Свежевыпавший снег в лунном свете блистал, словно в полдень, и что же я вдруг увидал. Мчатся санки в упряжке, ближе с каждым мгновеньем, А в упряжке той восемь малюток оленей.

Никто из них никогда не забывал это стихотворение. Они могли прочитать его целиком на память в любое время года. Как же иначе — ведь рождественские стихи! Когда они их слушали, им казалось, что в гостиной царит атмосфера заманчивой таинственности. У каждого члена семьи был свой, известный только ему тайник, где он хранил подарки для остальных. Считалось бесчестным выслеживать чужой тайник в канун рождества, но делиться своими догадками позволялось.

Когда мать читала стихи, глаза ее теплели и лицо светилось счастьем, потому что она была у себя дома, в своей семье, и все были живы и здоровы, и был сочельник, и она снова, в который уже раз, читала знакомое стихотворение. Быть дома в канун рождества! Как это тепло, и надежно, и спокойно. Как приятно сидеть в уютной комнате с жарко натопленной печкой и чувствовать — вот оно, твое гнездо среди всеобщего одичания, твое навеки безопасное гнездо. Никогда оно не исчезнет, не будет разорено, никто в него не вторгнется.

А теперь... Что сегодня вечером делает мать, подумал он. Отца больше нет, сам он далеко, и вот снова наступил сочельник. Мыслимо ли, что мать не читает в эти минуты традиционное стихотворение?! Ему мерещился ее голос, нараставший от возбуждения, когда она доходила до кульминации:

«Эй, Скакун, и Танцор, и Лиса, и Прыгун, Купидон и Комета, Громобой и Моргун!» На крыльцо, вверх по стенке, все выше и выше, — И на крышу... И вот уже нет их на крыше.

Карие глаза Кэтрин, выглядывавшей из-за отцовских ног, смотрели сосредоточенно, но в них мелькали искорки. Взор отца затуманивался, словно, отключившись, он на свой взрослый лад представлял себе эту картину. Лицо матери оживлялось, а голос звучал все торжественнее, когда она читала, как Дед Мороз, спустившись вниз по дымоходу и многозначительно кивнув головой, принимается за свое дело, не переставая хохотать и трясти жирным брюшком. Затем, приложив палец к переносице и снова кивнув, он взвивается вверх, и тогда всем чудится — по черепице крыши бьют оленьи копытца, восьмерка зверьков торопится поскорее доставить санки к следующему дому.

Свистнул им Николай, и опять во весь дух Полетела упряжка, легка точно пух. Я услышал, как он прокричал из саней: «Доброй ночи! Веселых рождественских дней!»

Когда голос матери замирал, вся семья с минуту оставалась неподвижной. Никто ничего не говорил — все ждали. Мать откладывала в сторону стихи и вместо них брала Библию. В Библии лежала закладка, мать раскрывала книгу сразу на нужном месте и вновь принималась читать. Она читала о Христе-ребенке, о Иисусе-младенце, о том, как он родился в яслях, как над Вифлеемом зажглась звезда, как к новорожденному отправились волхвы, как в эту ночь все ангелы небесные приблизились к земле, чтобы петь о мире, о Христе-младенце и о доброте человеческой.

И снова ему слышался голос матери, читавшей все это так мягко и так почтительно, что слова, слетавшие с ее уст, казались музыкой. Как ни странно, но сам он почему-то никогда не читал библейского рассказа про рождество, а только слушал его в чтении матери. Он не мог вспомнить слова, но все еще видел образы, возникавшие в его голове, когда мать читала. Он знал эту историю от начала и до конца.

Все люди устремились в Вифлеем, потому что настала пора сбора податей. Каждому надлежало явиться в здание суда, зарегистрироваться и уплатить налог. Весь день в Вифлеем стекался народ, и к вечеру город был переполнен. Среди прибывших оказался человек по имени Иосиф — плотник из города Назарета.

Прежде чем двинуться в путь, Иосифу пришлось переделать много поденной работы, а его жена Мария была беременна и не могла ему помочь; поэтому они сильно задержались и прибыли на окраину Вифлеема, когда уже было темно.

