил столько романтики вокруг банальных явлений, и не доводил Курильщика, но что взять с влюбленного? Все они немного не в себе. Если он думает, что сожрав уникальную скорлупу василиска завоюет сердце Рыжей, пусть себе жрет. Мне только жаль Курильщика, который и так нервный.

— А Лэри приводил свою подружку, — сообщаю я. — Вязальную Спицу.

— Да? — говорит Лорд. — Как интересно.

Врет. Ему не интересно.

Сфинкс вздыхает.

— В другой раз не нагибайся так близко к огню, Лорд, — просит он. — Огонь — неуправляемая стихия.

— Боже, — стонет Курильщик. — Как я от вас устал!

Ночью мне снится странный сон: мертвое озеро — светло-серое, неподвижное, как зеркало. Из воды торчат белые сухие стебли. Я сижу на берегу и жду появления чего-то страшноного, обитающего на дне. Рядом со мной на песке, валяется ржавый меч. Туман затягивает все вокруг, я вдруг оказываюсь в воде… и просыпаюсь.

Ночь светлая, хотя луны не видно. Лорд не спит. Сидит и смотрит на меня, задумчиво покусывая ворот пижамы. И гладит Мону, полосатым ковриком разлегшуюся у него на коленях.

 

ВОРОЖБА

 

— Знаю, знаю зачем ты пришла! — сказала русалочке морская ведьма. — Глупости ты затеваешь…

Х.К. Андерсен

 

Русалка садится на корточки у выдвинутого ящика стола. В нем ворох всякого хлама вперемешку с немногими действительно ценными вещами. Здесь ее учебники и тетради, дневник двухлетней давности, склеенный так, что прочесть что-либо, не разорвав его, невозможно, похвальные листы за успехи в учебе и несколько забракованных Крысой колокольчиков, которые та не повесила над своим матрасом. Покопавшись в глубинах деревянной сигарной коробки (такой старой, что изображение на крышке полностью стерлось), она находит то, что искала — вязаный шерстяной мешочек для спортивных тапочек, с которым когда-то ходила на сеансы лечебной гимнастики. Отпихнув кота, принюхивающегося к ее рукам, Русалка расстилает мешочек на полу. Он не совсем такой, как ей помнилось. Тусклее, грязнее… Прямо посередине проеденная молью дырка. Ей казалось, что мешочек должен быть намного красивее. Не всматриваясь в рисунок, она вспоминает, как вязала его. Ряд за рядом — маленьких коричневых человечков, держащихся за руки и танцующих смешной игрушечный танец. У каждого одна нога на весу — на разной высоте, чтобы хоть немножко отличались друг от друга. Она ужасно любила их, коричневых, большеголовых уродцев. Ей было восемь лет. Она загадала тогда желание и верила, что оно исполниться, если сделать что-то необычное, что-то сложное. Связать, например, такой мешок, вместо шарфиков, которыми довольствовались остальные. «Зачем браться за то, чего толком не умеешь?» — спросила ее Гекуба. Русалка не ответила. Когда мешок был готов, и даже Гекуба назвала его «славненьким», а чуда так и не произошло — тогда она и придумала человечков. Трудно отказаться от мечты. Легче усложнить путь к ней, чем поверить, что задуманному не осуществиться. Двенадцать человечков. На них ушло больше времени, чем на весь мешок. Центральная фигурка отличалась от остальных. Она похожа на метелку. Это как бы сама Русалка, спрятанная под волосяной кисточкой, на которую пошли ее настоящие волосы. «Смотри-ка», — сказала Гекуба, — «как красиво… Ты будешь вязать своему парню чудные свитера, попомни мои слова». Русалка это запомнила и вплела в свое чародейство обязательным условием — ведь это звучало так замечательно! Теперь, проводя пальцем по человечкам, она вспоминает. Сбылись все тайные желания. Кроме последнего. Этого. Ее парень пока еще не ходит в ее свитерах. Он даже не знает, что он ее парень.

