Кроме того, если кто-нибудь страстно влюбится в женщину, то влюбленные могут и разговаривать, и шутить, и дарить друг другу венки из цветов или листьев, и подносить стихи.

10.

Уразумев, что я венцом из терний,

Из года в год свершая зло,

Язвил Христу чело -

Грех искупить я ринулся в смятенье:

Везде, в саду и на опушке,

Я рвал цветы (мои плоды - цветы),

Я рушил башни красоты,

Которыми венчал мою пастушку.

И грудой тех цветов я любовался,

И думал (пестуя тщету),

Что я такой венок сплету,

Каким царь славы не короновался...

И вдруг я вижу: древний змей

Мерцает чешуей пятнистой

В цветах, самих цветов немей,

В венках тщеславья и корысти...

Глупец, своих соцветий славой бренной

Я б осквернил небес венок нетленный!..

Но Ты, кто змея укрощает смело,

Распутай вмиг его силков извивы,

Его сплетенья скользкие развей,

Разрушь мое искуснейшее дело,

Поправ йогами мой венок красивый,

Чтоб умер меж цветов сокрытый змей!

Венком, что сплел я для главы Твоей,

Свои стопы пречистые обвей!..

11.

Будь то в трагедии, в эклоге иль в балладе,
Но рифма не должна со смыслом жить в разладе;
Меж ними ссоры нет и не идет борьба:
Он – властелин ее, она – его раба.
Коль вы научитесь искать ее упорно,
На голос разума она придет покорно,
Охотно подчинясь привычному ярму,
Неся богатство в дар владыке своему.
Но чуть ей волю дать – восстанет против долга,
И разуму ловить ее придется долго.
Так пусть же будет смысл всего дороже вам,
Пусть блеск и красоту лишь он дает стихам!
Иной строчит стихи как бы охвачен бредом:
Ему порядок чужд и здравый смысл неведом.
Чудовищной строкой он доказать спешит,
Что думать так, как все, его душе претит.
Не следуйте ему. Оставим итальянцам
Пустую мишуру с ее фальшивым глянцем.
Всего важнее смысл; но, чтоб к нему прийти,
Придется одолеть преграды на пути,
Намеченной тропы придерживаться строго:
Порой у разума всего одна дорога.
Нередко пишущий так в свой предмет влюблен,
Что хочет показать его со всех сторон:
Похвалит красоту дворцового фасада;
Начнет меня водить по всем аллеям сада;
Вот башенка стоит, пленяет арка взгляд;
Сверкая золотом, балкончики висят;
На потолке лепном сочтет круги, овалы:
«Как много здесь гирлянд, какие астрагалы!»
Десятка два страниц перелистав подряд,
Я жажду одного – покинуть этот сад.
Остерегайтесь же пустых перечислений,
Ненужных мелочей и длинных отступлений!
Излишество в стихах и плоско и смешно:
Мы им пресыщены, нас тяготит оно.
Не обуздав себя, поэт писать не может.
Спасаясь от грехов, он их порою множит.
У вас был вялый стих, теперь он режет слух;
Нет у меня прикрас, но я безмерно сух;
Один избег длиннот и ясности лишился;
Другой, чтоб не ползти, в туманных высях скрылся.
Хотите, чтобы вас читать любили мы?
Однообразия бегите, как чумы!
Тягуче гладкие, размеренные строки
На всех читателей наводят сон глубокий.
Поэт, что без конца бубнит унылый стих,
Себе поклонников не обретет меж них.
Как счастлив тот поэт, чей стих, живой и гибкий,
Умеет воплотить и слезы и улыбки.
Любовью окружен такой поэт у нас:
Барбен его стихи распродает тотчас.

12.

Поет Алкиной - и плачет.
И плач потому так горек,
что радости скоротечны,
зато вековечно горе.
Поет Орфей Гвадианы;
рокочут на цитре струны,
и в лад им вершины тают,
и стынет поток бурунный.
Как сладко он славит счастье!
Как горько клянет невзгоды!
И слушают завороженно
вершины его и воды.
"И брезжит надежда, да время не ждет:
Добро за горами, а смерть - у ворот..."

