Что может раскрыть обыкновеннейший

СУФФИКС

Как ваша фамилия? Кузнецов. А ее? Надеждина! А вот того малыша в валенках? Его фамилия Козловский.

Вот три вида суффиксов, при помощи которых чаще всего образуются наши русские фамилии:

«-ов» (Столяров, Викторов, Ушаков),

«-ин» (Добрынин, Пушкин, Ванин),

«-ский» (Вяземский, Жуковский, Даргомыжский). {319}

Так же часто, как суффикс «-ов», встречаем мы в фамильных именах и его разновидность — суффикс «-ев»: Дмитриев, Сараев, Горев.

Я бы сказал, что над нашими фамилиями и, в частности, над суффиксами, при помощи которых они образованы, стоит очень и очень задуматься.

Что может значить фамилия Петров? Она означает «принадлежащий Петру». «Град Петров» у Пушкина значит: «построенный, созданный Петром I».

В применении к человеку суффикс «-ов», когда он присоединяется к человеческому же имени, значит обычно «сын» или, шире, — «потомок такого-то». «Васильев» — это почти то же, что и «Василье-вич». «Васильев» — либо сын, либо же внук, отпрыск Василия.

Вплоть до самой революции крестьянство у нас в России почти не знало «настоящих», на наш взгляд, фамилий. Крестьянские фамилии той эпохи просто были видоизменениями отчества. Если у Петра рождался сын Николай, то он получал фамилию Петров. Внук же Петра и сын Николая назывался бы чаще всего не Александр Николаевич Петров, а Александр Николаев.

В еще более далеком прошлом существовало обыкновение, совсем уж ясно показывавшее, что именно и как именно означал первоначально суффикс «-ов» или «-ев», входящий в состав наших фамилий. Тогда говорили так: «Лев, Кириллов сын, Нарышкин; Борис, Львов сын. Кречетов». Если разобраться, то это значило: этот Лев является сыном Кирилла, который, в свою очередь, происходит от человека, прозванного «Нарышкой».

Именно поэтому, встречая какую-нибудь фамилию с такими суффиксами, мы имеем право предположить, что остальная часть слова была когда-то именем, мужским именем, или, на худой конец, прозвищем.

Чаще всего тут и предполагать нечего: ясно, что Петр, Иван, Григорий — это мужские имена.

Бывает, однако, что положение осложняется. Допустим, что нам попалась на глаза фамилия «Шест+ов». «Шестов» значит: «сын Шеста». Но ведь «шест»— не мужское имя, а название предмета, слово, обозначающее предмет. Как же из него могла при помощи суффикса, выражающего принадлежность, получиться фамилия, близкая по значению к отчеству, значащая {320} «сын» или «потомок» такого-то? У шестов не бывает ни потомства, ни собственности.

Да, русский язык применяет суффикс «-ов» исключительно к словам, означающим живые существа. Мы легко и свободно говорим: «отцов», «братов», «дедов»; однако нам крайне неудобно сказать: «вот домов фундамент» или «автобусовы колеса больше автомобилевых». Так выражаются разве только маленькие дети. Каким же образом тогда слово «шест», имеющее значение неживого предмета, связалось с суффиксом, который таким словам не свойствен, с ними не сочетается?

Допустим, что по каким-нибудь причинам имя Лев, которое сейчас довольно распространено, перестанет употребляться нашим народом. Предположим и совсем невероятное: все письменные свидетельства о том, что слово «лев», название зверя, когда-то было человеческим именем, каким-либо чудом исчезнут. Тогда языковед будущего, наткнувшись где-либо на старинную фамилию Львов, не без причин обрадуется. «Ага! — скажет он.— По-видимому, как это ни странно, слово «лев» было когда-то человеческим, мужским именем. Иначе оно никак не могло бы образовать фамилии с таким суффиксом принадлежности «-ов»!»

Я говорил до сих пор, так сказать, в «условном наклонении»: «Предположим, что произойдет чудо...» Но подобного рода чудеса случаются на наших глазах сплошь и рядом. Имена, сегодня общеизвестные, завтра забываются, и восстановить их прошлое употребление не так-то легко.

Что скажете вы, современные читатели, пробежав такие две строчки.

«Яша у рояля грянул туш. Полетели шампанские пробки. Мамонт сел рядом с Дашей... Он спросил: «Кто вы такая?»