Как только они очутились в городе, Иосиф принялся искать дешевый ночлег. Зарабатывал он очень скромно и, кроме налоговых денег, имел при себе ровно столько, чтобы заплатить за одну ночевку. Они шли от одних меблированных комнат к другим, и Мария все больше тревожилась — ее предродовые боли усиливались с каждой минутой. Однако куда бы они ни обращались, везде было полно, ибо уже в те времена бедняков хватало, и они опередили Иосифа и разобрали все дешевые комнаты. Наконец супруги вновь пересчитали свои деньги, и Иосиф решил попытать счастья в гостинице, надеясь получить там недорогой номер с окнами во двор. Если же его денег не хватит, он мог бы утром сделать что-нибудь по хозяйству и таким образом рассчитаться сполна.

Но и гостиница была переполнена.

Тогда Иосиф очень серьезно сказал менеджеру гостиницы — видите ли, сказал он, я пришел издалека, и со мной моя жена, которая вот-вот должна родить младенца. Посмотрите — вон она сидит на осле. Еще сама совсем ребенок, к тому же очень напугана. Ей, конечно, не следовало приезжать сюда, это ясно, но я не мог оставить ее одну и не мог найти человека, который посидел бы около нее ночь, потому что все уехали в Вифлеем платить налоги. Так что я обязательно должен раздобыть ей место для ночлега, и все тут.

Менеджер гостиницы всмотрелся в темноту и разглядел бледное испуганное лицо Марии. Хорошенькая, подумал он, и в самом деле перепуганная, — ее муж не врет. Будет страшный скандал, если она разродится прямо здесь. И чего, спрашивается, рожать детей, раз это не по карману. Но что тут поделаешь? Ладно, сказал он Иосифу, кажется, найдется и для тебя местечко. Видишь этот проход? Пойдешь по нему до конца — там хлев. В глубине хлева стоят ясли. Я прикажу батраку набросать в них сена, получится вполне удобно. Скажу тебе прямо: будет очень неприятно, если она разрешится от бремени этой ночью. Своими криками она всполошит моих постояльцев, а у меня останавливаются только весьма знатные люди, сегодня среди них есть даже три римских конгрессмена. Ну ладно, ступай в хлев.

Иосиф поблагодарил и пошел к Марии. Эй, погоди, чуть не забыл, закричал ему вдогонку менеджер, не зажигай в хлеву никаких светильников. Это запрещено моей страховкой, и я не желаю, чтобы ее из-за тебя аннулировали. Иосиф пообещал быть осторожным, а менеджер вернулся к себе — в тепло и, стоя перед горящим камином, подумал — просто стыдно рожать детей когда и где попало. Сегодня выдалась славная, прохладная ночка, и я надеюсь, эта женщина не наделает глупостей.

Придя в хлев, Иосиф зажег фонарь, устроил удобное ложе из сена, и на нем Мария родила младенца. То был мальчик. Они завернули его в простыню, специально прихваченную из дому, и Мария, крепкая и ладная, плотно прижала к себе ребенка. Я была почти уверена, что рожу мальчика, сказала она Иосифу. Как мы его назовем? — спросил он ее. Мне бы хотелось назвать его Иисусом, сказала Мария. Она быстро посмотрела на младенца, затем снова на Иосифа. В ее глазах уже не было страха, а на устах играла улыбка.

Но Иосиф, глядя на них обоих, не улыбался. Мария заметила это и спросила — в чем дело, Иосиф, разве ты не доволен? Посмотри, какой у нас хороший мальчик, какие у него пухлые ручки. Почему ты не улыбаешься? Иосиф же ответил — вокруг его головки что-то светится, какое-то сияние, вроде лунного. Мария кивнула, ее это нисколько не удивило. По-моему, сказала она, головки всех новорожденных должны светиться, — ведь они только-только с небес. Тогда Иосиф сказал надломленным голосом, словно что-то неожиданно потерял, — твоя голова, Мария, тоже окружена сиянием.

Одному пастуху, пасшему свое стадо среди холмов за Вифлеемом, захотелось немного отдохнуть. Все его овцы лежали на земле, а вокруг города от бесконечных потоков людей, шедших отовсюду, стоял такой невообразимый шум, что стаи волков убежали за дальние холмы. Поэтому, ничего не опасаясь, пастух решил часок вздремнуть. Внезапно он проснулся от сильного света, бившего ему в лицо. Он открыл глаза и попытался осмотреться, но с минуту ничего не видел, потому что был ослеплен сиянием какой-то звезды. Наконец, приглядевшись, он различил звезду, повисшую низко-низко над Вифлеемом, звезду настолько близкую, что казалось, протяни руку — и дотронешься до нее, и настолько яркую, что она заливала светом весь город. Стены и крыши Вифлеема выделялись необычной белизной и четкостью очертаний, а овцы на склоне холма казались слитками серебра.