Русалка складывает мешок и прячет его под рубашку. Кошатница, следившая за ней со своего матраса, спрашивает:

— Что, детские воспоминания одолели?

— Да, — отвечает Русалка неопределенно. — Можно и так сказать.

— Ну-ну, — вздыхает Кошатница. — Надо думать, скоро Рыжая откопает свою любимую рогатку. Или Крыса явится с пакетиком мышьяка, из которого отсыпала в суп своему дедуле, когда ей было четыре годика. Буду ждать с нетерпением. Все это так непредсказуемо, так интересно!

— Не вредничай, — механически отвечает Русалка, думая о своем. — Покормить котов?

— Не надо. Уже покормили. Все вы очень любезны, ничего не забываете. Даже пыль с меня смахиваете. Вот только сбегаете чуть что. Не успеешь моргнуть — вас уже нет. Но я не жалуюсь, мне много не надо. Могу сидеть весь день одна. Кому, собственно, приятно мое общество? Есть занятия поинтереснее, чем болтать с каким-то обрубком.

— Ш-ш, — Русалка, закрыв глаза, прижимает палец к губам. — Хватит. Пожалуйста.

И не дав Кошатнице возможности среагировать на свои слова, выскальзывает из комнаты.

В последнее время общение с Кошатницей превратилось в пытку. Нескорчаемый террор с жалкими попытками сопротивления. Рыжая сопротивляется успешнее. Крыса ни на что не обращает внимания. Русалка завидует обоим.

Она проходит по заваленнму матрасами коридору и сворачивает в первый попавшийся класс. Садится на свежевымытый пол, снимает с плеча рюкзак и выворачивает его наизнанку, высыпав содержимое. Потом медленно, одну за другой, складывает вещи обратно. На полу остается кучка предметов, ей не принадлежащих. Русалка ложится, подперев рукой подбородок, и смотрит на них. Замшевый футлярчик для трубки. Нитка бус из ореховых скорлупок. Монета с дыркой. Засохшая лимонная корка. Пуговица. Скомканный подгузник со следами яичного желтка. Кожаный наголовный ремешок. Медиатор. Кое-что она украла сама, кое-что принесли вездесущие детки Кошатницы. Только бусы и монета попали к ней честнным путем. Русалка рассматривает свою добычу, то придвигая одни предметы к другим, то отодвигая, потом, привстав, вытаскивает из-под рубашки мешок для спортивных тапочек. По одному складывает в него все предметы, грея каждый в ладони, дыша на него, нашептывая неслышные слова, пока на полу не остается только труха, копившаяся на дне рюкзака с незапамятных времен — волоски, крошки, обрывки ниток. Их она сдувает. Встает и подходит к окну. Там, стоя спиной к двери, вытаскивает из кармана самое главное — маленький зашитый мешочек на шнурке, кисет, украшенный бисером. Его она украла в классе четвертой из ящика стола. Это самый колдовской предмет из всех, что ей доводилось держать в руках. Она достает из кармана жилета маникюрные ножницы и осторожно его распарывает. Теперь мешочек открыт, но Русалка в него не заглядывает. Она вынимает из другого кармана платок с локоном своих длинных волос, скручивает локон восьмеркой, и, перевязав ниткой, опускает в кисет. Потом медленно и тщательно зашивает, так и не посмотрев, что же было внутри. Кисет прячется в карман, все остальное — в мешок для обуви. Стянув его завязки, Русалка долго стоит зажмурившись. Она очень устала. Наверное, это можно считать добрым знаком. Подтверждением того, что она совершила что-то действительно трудное. Так надо думать, иначе можно расплакаться.

В пустом классе очень чисто. Никто не стаскивает сюда матрасы, не хранит здесь свои вещи, не заходит поковыряться в книжных шкафах. Их предупредили, что классные комнаты будут запирать, если они начнут захламлять их, и девушки с несвойственной им щепетильностью вообще перестали туда заходить. Им хватает коридора и спален. В классах только вытирают пыль, поливают цветы, время от времени проветривают. Теперь, когда Русалка закончила дело, ради которого пришла, ей хочется поскорее уйти. Она вешает мешок для обуви через плечо. Он будет при ней, куда бы она ни пошла. Возможно, это ничем не поможет. Но так ей спокойнее. Так никто другой его не найдет и не заглянет внутрь. А чужой амулет надо вернуть на место.