Добро - цветок однодневка;
распустится он под утро,
да в полдень уже увянет,
совсем и не цвел как будто.
А горе могучим дубом
упрямо вздымает крону;
его бороды зеленой
века сединой не тронут.
Жизнь мчится, как лань-подранок,
а смерть ей под сердце метит...
Удача ползет улиткой, -
успеть ли ей раньше смерти?
"И брезжит надежда, да время не ждет:
Добро за горами, а смерть - у ворот..."

13.

Его люблю я, но не любит он,
безмерна скорбь моя, мне жизнь постыла;
а тот, кого презреньем я дарила,
увы, в меня без памяти влюблен.

Сносить любимого надменный тон,
быть может, сил бы у меня хватило,
но день и ночь в моих ушах уныло
звучит немилого докучный стон.

Его влюбленность я ценю так мало:
ведь я другого о любви молю,
но для него любимой я не стала...

Двух безответных чувств я муки длю:
я от любви немилого устала,
от нелюбви любимого скорблю.

14.

Он сыну слезть велит и на осла садится.

Как вдруг навстречу им смазливая девица.

Подружку тычет в бок с язвительным смешком:

“Такому молодцу да чтоб идти пешком!

А тот болван сидит, как на престоле папа!

Теленок на осле, а на теленке — шляпа!

И мнит себя орлом!” А мельник хмуро вслед:

“Ишь телка! Кто ж видал телка, который сед?”

Но дальше — пуще! Все хохочут, и в досаде

Старик, чтоб их унять, сажает сына сзади.

Едва отъехали шагов на тридцать — глядь,

Идет компания, как видно, погулять.

Один опять кричит: “Вы оба, видно, пьяны!

Не бейте вы его, он свалится, чурбаны!

Он отслужил свое, не так силен, как встарь.

Торопятся, скоты, чтоб эту божью тварь

Продать на ярмарке, спустить ее на шкуру!”

Мой мельник думает: “Нет, можно только сдуру

Стараться на земле со всеми быть в ладу,

А все ж на этот раз я способ уж найду.

Сойдем-ка оба мы, авось удастся проба!”

И, придержав осла, с него слезают оба.

Осел, освободясь, пустился чуть не в бег.

Идет навстречу им какой-то человек.

“Вот новость,— молвит он,— я не видал доселе,

Чтобы осел гулял, а мельники потели!

Кто должен груз тащить — хозяин иль осел?

Ты в раму вставил бы скотину, мукомол:

И польза в башмаках, и твой осел сохранней.

Николь — наоборот: недаром пел он Жанне,

Что сядет на осла. Да ты ведь сам осел!”

И молвил мельник мой: “Какой народ пошел!

Я, спору нет, осел, безмозглая скотина,

Но пусть меня хулят иль хвалят — все едино:

Я впредь решаю сам, что делать,— вот мой сказ!”

Он сделал, как решил, и вышло в самый раз.

А вы — молитесь вы хоть Марсу, хоть Приапу,

Женитесь, ратуйте за короля иль папу,

Служите, странствуйте, постройте храм иль дом,—

За что вас порицать — найдут, ручаюсь в том.

15.

Страх смерти потрясти и самых стойких сможет;
И сон бежит от глаз,
Когда отчаянье всю ночь не спит и гложет
Того, чей пробил час.

Как ни была б душа закалена судьбою,
Как ни была б сильна,-
Погибель верную увидев пред собою,
Она потрясена…

Пока для узника еще не стало ясно,
Что все предрешено,
Скрежещущих оков влачит он груз ужасный
С надеждой заодно.

Когда же приговор кровавый и суровый
Порвет надежды нить,
Когда войдет палач, чтоб узника оковы
Веревкой заменить,

Тогда до капли кровь в его застынет жилах,
Застынет в горле крик,
Виденье виселицы он теперь не в силах
Забыть хотя б на миг.

Всем существом своим он неразлучен с нею:
Сводя его с ума,
Она встает пред ним, и вид ее страшнее,
Чем яд или чума.

Своим отчаяньем родных он заражает,
Поит он допьяна
Своей бедой толпу, что на него взирает,
От мук его бледна.