Я думаю, вам придет в голову, что я цитирую какое-нибудь научно-фантастическое произведение, скажем, рассказ академика Обручева о том, как ожил вырытый из вечной мерзлоты доисторический слон... А на деле — это отрывок из совершенно реалистического, написанного тридцать лет назад романа А. Н. Толстого «Восемнадцатый год». Мамонт, так непринужденно беседовавший с Дашей Булавиной, был настоящим, {321} живым, действительно существовавшим в мире человеком, знаменитым в свое время актером Мамонтом Викторовичем Дальским. Он носил «взаправду» такое имя, и имя это было именем христианским, «православным». Сын Дальского мог бы называться Петр или Владимир Мамонтович, а его правнуки без труда получили бы фамилию Мамонтовых. Да такая фамилия в свое время и существовала и даже была очень распространенной: в 1916 году в Петрограде (по справочнику) жило больше тридцати семейств, носивших ее. Теперь же имя Мамонт, как и многие другие имена недавнего прошлого (например, Африкан, Сосипатр, Феодулия, Анемподист), звучат для нас странно, небывало, даже смешно... И, вероятно, большинство из вас, столкнувшись с вопросом, откуда могла возникнуть фамилия Мамонтовы, даже не заподозрило бы, что она произошла от мужского православного имени.

Совершенно так же приходится предположить, что многие наши слова, которые теперь никогда не бывают у нас человеческими именами, раньше могли ими быть и были. Иначе откуда взялись бы такие, например, фамилии, как Чемоданов, Субботин, Дружинин, Первушин? Ведь слово «чемоданов» может обозначать только «принадлежавший чемодану». Но суффикс «-ов» мы употребляем исключительно тогда, когда речь идет о живом существе. Сказать «домова» крыша или «чемоданов ремень» могут разве малыши-дети да поэты в стихах для детей. Так, В. В. Маяковский одно свое детское стихотворение озаглавил «Тучкины штучки» (но и у него «тучка» выступает тут скорее как нечто одушевленное, или-пусть сказочное, но лицо!).

Этого мало. Мы не только встречаем имена, в которых странно сочетается «суффикс притяжательности» с корнем, означающим неживой предмет. Часто само значение этого корня оказывается нам неизвестным. Что такое «чемодан» или «суббота», мы понимаем. А вот какое значение могли бы иметь слова вроде «третьяк», «неупокой», «некрас», от которых, несомненно, произведены фамилии Третьяков, Неупокоев или Некрасов — это ни вам, ни мне как будто неизвестно. Да и возможны ли такие слова?

Последний вопрос — вопрос праздный. Раз есть слово «третьяков», значит есть или было слово {322} «третьяк». Нет сейчас — должно было быть в прошлом! Нет его в литературном языке, надо искать в народных говорах и диалектах: из воздуха формы вроде «третьяков» или «некрасов» родиться не могли. Но, конечно, даже твердо убедившись в этом, мы никак не могли бы теоретически узнать, что означали слова «третьяк» и «некрас», пока нам не удалось бы отыскать их где-нибудь в старых памятниках письменности. Все наши рассуждения по этому поводу остались бы рядом пусть остроумных, но шатких домыслов...

К счастью, так печально дела не обстоят. В наших архивах множество ветхих документов хранят длинные перечни всевозможных имен и фамилий, принадлежавших когда-то нашим предкам. Мы можем установить по ним, какие имена носили не только люди знатные и богатые, но и самые неродовитые — «смерды» и «холопы»: именно их чаще всего судили в тогдашних судах, с них власти взыскивали подати и налоги, они заключали между собой сделки, — и следы всего этого остались на бумаге.

Перебирая эти драгоценные для историка и языковеда архивные клочки, мы и натыкаемся на бесконечный ряд русских имен, никак и ни в чем не похожих на те, которые мы до самого последнего времени привыкли считать «настоящими», традиционными именами.

Прежде всего выясняется, что в разные периоды жизни нашего народа имена его сынов и дочерей имели весьма различные источники происхождения. Много веков спустя после принятия христианства, в годы, когда церковь давно уже строго следила, чтобы маленькие «русичи» получали имена только при крещении, да притом обязательно освященные религией, то-есть греческие, римские или древнееврейские по своему корню, народ крайне неприязненно относился к ним. Детей покорно крестили, им «нарекали» со всякими обрядами непонятные, нерусские «крестные» имена (Федор, что по-гречески значит «дар бога», Фока, означающее в греческом языке «тюлень», или Пелагея— «морская» по-латыни) и сразу же либо забывали их, либо просто не употребляли. Маленькую княжну Пелагею Черниговскую родители предпочитали звать милым и понятным русским именем Сбыслава; псковского князя Гавриила-Большое Гнездо упорно име-{323}новали гордым Всеволод... О людях «письменных», упоминания о которых попадали в летописи и предания, даже составители этих летописей — монахи — чаще всего говорили, упоминая оба имени — «крестное» и «мирское» или «княжое»: «Посадник Иосиф, мирским же (именем) Остромир»; «Родился сын Федор, а прозван бысть Ярослав»; «Родися сын Иван, глаголемый Всеволод»; «...Милонег, Петр же во крещении...»