Она выходит из класса, раздумывая, стоит ли возвращаться к Кошатнице, но думая об этом, уже идет в противоположную сторону. Кошатница обижена. Возможно, ей станет легче, если она обрушит на кого-то длинный перечень своих обид, но Русалке хочется по возможности отдалить этот момент. Пусть это произойдет перед сном. Еще лучше завтра.

В коридоре мало народу. Два матрасных завала заняты, остальные пустуют, телевизор выключен. Многие еще гуляют в мальчиковом крыле. Проходя мимо воспитательского блока Русалка по привычке старается сделаться незаметной, но ей это не удается. Длинношеяя Душенька сидящая в кресле, установленном прямо в дверном проеме, окликает ее:

— Эй, детка, погоди-ка…

Русалка останавливается, затаившись под волосами.

— Иди сюда. Я как раз собиралась с тобой поговорить, — Душенька выбралась из кресла и отодвигает его вглубь комнаты, освобождая проход. Русалка заходит.

На крошечном столике, заваленном пакетами с едой, шипит кофеварка. Трижды в день воспитательская меняет свой облик. В часы дежурств Крестной здесь царит угнетающая чистота. Ни пылинки, ни соринки, ни одного лишнего предмета. Крестная здесь не ест, не читает журналов и не пьет кофе. «И уж конечно не накладывает макияж», — думает Русалка, приметив два карандаша для век в блюдце с арахисом. Два патрончика — черный и коричневый — и клочок испачканной в туши ваты. «А потом она этот арахис сгрызет», — с неожиданным отвращением думает Русалка. В часы Душеньки в воспитательской комнате полный бардак, и девушки удивляются только тому, как быстро Крестной удается его ликвидировать, едва переступив через порог.

Душенька выдергивает из розетки шнур кофеварки и скидывает со второго кресла стопку журналов.

— Садись сюда. Разговор будет долгим.

Русалка послушно садится на краешек кресла. Душенька, расположившись напротив, достает сигареты. Покосившись на ее туфли с золотистыми мысками, Русалка прячет ноги в поношеных кедах под кресло.

— Ты теперь ходишь к мальчикам, — Душенька выпускает из округленных губ струйку дыма. — Не спорь, я знаю, что это так.

Русалка, и не собиравшаяся спорить, отслеживает вознесение и таяние дыма на фоне закопченого потолка. Потом переводит взгляд на Душеньку.

— Да, — говорит она. — Я хожу туда.

— А не считаешь, что тебе, быть может, не следовало бы этого делать?

Русалка думает о Кошатнице. Уж не пожаловалась ли та, что ее надолго оставляют одну?

— Нет. Не считаю.

— Многие девочки завели себе там приятелей. Думаю, ты об этом знаешь?

— Знаю, — кивает Русалка. — Только это по-другому называется.

— Неважно, — Душенька бросает на нее недовольный взгляд из-под серебристой челки. — Неважно, как это называется. Важно, чем они занимаются. А еще важнее, чем эти занятия для них могут закончиться. Ты ведь понимаешь, о чем я, душенька? Я считаю, не стоит копировать других, только потому, что не хочется выделяться. Например, если девочка не предрасположенна к определенному стилю поведения. Или если ей не хочется, чтобы ее считали несозревшей. Ты со мной согласна?

Русалка хмурит брови:

— Нет. Вы обо мне говорите? Откуда вы знаете к чему я предрасположена, а к чему нет?

— Уж позволь мне судить. — сладко улыбается Душенька. Я-твоя-воспитательница-никогда-не-спорь-со-мной-дура! — Позволь мне судить, кто к чему предрасположен в этом заведении, душенька. Я ведь здесь работаю немало лет. У тебя там есть симпатия? В соседнем коридоре.