Потом пастух услышал какой-то стук на дороге и посмотрел влево. От подножья холма, где дорога заворачивала на Вифлеем, поднимались три верблюда с тремя всадниками. По одежде он сразу определил в них иногородних. Он увидел, как в серебряных украшениях их седел отражается свет звезды над Вифлеемом, и подумал — вряд ли это простые налогоплательщики, уж больно они хороши. А потом он услышал музыку. Воздух был полон сонмами ангелов, и все они пели, овеянные звездным

Светом. В эту ночь, пели они, в городе Вифлееме родился младенец, которому суждено стать спасителем земли. Он — князь мира и сын бога, и зовут его Иисус. Мир на земле, и в чело-вецех благоволение. Возрадуйтесь и пойте с ангелами, ибо в эту ночь родился спаситель. Мир, мир, мир на земле, и в человецех благоволение.

Пастух не привык, чтобы прямо над холмами, где он пас свои стада, пели ангелы. Это какое-то чудо, подумал он, встал на колени и склонил голову в молитве. Долго он не поднимал глаз, хоть и боялся, что весь этот шум взбудоражит его овец, они разбегутся, и тогда гоняйся полночи за ними до рассвета...

В далеком Риме, в одном из дворцов, какой-то человек тревожно пошевелился во сне. Он почти проснулся, но снова стал погружаться в дремоту и в полусне подивился своему беспокойству. А в Вифлееме Мария, лежа в яслях, слушала пение ангелов и уже не казалась такой счастливой, как в ту минуту, когда впервые увидела своего ребенка. Невидящими глазами она смотрела на волхвов, пришедших сюда с подарками. Она крепче прижала к себе дитя. Взор ее был полон муки и страха за него...

Глава восемнадцатая

Наконец, он заставил свой мозг отключиться от мыслей о радостном рождестве Христовом и опять принялся морзить. Но теперь морзил уверенно, энергично, полный на-дежды и ожидания, ибо понимал, что и он и его новая медсестра, эта милая новая медсестра, напряженно думают об одном и том же. Он знал это совершенно точно, словно она сама сказала ему, что решила разбить тишину, отделившую его, мертвого, от него же, живого. Коль скоро она уже придумала способ что-то говорить ему, значит, должна внимательно следить за каждой его попыткой ответить. Другие сестры бывали слишком усталыми, или слишком занятыми, или просто недостаточно догадливыми, чтобы понять, что он делает. Его морзянка казалась им каким-то нервным тиком, болезнью, капризом ребенка, симптомом безумия, — чем угодно, только не тем, чем она была в действительности, — плачем из мрака, голосом с того света, мольбой о дружбе и общении. Но эта, новая сестра все поймет и поможет ему.

Он морзил очень старательно, очень медленно, чтобы показать ей глубокую продуманность и последовательность своих действий. Так же, как она многократно повторяла очертание буквы «С» на его груди, так и он посылал ей сейчас свой сигнал бедствия: он делал это медленно, очень, очень медленно. Точка... точка... точка... тире... тире... тире... точка... точка... точка. 0,0. Помогите! Он снова и снова повторял это. Иногда, завершив сигнал, останавливался. Это было его вопросительным знаком, так же, как ее паузы. Он останавливался и всем, что она могла видеть, — волосами и половиной лба над маской, — пытался изобразить ожидание. Затем, не получив от нее ответного знака, начинал сначала. И все время, пока он морзил, он не сомневался, что она где-то рядом следит за ним и думает.

Не торопясь, наблюдая его и размышляя, она, наконец, начала действовать. Но действовала очень осторожно, так осторожно, что даже ее движения казались какими-то раздумчивыми. Сначала вдвинула утку под одеяло и прикоснулась ею к его телу — узнать, почувствует ли. Он кивнул. Тогда, убрав утку, она подложила под него судно. Он кивнул. Она убрала судно. Теперь ее действия стали более уверенными. Казалось, заканчивая одно движение, она уже наперед знала следующее. Она все делала умело и разумно, стараясь не дать ему повода сигналить без роздыха. Он знал, что, пока она стояла около него, следила за ним и думала, у нее возник какой-то план и теперь она пыталась осуществить его, по возможности избегая всего лишнего.