«Крестные» же имена простых бесписьменных «тяглых» людей обыкновенно забывались бесследно; за ними оставались только имена «мирские». Летописи упоминают многих носителей таких имен: «Повар Глебов, именем Торчин»*, числится в них под 1015 годом; «купец, имя же ему Чернь», под 1074. Известен княжеский конюх Сновид Изечевич (1097 г.); крестьянин по имени Драка (1456 г.). Даже сами церковники не могли уйти от укоренившегося обычая: многие «князья церкви» оставили нам оба свои имени — «Микифор, прироком (названием) Станило, волынский митрополит» (1223 г.), а обычные сельские попики зачастую только одно, «мирское». Так стали известны нам «поп Шило Кирдеевич» и другой батюшка, носивший совсем уж не смиренное имя — Упырь Лихой.

Все только что перечисленные мною имена — настоящие имена, а никак не прозвища. Они упоминаются в официальных бумагах, они постоянно связываются с отчествами (иногда «крестными», то-есть православными, а порою тоже «мирскими»), они сами то и дело превращаются в отчества.

В Троицкой лавре на одной из могил XVII века написано «Собота Иванович Осорьин, во иноцех— Симеон». Это очень ценная для нас надпись; из нее следует не только, что такие «мирские» имена, как Суббота, высекались даже на гробовых досках, как единственные и главные. Важно и другое: при обряде пострижения боярина Осорьина в монахи, что тогда делалось часто в предсмертный час, церковь подобрала ему, как и полагалось, имя Симеон — с той же буквы, с того инициала, что и его мирское имя Собота. Значит, и церковники сочли «субботу» настоящим, православным именем. Как раз обратное прои-{324}зошло в смертный час Бориса Годунова; при пострижении царя в иноки ему было дано нехристианское монашеское имя Боголеп; очевидно, разобраться в те дни в этих двух разрядах имен было нелегко даже специалистам.

Вот почему мы встречаем «мирские» имена рядом с «крестными» и притом в самых разнообразных сочетаниях. Известно, что иногда «княжое» имя полностью вытесняло церковное: великий князь Владимир Киевский остался в истории именно как Владимир, хотя его «крестным» именем было Василий и хотя летописи именно его называли «крестителем Руси». Известно, что порою даже в государственных актах оба имени идут на равных правах рядом: «боярин Окинф (Иакинф) Шуба Федорович, воевода московский» (1341 г.). Порою, напротив, имена эти чередуются, но тоже совершенно равноправно; так крупный государственный деятель XV века Курицын именуется в разных документах то Иваном Курицыным, то Волком Курицыным, то Иваном Волком Курицыным!* И, самое курьезное, что иной раз в документах появляются даже сразу два христианских имени у одного человека: одно как «крестное» (оно обычно бывает более редкостным), другое, сильнее обруселое, уже в качестве «мирского». {325}

«Сын мой Астафий, который был прозван Михаил», — читаем мы в одной из челобитных; «Карпуша Ларионов, а прозвище Ивашко»,— говорится в другом месте (1600 г.); «Ивашка, прозвище Агафонка...» — сказано в третьем; или то же: «Михайло, а прозвище Никулай» (1609 г.).

Словом, ясно: несколько веков назад наряду с именами ввозными, нерусского, церковного происхождения, на Руси жили и другие, собственно русские имена. В них могли превращаться, собственно говоря, все существительные, да и многие другие части речи, почти что каждое слово.

История имен — вопрос сложный, и наука об именах как личных, так и географических — увлекательнейшая наука. Здесь нет возможности рассказать о ней достаточно; я надеюсь в самом ближайшем будущем заняться начатками «ономастики» (науки об именах) в особой книге. Сейчас же скажем о них только то, что нужно для главной темы нашего разговора.

Вот я возвращаюсь снова к фамилии Третьяков, очевидно происходящей от отсутствующего у нас и непонятного нам сегодня слова «третьяк».

Возьмем такой ряд известны Они происходят от никому не

всем фамилий: известных слов:

Первушины Первуша

Второвы Втор (или Вторый)

Третьяковы Третьяк

Четвертовы Четверт (ой)?

Пятовы Пят(ой)?