А с Гревской площади последним веет чадом,
Глядит на Сену он –
И видит Ахерон, и каждый, кто с ним рядом,
Не человек – Харон.

Слов утешения монаха он не слышит,
И в глухоте своей,
Хотя еще живой, хотя еще он дышит,
Он мертвеца мертвей.

Все чувства умерли, черты лица сместились,
В глазах застыла тьма…
Безумьем было бы, когда бы сохранились
В нем проблески ума.

Всё уничтожили в нем ужас и страданье;
Сквозь тысячу смертей
Прошел он… И удар, что оборвал дыханье,
Был всех других слабей.

16.

Пусть веки мне сомкнет последний сон,

Лишив меня сиянья небосвода,

И пусть душе желанную свободу

В блаженный час навек подарит он, -

 

Мне не забыть и за чертой времен

В огне и муке прожитые годы,

И пламень мой сквозь ледяные воды

Пройдет, презрев суровый их закон.

 

Душа, покорная верховной воле,

Кровь, страстно безмерной зажжена,

Земной состав, дотла испепеленный,

 

Избавятся от жизни, не от боли;

В персть перейдут, но будет персть верна;

Развеются во прах, но прах влюбленный.

17.

Что вас дивит? что вас смущает?
Моим учителем был сон,
И я боюсь, в своей тревоге,
Что если, снова пробудившись,
Вторично я себя увижу
Меж тесных стен моей тюрьмы?
Пусть даже этого не будет,
Довольно, если это снится;
Да, я узнал, людское счастье
Проходит все, как быстрый сон:
И в этот миг, что мне остался,
Хочу молить я о прощеньи
Моих ошибок, - потому что
Прощают чистые сердца.

18.

Наконец одно из этих существ, полулюдей, полузверей, ухватило меня за шиворот, так, как волк хватает овцу, перекинуло меня себе за спину и понесло меня в их город, где я был еще более удивлен, ибо увидел, что эти звери действительно люди, но что ни один из них не ходит иначе, как на четырех ногах.

Когда я проходил мимо толпы этих людей и они увидели, как я мал ростом (большинство из них имеют в длину более двенадцати локтей), а также и то, что мое тело поддерживается двумя только ногами, они не хотели верить, что я человек, ибо считали, что если природа одарила человека, как и зверя, двумя руками и двумя ногами, он должен пользоваться ими так же, как делают это они. И действительно, раздумывая впоследствии по этому поводу, я пришел к заключению, что такое положение вовсе не так нелепо: я вспомнил, что ведь дети ходят на четвереньках, пока единственной наставницей их является природа, и что они становятся на две ноги только по наущению своих нянек, которые сажают их в колясочки и привязывают ремнями, чтобы помешать им вновь упасть на четвереньки,- единственное, собственно, положение, при котором человеческое тело естественно отдыхает.

Оказывается, они говорили (мне это разъяснили уже впоследствии), что я несомненно самка маленького животного королевы. В качестве ли этого животного, или чего-либо другого, меня повели прямо в городскую ратушу, где я понял из общего говора и из жестов как народа, так и членов магистрата, что они совещаются о том, чем бы я мог быть. После того как они долго обсуждали этот вопрос, некий гражданин, на котором лежала обязанность охранять редких зверей, стал упрашивать городских старшин сдать меня ему на хранение, пока королева не пришлет за мной, чтобы соединить меня с моим самцом. Этому не встретилось препятствий, и фокусник принес меня к себе в дом, где научил меня изображать шута, кувыркаться, строить гримасы; в послеобеденное время он брал деньги за вход и показывал меня желающим

19.

[…] нет надобности прибегать к такой хитрости, чтобы безобразным мужчинам доставались и женщины безобразные, ибо среди них безобразия не встречается, так как у женщин благодаря их занятиям образуется и здоровый цвет кожи, и тело развивается, и они делаются статными и живыми; а красота почитается у них в стройности, живости и бодрости. Поэтому они подвергли бы смертной казни ту, которая из желания быть красивой начала бы румянить лицо, или стала бы носить обувь на высоких каблуках, чтобы казаться выше ростом, или длиннополое платье, чтобы скрыть свои дубоватые ноги. Но и при всем желании ни одна не могла бы там этого сделать: кто стал бы все это ей доставать? И они утверждают, что у нас все эти прихоти появились из-за праздности и безделья женщин, отчего портится у них цвет кожи, отчего они бледнеют и теряют гибкость и стройность; и потому приходится им краситься, носить высокие каблуки и добиваться красоты не развитием тела, а ленивой изнеженностью и таким образом вконец разрушать естественное развитие и здоровье не только свое, но и своего потомства.