Русалка смеется. «Симпатия!» Так могла бы выразиться чья-нибудь прапрабабка. «Кавалер». «Дружок». С ума сойти! «Симпатия» — это что угодно, только не Сфинкс. Она представляет, какое у него будет лицо, скажи ему кто-нибудь, что он ее симпатия — и корчится от смеха, не в силах сдержаться, несмотря на то, что негодование на лице Душеньки постепенно переходит в открытую злость.

— У меня нет там любовника, — говорит Русалка, перестав смеяться. — Но скоро будет. Я постараюсь, чтобы тот, кого вы обозвали «симпатией» им стал. Он еще не знает об этом, но скоро узнает.

— Ах, ты!.. — Душенька давит окурок о край стола, — Ты хоть понимаешь, о чем говоришь, дурочка! Не успела вылезти из пеленок, а туда же — любовника ей! Ты еще слишком мала, а твоему кандидату в любовники голову надо оторвать, если он этого не понимает! Что я и сделаю сию же минуту! Как его зовут, этого идиота?

Русалка молчит. Она меня не слышала что ли? Ей вдруг становится грустно. Как здорово было бы сидеть здесь, выслушивая ругань Душеньки, если бы все это было правдой. Как ей было бы тогда спокойно и безразлично. И это, и воркотня Кошатницы… Но почему бы не представить, что это так? Если она не верит в собственное колдовство, разве оно сможет подействовать на других?

— Сфинкс, — говорит она с пугающей смелостью. — Это Сфинкс. Он еще не знает, что я выбрала его. Поэтому очень удивится, если вы явитесь отрывать ему голову.

Она злорадно отмечает, изумление Душеньки и угасание ее боевого пыла.

— Сфинкс, — повторяет та, прикусив перламутровый ноготь. — Вот уж не думала… Странный у тебя однако вкус, милочка. Ты всерьез намерена его охмурить? Я бы на твоем месте поискала другой объект…

— Что вы имеете в виду? — спрашивает Русалка чужим, нехорошим голосом.

— Безрукий, лысый… — Душенька загибает когтистые пальцы, перечисляя, — перенесший бог весть какое заболевание, которое так и не удалось диагностировать… Выглядит на все двадцать пять… Нет, определенно. На твоем месте, я бы поискала кого получше.

— Не думаю, — отвечает Русалка медленно, — что вы в этом хоть немного разбираетесь.

— В чем? — хмурится Душенька.

— В любви, — отвечает Русалка. — Не думаю, что вы знаете, что это такое.

Глаза Душеньки делаются совсем узенькими:

— Как ты со мной разговариваешь, детка! Не слишком ли нагло?

— Не слишком. И я вам не детка.

Душенька вскакивает с намерением дать ей затрещину, но Русалка вскакивает быстрее, отбегает и отгораживается от нее креслом.

— Только попробуйте!

— И что будет? — интересуется Душенька, дергая кресло на себя. — Да за твою наглость тебя следовало бы отлупить до крови, мерзавка ты эдакая!

Русалка с силой толкает кресло на воспитательницу и выскакивает за дверь. Здесь она останавливается, уверенная, что Душенька не станет приводить свои угрозы в исполнение у всех на виду.

— Почему? — спрашивает она. — Почему вы позвали меня? Почему не Рыжую? Она ходит на ту сторону чаще, а старше меня всего на месяц. Но ей вы никогда ничего не скажете! Со мной проще! Меня вы презираете, так ведь?

Душенька, все еще отгороженная креслом, смотрит на нее зло, как дикая лошадь, рвущаяся из загона.

— Дура! — говорит она громким шепотом. — Убирайся! Иди, делай, что хочешь и с кем захочешь! Я желала тебе добра!

— Вы любовались собой! — выкрикивает Русалка, убегая. — Вас только это на самом деле интересует!