Шестовы, Шестаковы Шест(ой)? {326}

Казалось бы, никоим образом порядковые числительные не могут стать человеческими именами. Но стоит рядом с этим нашим перечнем расположить коллекцию общеизвестных древнеримских личных имен:

Кайус Секундус Аквила — Кай Второй Орел

Квинт Курций Руф — Пятый Курций Рыжий

Секст Росций Америн — Шестой Росций Американский {так в оригинале — Ю. Ш. }

Септимий Север — Седьмой Суровый

Октавий Август — Восьмой Величественный

Ноний Марцелл — Девятый Марцелл

Титус Децим — Тит Десятый,

как станет ясно, что это самая обычная вещь. В древних больших семьях детей сплошь и рядом называли, как бы номеруя их по времени и порядку рождения. На Руси этот обычай удержался до XVII века. И все перечисленные выше фамилии на самом деле происходят от имен, сплошь и рядом упоминаемых в старых рукописях. Там мы встречаем и Первушу, и Вторака (или просто Второго), и Третьяка, и Шестака, и много других носителей таких «арифметических» имен.

Ничуть не реже этого ребенка называли по случайным обстоятельствам, связанным с его рождением. Появился он на свет в канун воскресного дня, и имя получил Суббота или Соботко; родился в январе, — его назвали Зима; августовский новорожденный мог быть наименован Подосёном; мальчик, увидевший мир в пути, — Дорóгой.

Едва ли еще того не чаще в мирском имени ясно выражалось отношение родителей к появившемуся возле них новому существу. Огромное число имен прямо связано с огорчениями юной матери, которые дитя очень часто невольно вызывало. Как иначе объяснить появление большого числа таких имен, как Бессóн, Неупокóй, Докýка, Будлко, Крик, Гам, Шумло, Томло? Кто-кто, а молодые матери, вынужденные и сегодня, как в XV веке, часами убаюкивать по ночам своего безжалостного Томилу или просыпаться от воплей милого сердцу Будилки, лучше, чем кто-нибудь другой, скажут, откуда могли взяться эти имена.

Нередки и другие имена, более нежные, более ласковые, отражающие то или иное приятное родителям свойство маленького человечка. Вот умиленное Пепелыш (то-есть серенький, сравни с «попелушка» —{327} ночная бабочка); вот исполненное ласковой иронии Смолка — очень подходящее для какого-нибудь ползуна-приставалы. Вот совсем уж восторженное русское имя Радостный (в документах встречается человек, который звался Радостный Старобоярский, очень похожее на это существующее и сегодня у болгар красивое женское имя Радость).

Как я уже сказал, почти все эти имена засвидетельствованы памятниками древней письменности. Но для меня представляется важным другое: если бы мы даже не нашли таких неопровержимых показаний, разве мы не могли бы и без них категорически утверждать, что подобные имена существовали? Несомненно, могли бы: ведь большинство из них оставили по себе след в наших доживших до сего дня фамилиях. Бессоновы, Неупокоевы, Докукины, Будилкины, Вопилкины, Томилины, Шумилины, Гамовы, Зимины, Подосёновы, Дороганы — все они ведут свое происхождение от этих мирских имен. Очень часто мы думаем, что та или иная наша фамилия — ну, скажем, Волков, Котов или Дубинин — создались, так сказать, на базе самих слов— «волк», «кот» и «дубина». На деле же, вероятнее всего, они родились не прямо из самих слов — названий предметов или животных, а из них же, но лишь после того, как они успели побыть человеческими именами. Кто (точнее — что) рассказал нам об этом? Суффикс, самый обыкновенный суффикс принадлежности, малая, казалось бы, такая неинтересная частица наших слов: он первый насторожил наше внимание всюду, где язык как будто бы противозаконно связал этот суффикс с корнем, означающим неживой предмет. Остальное подтвердили старые рукописи.

Мне кажется необходимой одна оговорка: читатели «Слова о словах» порою не совсем правильно понимают, о чем здесь идет речь.

Название предмета для того, чтобы стать основой фамилии, нередко должно предварительно побывать именем человека. Но это отнюдь не значит, что наши фамилии происходят только из личных имен. Мы знаем немало других слов, дающих им начало; однако все эти слова так или иначе означают людей. Сюда относятся прежде всего наименования разных человеческих специальностей, профессий (сапожник — Сапож-{328}никовы, кузнец — Кузнецовы), званий и степеней (поп — Поповы, комиссар — Комиссаровы, староста — Старостины), общественных положений (богач — Богачовы, кулак — Кулаковы, булыч, то-есть плут, мошенник, — Булычевы, как в пьесе М. Горького) и т. п. Началом многих фамилий послужили и несомненные прозвища; однако это произошло уже несравненно позднее, почти на нашей памяти, когда «мирские» народные имена окончательно были вытеснены принятыми церковью «календарными» и остались жить только в качестве необязательных, полунасмешливых кличек.

Итак, бесспорно: исследование, анализ наших фамилий — дело и любопытное и полезное. Однако занятие это, как и все в языкознании, требует величайшей осторожности и постоянных самопроверок.

Среди старых русских дворянских фамилий известна и такая: Козодавлев. Откуда она могла появиться и что значит?