20.

Меж тем, в свой Ханаан земной войдя,

Израиль будет жить и процветать,

Пока грехи народа не прервут

Общественный покой, и гневный Бог

Нашлет на них врагов, но всякий раз,

При виде их раскаянья,- спасет,

Сперва им дав судей, потом - царей;

Из них второй прославится в веках

Богобоязненностью и делами

Великими; услышит он обет

Ненарушимый, что его престол

Державный укрепится навсегда.

Равно пророки все провозгласят,

Что в оный день, от царственного корня

Давидова,- царь будет зваться так,-

Жены восстанет Семя, что тебе

И Аврааму провозвещено,

Сын, о котором племена Земли

Утешатся и возликуют, Сын,

Предсказанный царям, последний Царь,

Его же царствованью несть конца.

Но прежде длинный ряд владык пройдет.

Давида сын, прославленный богатством

И мудростью, воздвигнет дивный храм;

В нем, осененный облаком, кивот

Поставит Божий, до тех пор в шатрах

Скитавшийся. За ним царей немало

Последует: и добрых и дурных.

Но перечень дурных длинней стократ.

21.

Поистине черна ты, но прекрасна!

Ты чудо, ты румяней, чем заря,

Сравнение со снегом января

Для твоего эбена не опасно.

 

Подобные красы искать напрасно.

Где видано, чтоб угли, не горя,

Рождали пламень, свет и жар даря?

Где слыхано, чтоб тьма сияла ясно?

 

Я раб рабыни, пленник черных пут,

Которыми меня в неравном споре

Объятьям белых рук не отдадут.

 

Ты солнце, ты на солнечном просторе

Взошла, взросла, чтоб здесь найти приют,

Ты ночь в лице несешь и день во взоре.

22.

Познал огонь и меч, прошел сквозь страх и муку,

В отчаяньи стонал над сотнями могил.

Утратил всех родных. Друзей похоронил.

Мне каждый час сулил с любимыми разлуку.

Я до конца постиг страдания науку:

Оболган был, оскорблен и оклеветан был.

Так жгучий гнев мои стихи воспламенил

23.

Шансона больше нет, бедняга был сожжен…

24.

Душа возвышенной души, непостоянство,

Эол тебя зачал, могучий царь ветров.

Прими, владычица подлунного пространства,

Венок из этих строк для твоего убранства.

Как принял некогда всем сердцем я твой зов.

Богиня, что нигде и всюду обитает,

Благодаря тебе желанье расцветает

И вянет в тот же миг, и небосвод вращает

По кругу сонмы звезд, чей отблеск так хорош.

25.

Прибитые, лесные чащи бурей

Сады, поля, орешники и рощи

26.

27.

28.

29.

Высокочтимые, благосклонные, предорогие и любезные соотечественники! Сим издаётся в свет совершенно новым набором и тиснением мое успешно-занимательное и весьма глубокомысленное Жизнеописание, украшенное изрядными гравюрами на меди, изготовленными по моей инвенции, а также моего батьки, матки, Урселе и сына С., к чему понуждает меня дерзкий и поистине наглый перепечатник, который, уж не ведаю, по зависти ли себялюбивого сердца или, как мне скорее кажется, по бесстыдному подстрекательству неких недоброхотов, вознамерился пренаглым образом вырвать из рук и совершенно незаконно присвоить себе высокопохвальные труды, издержки, прилежание и усердие моего господина издателя, употреблённые на добропорядочное и благопристойное издание сего моего сочиненьица, ему одному только препорученного и переданного со всею проистекающею из сего прибылью. Такое бесчинное предприятие, когда я о нём уведомился, повергло меня в прежестокую опасную болезнь, от коей я и по сей день не оправился. Однако ж велел я возлюбленному моему сыну C. составить вместо меня и разослать любезным моим соотечественникам, а также довести до слуха Юстиции трактатец, на титуле коего обозначено:

30.