Она бежит по коридору, ощущая злость воспитательницы как что-то огненное, горячей волной хлестнувшее ее по спине. Из ближайшего матрасного домика ей приветственно машут руками. Она не останавливается.

На лестнице веселая компания Логов в черной коже гоняет игрушечный автомобильчик на батарейках. С ними Спица. Увидев Русалку, круглолицый Пузырь расплывается в ухмылке.

— Эй, ты счастливая? — кричит он.

— Вот прямо сейчас?

— Нет, вообще. Тебе везет, или не везет? То есть, что чаще?

— Не знаю, — расстроенно отвечает Русалка. — Сама хотела бы выяснить.

— Вряд ли она годится в талисманы, — говорит сидящая на корточках Спица. — Если сама не знает. Счастливые — они обычно в курсе, что счастливые.

— Но ни за что не признаются, чтобы не сглазить, — спорит Пузырь, не теряя надежды.

Спица в черной косухе, как у всех Логов. Только вместо джинсов на ней короткое ситцевое платье в цветочек, оставляющее на виду тонкие ноги-палочки. Должно быть, она перестала их стеснятся. Вид у нее не в пример счастливее, чем раньше, и Русалке становится интересно, почему воспитателям так не по душе дружба девушек с парнями — вот ведь превратилась же Спица во что-то вполне симпатичное и бескомплексное. Логи отворачиваются от Русалки и смотрят на облупленный автомобильчик, с жужжанием пересекающий площадку. Русалка тоже смотрит. Не дожжужжав до стены, машинка врезается в лестничные перила и переворачивается. Логи со свистом вскакивают.

— Чья была ставка? Какой козел его разгонял? Москит, руки откуда растут?

Русалка незаметно отходит.

Она бредет по мальчиковому коридору. Очень медленно. Сейчас она пройдет мимо четвертой. Потом дойдет до Перекрестка, посидит там на диване и вернется. Еще раз мимо четвертой. Может. потом она еще раз повторит этот маршрут, а может быть, нет. Надо быть уверенной, что никто не застанет ее в классе, что ей хватит времени вернуть украденный амулет и выйти незамеченной. Иначе все потеряет смысл. И она идет, краснея и хорошея с каждым шагом. Вплетенные в волосы колокольчики тихо позвякивают. Скоро она узнает, может ли работать талисманом.

 

ВАСИЛИСКИ

 

Что в василиске остается неизменным, так это убийственное действие его взгляда и яда.

Х.Л. Борхес. «Книга вымышленных существ».

 

Крыса сидит в замечательном кресле, похожем на гиппопотама. Черная кожа гиппопотама блестит. Он до того уютный, что она полностью расслабилась в его объятиях, почти задремала. Только перекинутая через подлокотник нога, не перестает раскачиваться. На ноге, отличный ботинок черной кожи, тяжелый, как танк, гармонирующий и с креслом и с куцей жилеткой Крысы — тоже кожа, тоже блестит, все как полагается.

Вот только этот ботинок безумно раздражает ПРИПа. Он глаз с него не сводит. «Интересно, почему?» — думает Крыса. — «Чем он его так достал? Своими размерами или тем, что все время качается?»

В свои предыдущие визиты ПРИП точно так же таращился на ее тату. Хотя, казалось бы, пора уже привыкнуть. Татуировке больше двух лет, с тех пор как она ее сделала Крыса не носит одежду с рукавами, потому что такое прятать нельзя. Крыса, как живая, иногда даже чешется. За это, а еще чтобы у нее было отдельное имя и не возникало путаницы, хозяйка прозвала ее Вшивой.

Теперь всякий раз с отвращением глядя на свою дочь, ПРИП натыкается на оскал Вшивой. И это только справедливо, ведь сама Крыса никогда на него не смотрит. Только через бирки-зеркальца, висящие у нее на шее. Она видит его фрагментами так давно, что уже не может представить себе иначе, как в отражении. Не может представить его целиком. Да и желания такого не испытывает.

— Мне надоели эти твои бесконечные отлучки, — сообщает ПРИП. — Твои постоянные побеги! Ты добьешься того, что тебя исключат!