Разлагая слово «Козодавлев» на составные части, мы без труда получим вот что: «Коз+о+дав+ль+ев». В слове этом два корня: «коз» (видимо, тот же, что и в «коза», «козел») и «дав» (похожий на корни слов «давать» и «давить»). Кроме того, в нем обнаруживаются соединительный гласный «о» и два суффикса: «-ев» и «-ль».

Значение первого из них («-ев») нам хорошо известно: он значит, «принадлежащий такому-то». Несколько сложнее дело обстоит с суффиксом «-ль»: мы редко встречаем его в русских словах в наши дни. Чтобы понять его, надо обратиться к старорусскому языку. Вот слово «Ярославль». Что оно значит?

Тут мы видим тоже имя человека Ярослав и суффикс «-ль», который в этом случае имеет уже вполне ясное значение. Корень с этим суффиксом отвечает на вопрос «чей»? «Ярославль город, Святославль меч, Изяславль отрок» — в древней Руси значило: «город Ярослава», «меч Святослава». Нет никаких оснований сомневаться в том, что и «Козодавль» надо понимать, как «принадлежащий Козодаву».

Очевидно, перед нами своеобразное слово, так сказать, с «двухэтажным суффиксом» принадлежности: «Козодавль» — «принадлежащий Козодаву», а «Козодавлев» — «принадлежащий тому, кто принадлежал Козодаву». {329}

Остается выяснить, кто же такой был «козодав»? Что это, специальность такая — давить коз? Или, может быть, так назывались люди, которые что-нибудь давали козам, хотя бы корм?

Я очень долго недоумевал над странным словцом этим, никак не имея возможности истолковать себе его значение. А потом…

А потом вдруг выяснилось, что я, как говорится, «перемудрил». В одной из книг, посвященных происхождению старых дворянских родов, мне попалась заметка о начале рода бояр Козодавлевых. «Род этот, авторитетно разъяснялось там, происходит от некоего датского переселенца в Московию, барона Косс-фон-Даалена». Трудную иноземную фамилию люди того времени переделали на русский лад в «Козодавлева».

Вот тебе и «-ль» — суффикс принадлежности!

Очевидно, занимаясь языковедными исследованиями, нельзя ни на минуту отрываться от истории, то-есть от самой жизни.

ВЕЛОСИПЕД В XVI ВЕКЕ

Приведу еще один пример опасности такого отрыва. Правда, к суффиксам он прямого отношения не имеет.

В одной из грамот конца XVI века мне встретилась такая примерно удостоверительная помета.

«А к сей росписи руку приложили Ивашко Кузнецов, да Ивашко Зыбин, да Глупой, Борисов сын Перепел, да погоста Микифорова дьячок Игнатий Велосипедов...»

Я остолбенел от неожиданности.

Как? В XVI столетии, за четыре века до нашего времени, во дни царя Бориса Годунова или еще раньше, жил на Руси, в глухом погосте Микифоровке человек, носивший фамилию Велосипедов?!

Но ведь это же значит, если всерьез принимать все, что я только, что вам говорил, что его отца или деда звали «Велосипед». А тогда приходится думать, что «велосипеды» в те времена у нас на Руси были совсем обычным, широко известным экипажем: их знали даже где-то в далеком захолустье Псковской земли, «на речке Локоньке». Как к этому следует отнестись? Мы {330} же знаем, что машина «велосипед» изобретена только в XIX веке и самое слово «велосипед» появилось вместе с нею.

Может быть, грамота, которую я читал,— грубая подделка, написанная каким-то невежественным шутником, который все подогнал, как полагается, да забыл, когда люди создали этот двухколесный экипаж?

Загадка может показаться неразрешимой. На самом же деле отгадка ее или крайне проста, или же я очень ошибаюсь.

Что такое слово «велосипед»? Это довольно обычное искусственное сочетание двух латинских корней: «вéлокс» — значит «быстрый», «пес» («pes», родительный — «pedis») — «нога». «Велоси + пед» — «быстроног». Довольно понятно, почему именно так назвали машину, предназначенную для скорой езды при помощи мускульной силы человека.

Теперь примем во внимание совершенно другое обстоятельство.

И в западных странах и у нас в течение долгих столетий латинский язык считался языком особо образованных людей; знание латыни отличало ученых, церковников, адвокатов, врачей от остальной народной массы.

С изучением этого языка создалась довольно забавная мода среди людей начитанных: переводить на него свои — французские, немецкие, голландские, русские— фамилии.

Именно так голландский ученый картограф XVI века Герард Крэмер заменил свою «грубую» фамилию Крэмер, которая по-немецки значит «купец», на звучное латинское имя Меркатор (оно тоже означает «купец», только по-латыни).