Мне нравится жаркое, но дыму мне не нужно. Если бы мне пришлось выходить за всякого, кто уверял, что женится на мне, так у меня уже была бы пропасть мужей! […] Я не говорю, что все с места в карьер должны в меня влюбляться. Но так обидно пренебрегать мною? Вся желчь кипит во мне, как вспомню! Он враг женщин? Не может их видеть? Несчастный дурень! Просто не попался еще в настоящие руки. Но попадется. Попадется! И, кто знает, может быть, уже попался? Вот такому мне приятно утереть нос. Те, что бегают за мной, скоро мне надоедают. Знатность не для меня. Богатство я ценю, да не очень. Все мое удовольствие в том, чтобы мне угождали, чтобы за мной ухаживали, чтобы меня обожали. Это моя слабость; да это и слабость всех женщин. Выходить замуж я не думаю, мне никто не нужен; живу я честно и наслаждаюсь своей свободой. Со всеми я хороша и ни в кого не влюблена. Над этими чучелами-воздыхателями, падающими в обморок, я намерена издеваться. И уж пущу в ход все свое искусство, чтобы победить, раздавить, сокрушить гордецов с каменными сердцами, которые нас ненавидят,— пас, то лучшее, что произвела на свет прекрасная мать-природа!

10.

Уразумев, что я венцом из терний,

Из года в год свершая зло,

Язвил Христу чело -

Грех искупить я ринулся в смятенье:

Везде, в саду и на опушке,

Я рвал цветы (мои плоды - цветы),

Я рушил башни красоты,

Которыми венчал мою пастушку.

И грудой тех цветов я любовался,

И думал (пестуя тщету),

Что я такой венок сплету,

Каким царь славы не короновался...

И вдруг я вижу: древний змей

Мерцает чешуей пятнистой

В цветах, самих цветов немей,

В венках тщеславья и корысти...

Глупец, своих соцветий славой бренной

Я б осквернил небес венок нетленный!..

Но Ты, кто змея укрощает смело,

Распутай вмиг его силков извивы,

Его сплетенья скользкие развей,

Разрушь мое искуснейшее дело,

Поправ йогами мой венок красивый,

Чтоб умер меж цветов сокрытый змей!

Венком, что сплел я для главы Твоей,

Свои стопы пречистые обвей!..

11.

Будь то в трагедии, в эклоге иль в балладе,
Но рифма не должна со смыслом жить в разладе;
Меж ними ссоры нет и не идет борьба:
Он – властелин ее, она – его раба.
Коль вы научитесь искать ее упорно,
На голос разума она придет покорно,
Охотно подчинясь привычному ярму,
Неся богатство в дар владыке своему.
Но чуть ей волю дать – восстанет против долга,
И разуму ловить ее придется долго.
Так пусть же будет смысл всего дороже вам,
Пусть блеск и красоту лишь он дает стихам!
Иной строчит стихи как бы охвачен бредом:
Ему порядок чужд и здравый смысл неведом.
Чудовищной строкой он доказать спешит,
Что думать так, как все, его душе претит.
Не следуйте ему. Оставим итальянцам
Пустую мишуру с ее фальшивым глянцем.
Всего важнее смысл; но, чтоб к нему прийти,
Придется одолеть преграды на пути,
Намеченной тропы придерживаться строго:
Порой у разума всего одна дорога.
Нередко пишущий так в свой предмет влюблен,
Что хочет показать его со всех сторон:
Похвалит красоту дворцового фасада;
Начнет меня водить по всем аллеям сада;
Вот башенка стоит, пленяет арка взгляд;
Сверкая золотом, балкончики висят;
На потолке лепном сочтет круги, овалы:
«Как много здесь гирлянд, какие астрагалы!»
Десятка два страниц перелистав подряд,
Я жажду одного – покинуть этот сад.
Остерегайтесь же пустых перечислений,
Ненужных мелочей и длинных отступлений!
Излишество в стихах и плоско и смешно:
Мы им пресыщены, нас тяготит оно.
Не обуздав себя, поэт писать не может.
Спасаясь от грехов, он их порою множит.
У вас был вялый стих, теперь он режет слух;
Нет у меня прикрас, но я безмерно сух;
Один избег длиннот и ясности лишился;
Другой, чтоб не ползти, в туманных высях скрылся.
Хотите, чтобы вас читать любили мы?
Однообразия бегите, как чумы!
Тягуче гладкие, размеренные строки
На всех читателей наводят сон глубокий.
Поэт, что без конца бубнит унылый стих,
Себе поклонников не обретет меж них.
Как счастлив тот поэт, чей стих, живой и гибкий,
Умеет воплотить и слезы и улыбки.
Любовью окружен такой поэт у нас:
Барбен его стихи распродает тотчас.