Крыса косится на бирки. В них подпрыгивают розовые пятна щек и вздернутое кабанье рыльце. Больше ничего не видать. А потом ПРИП вообще выскакивает из бирок и резвится на свободе, топая и завывая, как взбесившийся баньши.

— Убери-с-моих-глаз-этот-безобразный-ботинок-и-сядь-как-полагается-в-присуствии-отца!

Крыса убирает ногу с подлокотника.

— Перестань орать, — просит она. — Держи себя в руках.

ПРИП — что расшифровывается, как Предок и Пародитель — контролировать свои эмоции не в состоянии, и Крыса со вздохом закрывает глаза, в ожидании, пока истекут положенные для визитов сорок минут. Хорошо еще, что кресло такое удобное. — …никаких интересов в жизни! Ведешь инертное существование! Удивляюсь, как ты вообще научилась говорить! Должно быть только для того, чтобы извергать из себя всякую мерзость!

— Открой глаза, девочка, с тобой ведь отец разговаривает, — жалобно блеет Овца у нее над ухом.

Крыса нехотя открывает глаза.

— Разговаривает? Со мной?

Овца только жалобно вздыхает.

Крыса берет самую большую бирку и ловит в нее отражение беснующегося ПРИПа. Теперь он, маленький, красный и лоснящийся, почти целиком умещается между ее большим и указательным пальцем. Неужели он никогда не заткнется? — …достаешь эту безобразную одежду и обувь, и покрываешь свое тело изображениями богомерзких тварей, неужели ты думаешь, что нуждаешься в ухищрениях, чтобы выглядеть уродливее, чем ты есть…

Крыса накрывает отчий лик пальцем и сдавливает его, но голос продолжает звучать: — … какими-то побрякушками… И будь добра смотреть на меня, когда я с тобой…

Она стискивает бирки в кулаке, все четыре, но ПРИП продолжает пищать, щекоча ей ладонь, и прытко перескакивает на пуговицы жилета. Крыса в ужасе. Она вся усеяна ПРИПами, ПРИПы расползлись по кнопкам, пряжкам, металлическим мыскам ее ботинок, они скользят по блестящим подлокотникам кресла — все вокруг в ПРИПах, которые вопят, размножаясь со страшной скоростью — Уродство твоей души отражается у тебя на лице! Каждой своей порой ты смердишь! Смердишь!

Она вскакивает и начинает отряхиваться.

«Смердишь! Смердишь!» — визжат ПРИПы, осыпаясь с нее и раскатываясь по паркету.

— Ай! — вскрикивает первоначальный ПРИП, от которого произошли все прочие, и тоже отскакивает подальше. Этого ей не видно, но хорошо слышно. Изначальный ПРИП тяжел, и у него никудышная маневренность.

Крыса рассматривает себя. Придирчиво изучает каждую пуговицу. Руки дрожат с перепугу. В противоположном конце комнаты ПРИП пытается внушить Овце, что его дочь одержима бесами.

— Успокойтесь, пожалуйста, — просит Овца елейно. — Девочка просто перенервничала. Она у вас такая впечатлительная!

ПРИП пьет воду из графина. Он в недоумении. Действительно ли Овца настолько глупа, как кажется? ПРИП склоняется к мысли, что его разыгрывают.

— С меня хватит! — восклицает он. — Я потратил на нее уйму времени, отняв его у других детей. Между прочим, их у меня шестеро. Шестеро! — повторяет он со значением.

Овца, спохватившись, охает и ахает.

ПРИПу это приятно. Крыса знает, что он возвел глаза к потолку. Словно все шестеро чад свалились на него откуда-то оттуда, безо всякого его в том участия.

— Натягивал бы презерватив, когда совсем невмочь, — замечает она. — Глядишь, и детей было бы поменьше.

ПРИП теряет дар речи. Такое с ним случается только, когда он спит. Ему это вредно в бодрствующем состоянии, почти смертельно, потому что слишком уж непривычно.