По такой же причине за сто лет до этого знаменитый немецкий церковник Филипп Шварцэрд (что в переводе значит примерно Чернозёмов) заменил свою немецкую фамилию греческим равнозначным псевдонимом Меланхтон, эллинист XVI века Вильгельм Гольцманн (дерево-человек) стал Ксил-андром, а известный минералог Георг Бауэр (крестьянин) превратился в XVI столетии в Агриколу («земледелец» по-латыни). {331}

Несколько позднее странная мода эта перешла и к нам, на Русь. Привилась она у нас и держалась довольно прочно преимущественно в среде духовенства, представители которого в семинариях и бурсах изучали латынь и греческий.

В XVIII или XIX веках уже очень многие служители церкви так или иначе получали вместо своих простонародных и обычных фамилий латинские и греческие при помощи простого перевода. Надеждины становились Сперанскими или Эсперовыми, потому что «сперарэ» по-латыни значит «надеяться». Человек, называвшийся Добровольским, то ли по собственному желанию, то ли велением начальства делался Беневоленским: ведь это значило то же самое. Появились бесчисленные Ляуданские (от латинского «ляудо» — «хвалить»), Вельекотные (испорченное «деликатный»), Бенедиктовы, Бенефактовы («бéнэ» — «хорошо», «благо»; «дико» — «говорю»; «фацио» — «делаю») и многие другие.

В XVI и даже XVII веках мода эта еще не успела у нас сложиться. Русское духовенство в большинстве своем было темным и невежественным и латынь знало плохо.

Но, видимо, правило не без исключений; Гоголь не фантазировал, не только когда изображал в «Вие» бурсаков — «грамматиков», «риторов» и «философов», но и тогда, когда заставил Тараса Бульбу экзаменовать сыновей в латинской премудрости. Были, несомненно, и в духовной среде люди, слыхавшие про Меркурия-велосипеда, быстроногого античного бога, знавшие латынь настолько, чтобы переделать русскую фамилию одноименника — Бегунов или Быстроногов — на этакий классический лад: «быстрый» — «вéлокс», «ноги» — «пéдэс»; Быстроногов — Велосипедов. Разумеется, они были: иначе откуда бы взялись в древней грамоте эти занятные фамилии?

Таково мое объяснение этого курьезного случая. Может быть, кто-либо найдет и другую его версию, более убедительную; я охотно приму ее и вовсе не буду огорчен своей ошибкой: слишком уж хорошо пример с дьячком Велосипедовым показывает, как увлекательны чисто языковедческие вопросы и исследования и как в то же время нелегко бывает приво-{332}дить их к бесспорному концу, давать на них точные и верные ответы. Он отлично убеждает: чтобы доискаться до происхождения даже одного слова, одного имени, надо знать и принять в расчет множество фактов из истории и культуры не только нашей Родины, но и всей Европы. А иначе, пожалуй, придется признать, что велосипеды были изобретены еще во дни Ивана Грозного и Елизаветы Английской.

ЕЩЕ ДВА СЛОВА О СУФФИКСАХ

Если я вижу перед собой слово, это вовсе еще не значит, что я могу тотчас указать пальцем: «А вот его суффикс!» Далеко не каждый выделенный из слова и не являющийся корнем отрезок заслуживает этого почетного звания.

Возьмите такое довольно длинное слово из словаря химиков, как «аминополипептидаз». Уж наверняка оно состоит не из одного только корня. Тем не менее — укажите мне хотя бы на один входящий в его состав суффикс!

Возьмите и другое, совсем уже простое русское слово «обувь». Как я уже заметил однажды, не так-то просто разбить его на части, отделить корень от суффикса. Спрашивается: а по каким признакам мы вообще отличаем суффиксы от других частей слова?

Чтобы часть слова, следующая за корнем, стала в наших глазах суффиксом, необходимы два условия. Во-первых, должен существовать ряд слов, содержащих тот же корень, но отличающихся остальными частями. Кроме того, слова эти должны иметь значение, близкое к значению первого слова, но вместе с тем и отличное от него.

Во-вторых, обязательно должен бытъ другой ряд. В него должны входить такие слова, у которых корни разные, но наш кандидат в суффиксы везде налицо. У этих слов должно быть совершенно различное значение, и все же в них должно чувствоваться нечто общее. Так как объяснения дают мало, приведу пример: {333}

1 2

писатель писатель

писание читатель

писанина хулитель

переписчик мыслитель

Сопоставляя оба столбика, каждый заметит: да, звукосочетание «тель» вправе быть суффиксом. Оно сочетается с разными корнями и каждому придает один и тот же оттенок значения: «тот, кто это делает».