12.

Поет Алкиной - и плачет.
И плач потому так горек,
что радости скоротечны,
зато вековечно горе.
Поет Орфей Гвадианы;
рокочут на цитре струны,
и в лад им вершины тают,
и стынет поток бурунный.
Как сладко он славит счастье!
Как горько клянет невзгоды!
И слушают завороженно
вершины его и воды.
"И брезжит надежда, да время не ждет:
Добро за горами, а смерть - у ворот..."

Добро - цветок однодневка;
распустится он под утро,
да в полдень уже увянет,
совсем и не цвел как будто.
А горе могучим дубом
упрямо вздымает крону;
его бороды зеленой
века сединой не тронут.
Жизнь мчится, как лань-подранок,
а смерть ей под сердце метит...
Удача ползет улиткой, -
успеть ли ей раньше смерти?
"И брезжит надежда, да время не ждет:
Добро за горами, а смерть - у ворот..."

13.

Его люблю я, но не любит он,
безмерна скорбь моя, мне жизнь постыла;
а тот, кого презреньем я дарила,
увы, в меня без памяти влюблен.

Сносить любимого надменный тон,
быть может, сил бы у меня хватило,
но день и ночь в моих ушах уныло
звучит немилого докучный стон.

Его влюбленность я ценю так мало:
ведь я другого о любви молю,
но для него любимой я не стала...

Двух безответных чувств я муки длю:
я от любви немилого устала,
от нелюбви любимого скорблю.

14.

Он сыну слезть велит и на осла садится.

Как вдруг навстречу им смазливая девица.

Подружку тычет в бок с язвительным смешком:

“Такому молодцу да чтоб идти пешком!

А тот болван сидит, как на престоле папа!

Теленок на осле, а на теленке — шляпа!

И мнит себя орлом!” А мельник хмуро вслед:

“Ишь телка! Кто ж видал телка, который сед?”

Но дальше — пуще! Все хохочут, и в досаде

Старик, чтоб их унять, сажает сына сзади.

Едва отъехали шагов на тридцать — глядь,

Идет компания, как видно, погулять.

Один опять кричит: “Вы оба, видно, пьяны!

Не бейте вы его, он свалится, чурбаны!

Он отслужил свое, не так силен, как встарь.

Торопятся, скоты, чтоб эту божью тварь

Продать на ярмарке, спустить ее на шкуру!”

Мой мельник думает: “Нет, можно только сдуру

Стараться на земле со всеми быть в ладу,

А все ж на этот раз я способ уж найду.

Сойдем-ка оба мы, авось удастся проба!”

И, придержав осла, с него слезают оба.

Осел, освободясь, пустился чуть не в бег.

Идет навстречу им какой-то человек.

“Вот новость,— молвит он,— я не видал доселе,

Чтобы осел гулял, а мельники потели!

Кто должен груз тащить — хозяин иль осел?

Ты в раму вставил бы скотину, мукомол:

И польза в башмаках, и твой осел сохранней.

Николь — наоборот: недаром пел он Жанне,

Что сядет на осла. Да ты ведь сам осел!”

И молвил мельник мой: “Какой народ пошел!

Я, спору нет, осел, безмозглая скотина,

Но пусть меня хулят иль хвалят — все едино:

Я впредь решаю сам, что делать,— вот мой сказ!”