— Да что же это такое! — возмущается Овца. — И не стыдно тебе? Давай-ка, уходи отсюда, пока твой отец вконец не расстроился.

ПРИП обретает голос и начинает кричать, как он расстроился. Так расстроился, что дальше некуда. Дай ему бог дожить до возвращения домой, потому что он чувствует приближение инфаркта.

Овца выталкивает Крысу за дверь и спешит на помощь к погибающему ПРИПу. В ситцевом платьице в цветочек она похожа на подушечку для булавок. Очень встревоженную, но до того безобидную, что Крыса даже позволяет себе на нее смотреть.

Она уходит. В приемной, конечно, очень славные кресла, но лучше уж сидеть на гвоздях. До следующего визита ПРИПа осталась ровно неделя и Крыса знает, что он его ни за что не пропустит. Он обожает ее навещать. Это, наверное, самое его любимое занятие. Крыса поднимается по лестнице, не отрывая глаз от своих неоднократно оскорбленных ботинок. Она всегда смотрит под ноги, куда бы шла — так можно быть уверенной, что тебя не занесет куда-то, где тебе не хочется быть. У всех свои проблемы. У нее — эта. Прочие девы Дома предпочитают везде таскать с собой матрасы, как улитки свои домики. Матрасы прилагаются к ним, или они к матрасам — не разберешь, но, видно, так им спокойнее, пребывать на чем-то знакомом, пропитанном собственным запахом. С недавнего времени несколько таких матрасов-самолетов всегда можно видеть на Перекрестке.

Крыса садится на край одного из матрасов, протиснувшись между ним и диваном. Ботинкам не хватает места, поэтому их она запихивает под диван.

— Смотри не сломайся, когда будешь вставать, — советует Филин из шестой. — Человеческое тело несовершенно.

На матрасе довольно людно. Крысу это удивляет. Хозяйки матрасов всегда расценивали их как эквивалент кровати, и пускали подсесть к себе далеко не каждого. Теперь все не так. На каждом человек по пять-шесть, хозяйки возбуждены до истерики — хихикают, ерзают, закатывают глаза. Для них это почти групповуха. Парни, не понимая, в чем дело, улавливают эти флюиды и тоже теряют голову.

Среди жмущихся друг к другу и страстно сопящих людей Крыса кажется себе бесплотной и невидимой. Они играют в слова. Угадав очередное слово, с преувеличенным восторгом апплодируют, обнимаются и целуются. Бирки Крысы запотевают.

Слон, сидящий перед ней на диване, достает изо рта резинового жирафа и, пытаясь хлопать вместе со всеми, роняет его ей на колени. Очень обслюнявленного и изжеванного жирафа.

Крыса, не глядя, протягивает ему игрушку. Слон не берет. Прячет лицо на плече у Коня и тихо хнычет. Конь берет жирафа, говорит Крысе спасибо, а Слону: «Ай-ай-ай, чего это ты расхныкался, как маленький?» Потом, с удовольствием объясняет всем вокруг, что Слон ужасно боится Крысы.

— Ведь боишься же, Слоник? Не надо бояться тетю. Она хорошая.

— Страшная, — бормочет Слон, зарываясь в плечо Коня так, что тот едва не падает с дивана.

Девчонки на матрасе сдавленно хихикают. К их веселью присоединяется Филин. Загадывают новое слово.

— У нее ножики на пальцах… острые ножики, — шепчет Слон, еле слышно. — Только их не видно…

Крыса встает и протягивает ему руки.

— Смотри сам, нет никаких ножиков. Где бы они уместились — твои ножики?

В бирках отражается только она сама. В перевернутом виде. Челка закрывает левый глаз, губы печально кривятся.

Слон жмурится изо всех сил, чтобы не видеть страшных ножей, которые ему так настойчиво предлагают на рассмотрение.

Крысе любопытно, что он на самом деле видит, глядя на нее. Жаль, Слон ничего не может толком объяснить. Но если бы мог, не был бы Слоном, а значит, ничего бы не видел.