Далеко не все сочетания звуков способны на это. Посмотрите на такой ряд слов:

белотелый

телячий

электротелеграф

телепень

Во все слова входит звукосочетание «тел». Но оно является в них чем угодно, только не суффиксом: второго ряда к этим словам никак не подберешь.

На первый взгляд странно: неужели так уж трудно выделить суффикс в составе слова? Ведь уже школьники третьего или четвертого классов — мастера на этот счет! Да и откуда бы взяться трудностям? Однако стоит вдуматься, как положение начинает осложняться; как и все в языке, суффиксы слов начинают загадывать нам престранные загадки, обнаруживают поведение вовсе неожиданное.

Прежде всего оказывается: не так-то легко даже просто провести границу между ними и другими частями слов — скажем, окончаниями в одну сторону и корнями — в другую.

Вот, допустим, всем известное окончание родительного падежа множественного числа существительных «-ов» («мирОВ» «слонОВ»), очень похожее на уже хорошо нам знакомый суффикс принадлежности «-ов» (ГаврилОВ, СаврасОВ и т. п.). Историки языка установили, что его жизненный путь не так-то прост. В далеком прошлом окончание это было свойственно немногим, но зато очень часто попадавшимся на язык словам: сын — сынов, дом — домов, вол — волов... Другие, более редкие существительные мужского рода образовывали иные родительные падежи множественного числа. Это было естественно: ведь основы их были разными и требовали неодинаковых окончаний. {334}

Но потом случилось нечто «противозаконное». Привыкнув к часто звучавшему «ов», люди стали заменять им менее привычные суффиксы менее примелькавшихся слов. Например, стали говорить «волк — волков» и т. д. Теперь мы привыкли к этому «ов», а ведь ему тут не надлежало бы быть. Оно тут на положении «незваного гостя», выросло из совсем другого суффикса.

Странно? Пожалуй. Тем не менее этот процесс превратился как бы в своего рода «цепную реакцию» — под его действие подпадает все большее и большее число русских слов, особенно в народном языке, в так называемом просторечии. Вам самим, вероятно, приходилось наталкиваться на эти родительные падежи-самозванцы; слово среднего рода вдруг дает в устной речи родительный множественного числа на «ов», характерный для рода мужского:

«Подумаешь,— делОВ-то!»

или:

«Граждане! МестОВ нет...»

Здесь, так же как и в языке ребят, подчас говорящих «много ягодОВ» или «я кошкОВ люблю больше собакОВ», нам ясна неправомерность такой формы. Но есть много случаев, когда колеблются даже правильно говорящие по-русски люди. Как лучше сказать:

«У меня нет чулОК или чулкОВ; сапог или сапогОВ»? Если правильнее «сапог», то почему же надо говорить «зубОВ», а не «зуб»?, Почему надо говорить: на голове осталось мало «волос», но «кандидат собрал слишком мало голосОВ»? Ведь «гóлос» и «вóлос» — существительные одного типа. Недаром эта сложная путаница, восходящая своим началом, как вы видели, к очень давним временам, отразилась даже в распространенной шутке:

Как правильнее сказать:

«у рыбОВ нет зубОВ,

у рыбЕЙ нет зубЕЙ

или — у рыб нет зуб»?

Как видите, вопросы, связанные с суффиксами и окончаниями, иной раз оказываются довольно запутанными.

Нередко случается своеобразная пограничная война и между суффиксом и корнем слова. Корень по-{335}рою просто как бы «заглатывает» суффикс, и мы перестаем замечать присутствие этой части слова.

Рядом со словом «полено» есть слово «полен-це». Сомнений нет: это уменьшительный вариант для слова «полено», и уменьшительность создана суффиксом «-це». Таких пар множество: «зубило — зубиль-це», «окно — окон-це», «золото — золот-це»... Всегда бывает так. Тут ясно, где корень, где суффикс.

Отлично. Ну, а что вы скажете о таких словах, как

«солн-це» или «серд-це»

Что по-вашему: это тоже уменьшительные формы к каким-то словам?.. Да! У нас в нашем современном языке нет слов «солно», «сердо», от которых могли бы отпочковаться эти уменьшительные. Но они, несомненно, были в древности. Как это можно доказать?

Прежде всего обратите внимание на такие слова, как «сердобольный» (ведь не «сердце-больной»!) или «солно-пек» (рядом с более новым «солнце-пек»): они уже говорят о многом. А кроме того, история языка указывает нам на старославянские слова «серьд-ьце» и «солън-ьце», в которых древний суффикс «-ьце» чувствуется уже очень явно.

Выходит, что мы с вами уверенно считаем слова «сердечко» или «солнышко» уменьшительными от «сердце» и «солнце», а на деле сами «сердце» и «солнце» такие же уменьшительные от неведомых нам «серда» и «солна». «Серд-це» уже и значит «серд-ечко». «Солн-це» само означает «солн-ышко». «Це» и тут суффикс, только древний.