Он сделал, как решил, и вышло в самый раз.

А вы — молитесь вы хоть Марсу, хоть Приапу,

Женитесь, ратуйте за короля иль папу,

Служите, странствуйте, постройте храм иль дом,—

За что вас порицать — найдут, ручаюсь в том.

15.

Страх смерти потрясти и самых стойких сможет;
И сон бежит от глаз,
Когда отчаянье всю ночь не спит и гложет
Того, чей пробил час.

Как ни была б душа закалена судьбою,
Как ни была б сильна,-
Погибель верную увидев пред собою,
Она потрясена…

Пока для узника еще не стало ясно,
Что все предрешено,
Скрежещущих оков влачит он груз ужасный
С надеждой заодно.

Когда же приговор кровавый и суровый
Порвет надежды нить,
Когда войдет палач, чтоб узника оковы
Веревкой заменить,

Тогда до капли кровь в его застынет жилах,
Застынет в горле крик,
Виденье виселицы он теперь не в силах
Забыть хотя б на миг.

Всем существом своим он неразлучен с нею:
Сводя его с ума,
Она встает пред ним, и вид ее страшнее,
Чем яд или чума.

Своим отчаяньем родных он заражает,
Поит он допьяна
Своей бедой толпу, что на него взирает,
От мук его бледна.

А с Гревской площади последним веет чадом,
Глядит на Сену он –
И видит Ахерон, и каждый, кто с ним рядом,
Не человек – Харон.

Слов утешения монаха он не слышит,
И в глухоте своей,
Хотя еще живой, хотя еще он дышит,
Он мертвеца мертвей.

Все чувства умерли, черты лица сместились,
В глазах застыла тьма…
Безумьем было бы, когда бы сохранились
В нем проблески ума.

Всё уничтожили в нем ужас и страданье;
Сквозь тысячу смертей
Прошел он… И удар, что оборвал дыханье,
Был всех других слабей.

16.

Пусть веки мне сомкнет последний сон,

Лишив меня сиянья небосвода,

И пусть душе желанную свободу

В блаженный час навек подарит он, -

 

Мне не забыть и за чертой времен

В огне и муке прожитые годы,

И пламень мой сквозь ледяные воды

Пройдет, презрев суровый их закон.

 

Душа, покорная верховной воле,

Кровь, страстно безмерной зажжена,

Земной состав, дотла испепеленный,

 

Избавятся от жизни, не от боли;

В персть перейдут, но будет персть верна;

Развеются во прах, но прах влюбленный.

17.

Что вас дивит? что вас смущает?
Моим учителем был сон,
И я боюсь, в своей тревоге,
Что если, снова пробудившись,
Вторично я себя увижу
Меж тесных стен моей тюрьмы?
Пусть даже этого не будет,
Довольно, если это снится;
Да, я узнал, людское счастье
Проходит все, как быстрый сон:
И в этот миг, что мне остался,
Хочу молить я о прощеньи
Моих ошибок, - потому что
Прощают чистые сердца.

18.

Наконец одно из этих существ, полулюдей, полузверей, ухватило меня за шиворот, так, как волк хватает овцу, перекинуло меня себе за спину и понесло меня в их город, где я был еще более удивлен, ибо увидел, что эти звери действительно люди, но что ни один из них не ходит иначе, как на четырех ногах.

Когда я проходил мимо толпы этих людей и они увидели, как я мал ростом (большинство из них имеют в длину более двенадцати локтей), а также и то, что мое тело поддерживается двумя только ногами, они не хотели верить, что я человек, ибо считали, что если природа одарила человека, как и зверя, двумя руками и двумя ногами, он должен пользоваться ими так же, как делают это они. И действительно, раздумывая впоследствии по этому поводу, я пришел к заключению, что такое положение вовсе не так нелепо: я вспомнил, что ведь дети ходят на четвереньках, пока единственной наставницей их является природа, и что они становятся на две ноги только по наущению своих нянек, которые сажают их в колясочки и привязывают ремнями, чтобы помешать им вновь упасть на четвереньки,- единственное, собственно, положение, при котором человеческое тело естественно отдыхает.