Левый матрас не угадал слово. Правый матрас ликует. Филин с Бедуинкой целуются взасос. Крыса смотрит на них с большим интересом. Неужели это приятно? Вылизывать чужой рот языком? А если бы у одного из них был насморк, они бы так смогли? Или с насморком не целуются? Бедуинка, задохнувшись, откидывается на свернутую валиком куртку, вытирает рот и достает из жакета пачку печенья.

— Пожуем?

— О да! — страстно отвечает Филин, глядя вовсе не на печенье.

Бедуинка со вздохом разрывает пакет.

Крыса уходит.

В коридоре намного тише, чем на Перекрестке. И почти никого нет. Только Рыжий затаился у двери второй, словно подкарауливая кого-то.

— Привет, — говорит он Крысе. — Ты куда?

— К себе, — пожимает плечами она. — А что?

— Ничего. Выглядишь как-то не очень. Может, зайдешь в гости? У меня отличный ликер. По-моему, тебе не помешает выпить.

Пока Крыса думает, хочется ли ей пить в компании Рыжего, ее заталкивают во вторую. Войдя, она сразу спотыкается о то, что в Крысятнике называют столом.

Рыжий раздвигает спальные мешки, заслоняющие обзор хлопает по ним, и они отъезжают по веревкам, к которым подвешены, как выпотрошенные шкуры. Из единственного, который лежит на полу, доносится храп. Ужасно воняет чьими-то носками.

Крыса садится на пол перед столом-ящиком, облокачивается о его поверхность и тут же к ней прилипает.

— Черт, — шипит она, потирая сладкие локти. — Как вы тут живете, хотелось бы знать?

— Так и живем. Здесь не всегда так грязно. По средам мы устраиваем уборки, а сегодня, как назло, вторник. Самый грязный день.

— И сколько сред вы пропустили? Только честно.

Рыжий достает из рюкзака фляжку, наливает Крысе в колпачок и передает его сразу в руки, не связываясь со столом.

— Ликер из мандариновых шкурок. Полный отпад.

— Сам делал?

Он смеется:

— Нет. Не бойся. Купил у Братьев Поросят. Все стерильно. Представляешь, Фазаний ликер?

В бирке Крысы пара пучеглазых очков и ничего более. Потом и очки заслоняет фляжка.

— Как поживает ПРИП? — спрашивает Рыжий, вытирая ликерные усы.

— Отлично. Два его персидских кота и две дворняжки тоже поживают хорошо. У одной — которая Милли — был понос, но она уже оправилась, спасибо.

— О-о-о, твой папа любит животных? — изумляется Рыжий.

— Обожает.

Тон Крысы настолько мрачен, что Рыжий понимает, что развивать эту тему не стоит. Но пока он подыскивает другую, Рыжая говорит:

— Он обожает животных. Он от них без ума. Они чистые и невинные создания.

— Упс… — выдавливает Рыжий растерянно улыбаясь.

— Вот именно, — Крыса смотрит на Рыжего в упор, как не смотрит ни на кого дольше трех секунд.

— Что ты вообще о нем знаешь? Он, к твоему сведенью, писатель. Кучу книг написал. Все о животных. Они наверняка есть и в нашей библиотеке. Хочешь почитать?

— Не уверен. А что, хорошие книжки?

— Обрыдаешься. Но в конце все будет хорошо. А если по книге снимут фильм, при съемках не пострадает ни одно животное, он специально оговаривает это в контрактах.

— Слушай, не надо, а? — просит Рыжий. — У всех свои скелеты в шкафах. Зачем же так раздражаться?

Крыса скребет переносицу ногтем.

— Не знаю, — говорит она мрачно. — Это его визиты на меня так действуют. Я от них больная делаюсь. И ты еще с вопросами лезешь.

— Извини. Я же не знал.

— Что ты вообще знаешь?

Рыжий молчит. Он тоже прилип к столу и старается незаметно отодрать локти. Стол отпускает его нех<