Это легко подтвердить на другой группе слов, вроде:

Рыло—рыльце Одеяло—одеяльце

Слыша эти слова, никто не усомнится: «-це» здесь бесспорный уменьшительный суффикс. Тут и он и корень видны, так сказать, «простым глазом». Но, взяв слова «крыльцо» или «кольцо», мы сразу же окажемся в более трудном положении. Мы забыли сейчас, что некогда слово «крыльцо», означая «крытый вход», было близко связано по смыслу со словом «крыло» (которое тоже значит «покров, кровлю для тела птицы»). «Крыль-{336}цо» значило тогда «маленькое крыло»*. Точно так же мы, русские, утратили старое слово «коло», когда-то означавшее «круг». Однако в других славянских языках оно превосходно существует: по-чешски «кóло» означает «колесо, круг, велосипед»; в дореволюционной Государственной думе была польская партия, которая так и именовалась «кóло пóльское», то-есть «польский кружок». В Болгарии «коловоз» означает след от колес (как наша «коле-я»), а «колоездач» — «самокатчик». Не приходится сомневаться: наше русское «коль-цо» — уменьшительное к слову «коло», и значит оно «кружок», «кол-ечк-о».

В только что приведенных словах старые их формы приходится как бы «демаскировать», но это не слишком сложно. Есть случаи, где такая работа оказывается не в пример более трудной.

Вот, например, слова вроде наших современных «дар», «пир», «жир», «добр», «храбр» и т. п. Или такие, как «полк», «знак», «мрак».

Каждый современный русский уверен, что перед ним слова-корни; никаких суффиксов в них он не подозревает. А языковед качает головой: не так-то просто!

В первой группе мы встретились с очень древним суффиксом «-р (ъ)». Ведь рядом с «да-р» есть такие слова, как «да-в-ать», «да-н-о» и т. д.; рядом с «пи-р»— «пи-ть», «пи-в-о». Во второй группе действует столь же ветхий «отставной» суффикс «-к» (ъ)»: достаточно сопоставить слова «зна-к», «зна-мя», «зна-ть».

Что же с ними случилось? За долгие века древние корни как бы всосали в себя столь же древние суффиксы. Мы теперь слово «не-о-добр-я-ть» разлагаем именно так, на корень «добр» и другие части морфемы, и высокомерно считаем «искажением» такое употребление слов, какое можно услышать, например, под Псковом: «Ай, Пантюха, малец доб горазд!» (то-есть «очень хорош»). А ведь на деле, пожалуй, тут вовсе не искажение, а сохранение древнейшей формы. {337}

Вот какими захватчиками ведут себя по отношению к суффиксам подчас корни. Но можно привести и прямо противоположные примеры.

Слово «тайник» или слово «охотник» произведены от слов «тайный» или «охотный» (например, Охотный ряд в Москве) прибавлением к их основам суффикса «-ик». Сами же прилагательные образованы от других основ при помощи суффикса «-н-». Таким образом, этот последний относится в слове «охот-н-ик» к основе. Это ясно.

Взяв же слово «советник», мы его не можем разложить так же: прилагательного «советный» не существует.

Что же произошло? Слово «советник» образовалось по аналогии с теми словами, которые связаны с прилагательными на «-ный». В нем суффикс «-ик» как бы «отгрыз» звук «н» от основ на «-ный» и, включив его в себя, усложнился, вырос в новый суффикс, «-ник». Такие случаи далеко не редкость, и, хотя вопрос о происхождении суффиксов еще отнюдь не до конца изучен и разрешен учеными, здесь перед нами явный пример «рождения нового суффикса».

И в русском языке и в языках других народов можно указать немало любопытных случаев такого возникновения новых суффиксов из совершенно самостоятельных (часто даже иноязычных) слов. Во французском языке живет сейчас очень широко применяемый суффикс наречий «ман».

гордый — фье горделиво — фьерман

нежная — дус нежно — дусёман

Этот суффикс может быть назван новорожденным. Он возник в литературном французском языке из книжного латинского языка. По-латыни употребительны выражения вроде:

«Фэра мэнте» (fera mente) — «с яростным духом», потому что «мэнс» (родительный падеж «мэнтис», творительный «мэнте») по-латыни означает «ум», «дух». Из него и получилось французское «фьерман». Из латинского «дульцэ мэнте» («со сладостным духом») образовалось «дусёман». Но, раз приняв этот способ, французы начали образовывать по его примеру слова {338} от самых разнообразных уже французских корней и основ, совершенно не считаясь, были ли соответственные слова в языке древних римлян. Так возникли нареч