Оказывается, они говорили (мне это разъяснили уже впоследствии), что я несомненно самка маленького животного королевы. В качестве ли этого животного, или чего-либо другого, меня повели прямо в городскую ратушу, где я понял из общего говора и из жестов как народа, так и членов магистрата, что они совещаются о том, чем бы я мог быть. После того как они долго обсуждали этот вопрос, некий гражданин, на котором лежала обязанность охранять редких зверей, стал упрашивать городских старшин сдать меня ему на хранение, пока королева не пришлет за мной, чтобы соединить меня с моим самцом. Этому не встретилось препятствий, и фокусник принес меня к себе в дом, где научил меня изображать шута, кувыркаться, строить гримасы; в послеобеденное время он брал деньги за вход и показывал меня желающим

19.

[…] нет надобности прибегать к такой хитрости, чтобы безобразным мужчинам доставались и женщины безобразные, ибо среди них безобразия не встречается, так как у женщин благодаря их занятиям образуется и здоровый цвет кожи, и тело развивается, и они делаются статными и живыми; а красота почитается у них в стройности, живости и бодрости. Поэтому они подвергли бы смертной казни ту, которая из желания быть красивой начала бы румянить лицо, или стала бы носить обувь на высоких каблуках, чтобы казаться выше ростом, или длиннополое платье, чтобы скрыть свои дубоватые ноги. Но и при всем желании ни одна не могла бы там этого сделать: кто стал бы все это ей доставать? И они утверждают, что у нас все эти прихоти появились из-за праздности и безделья женщин, отчего портится у них цвет кожи, отчего они бледнеют и теряют гибкость и стройность; и потому приходится им краситься, носить высокие каблуки и добиваться красоты не развитием тела, а ленивой изнеженностью и таким образом вконец разрушать естественное развитие и здоровье не только свое, но и своего потомства.

Кроме того, если кто-нибудь страстно влюбится в женщину, то влюбленные могут и разговаривать, и шутить, и дарить друг другу венки из цветов или листьев, и подносить стихи.

20.

Меж тем, в свой Ханаан земной войдя,

Израиль будет жить и процветать,

Пока грехи народа не прервут

Общественный покой, и гневный Бог

Нашлет на них врагов, но всякий раз,

При виде их раскаянья,- спасет,

Сперва им дав судей, потом - царей;

Из них второй прославится в веках

Богобоязненностью и делами

Великими; услышит он обет

Ненарушимый, что его престол

Державный укрепится навсегда.

Равно пророки все провозгласят,

Что в оный день, от царственного корня

Давидова,- царь будет зваться так,-

Жены восстанет Семя, что тебе

И Аврааму провозвещено,

Сын, о котором племена Земли

Утешатся и возликуют, Сын,

Предсказанный царям, последний Царь,

Его же царствованью несть конца.

Но прежде длинный ряд владык пройдет.

Давида сын, прославленный богатством

И мудростью, воздвигнет дивный храм;

В нем, осененный облаком, кивот

Поставит Божий, до тех пор в шатрах

Скитавшийся. За ним царей немало

Последует: и добрых и дурных.

Но перечень дурных длинней стократ.

21.

Поистине черна ты, но прекрасна!

Ты чудо, ты румяней, чем заря,

Сравнение со снегом января

Для твоего эбена не опасно.

 

Подобные красы искать напрасно.

Где видано, чтоб угли, не горя,

Рождали пламень, свет и жар даря?

Где слыхано, чтоб тьма сияла ясно?

 

Я раб рабыни, пленник черных пут,

Которыми меня в неравном споре

Объятьям белых рук не отдадут.

 

Ты солнце, ты на солнечном просторе

Взошла, взросла, чтоб здесь найти приют,

Ты ночь в лице несешь и день во взоре.

22.

Познал огонь и меч, прошел сквозь страх и муку,

В отчаяньи стонал над сотнями могил.

Утратил всех родных. Друзей похоронил.

Мне каждый час сулил с любимыми разлуку.

Я до конца постиг страдания науку:

Оболган был, оскорблен и оклеветан был.

Так жгучий гнев мои стихи воспламенил