Она сняла с него одеяло, оставив только простыню. Он кивнул. Затем вновь накрыла одеялом и набросила сверху второе, чтобы укрыть его потеплее. Он кивнул. Он перестал морзить, напряженно ожидая дальнейшего. Она стянула с него оба одеяла и простыню, затем поправила дыхательную трубку в его горле. Он кивнул. Она легонько хлопнула по повязке у него на боку. Он кивнул. Он кивнул и изумился, как это у него хватает соображения кивать головой, когда он так перевозбужден, что едва способен думать. Она задрала на нем ночную рубашку и стала осторожно растирать его тело. Он кивнул. Она снова набросила на него простыню и одеяло, перешла к изголовью постели и, будто успокаивая, погладила его лоб. Он кивнул. Она откинула его волосы назад, провела кончиками ногтей по голове и костяшками пальцев помассировала виски. Он кивнул. Она ослабила тесьму от маски на его лице. Он кивнул. Она приподняла маску и несколько раз осторожно взмахнула ею, чтобы было побольше воздуху и марля нигде не приклеилась. Он кивнул. Она сменила повязку, и тогда все прекратилось. Он чувствовал ее рядом, у изголовья кровати, знал, что она смотрит на него, внимательная и настороженная, как и он сам. Она сделала все, что только могло прийти ей в голову, и теперь тихо стояла возле, как бы говоря — вот, дорогой, а теперь твоя очередь, постарайся сказать мне что-нибудь, а я очень постараюсь понять.

Он опять начал морзить.

Ему казалось, что он перестал дышать. Казалось, сердце его остановилось и кровь в жилах застыла. Казалось, единственное живое на всем свете — это его голова, которая бьет, бьет и снова бьет по подушке. Он знал — сейчас или никогда. Не стоило обманывать себя. В эту минуту, в эту секунду, в это мгновение должно было решиться все. Другая такая медсестра никогда не появится. Возможно, через пять минут она повернется, выйдет из палаты, и больше не придет, и унесет с собою его жизнь, унесет его безумие, и одиночество, и все его беззвучные стоны, и даже не узнает об этом, потому что никогда их не услышит. Она просто уйдет и тут же навсегда забудет его. Эта девушка означала все — одиночество или общение с миром, жизнь или смерть. И вот она стояла рядом и спокойно ждала, что он скажет.

Он морзил и где-то в сердце молился. Раньше он не придавал особого значения молитвам, но теперь, обратившись к богу, истово твердил — о господи, прошу тебя, пусть она меня поймет. Я так долго был одинок, господи, я здесь годами задыхался, был жив и не смог дышать, я как заживо погребенный, который, проснувшись в гробу, зарытом глубоко в земле, кричит — я жив, я жив, я жив, выпусти меня, подними крышку, откопай землю надо мной, Христос милосердный, помоги мне, но его никто не слышит, он мертв. Я знаю, как ты занят, господи, знаю, что миллионы людей ежеминутно, ежечасно просят тебя о чем-то, что им нужно, знаю, что есть немало и больших людей, которые обращаются к тебе по важным делам, связанным с судьбами целых стран, континентов, может быть, даже всего мира. Все это я знаю, господи, и, поверь, не попрекну тебя, если ты с чем-то не справишься в срок. Да и кто без греха! Но ведь я-то прошу тебя о такой малости! Если бы я попросил у тебя что-то большое — миллион долларов, или личную яхту, или небоскреб, то не обиделся бы за отказ, потому что на свете есть всего столько-то долларов, столько-то яхт, столько-то небоскребов, и это я понимаю. Я же прошу тебя: извлеки из моего мозга маленькую, совсем крохотную мысль и передай ее в мозг моей медсестры. Она рядом, в двух или трех шагах. Вот и все, чего я желаю, господи. Моя мысль так проста, так легка, что ее без труда могла бы унести на своих крылышках птичка колибри, или моль, или майская мушка веснянка. Даже дыхания младенца было бы достаточно, чтобы перенести эту мысль. Моя просьба ничуть не затруднит тебя, для меня же это так важно, что и не скажешь словами.

Честно говоря, я не хотел обременять тебя, господи, но, право же, это такой пустяк. Такой пустяк...