Глава III. Параллельная Русь (XII в.)

«Не видя» друг друга — пат религиозной войны. Кирилл Туровский. «Слово о полку Игореве» — языческий шедевр. Обмолвки летописей. «Свои поганые» и «Турова божница». «Пургасова русь» и «чернь ростовская». Бродники и святилища «Чертова леса». Археология — идолы и капища крещёной Руси. «Языческий ренессанс» и его причины. Двоеверцы

Буй да Кадуй, ковыль да крыло,

Солнцем к ладони, ветром из глаз

В расколотом Небе не хватятся нас

Буй да Кадуй, ковыль да крыло...

Д. Фангорн «Буй да Кадуй»

 

К концу XI — началу XII века в смертельной войне древней, Русской Веры с чужеземной религией наступило нечто вроде пата. Во-первых, города оказались прочно захвачены приверженцами заморского бога (за немногими исключениями вроде Мурома, которым, впрочем, предстояло вскоре разделить общую участь).

Как я уже говорил, потеря городов (и крупнейших святилищ, соответственно) имела для язычников не только стратегическое, но и важнейшее идеологическое значение. Волхвы, как каста, были обезглавлены, а кое-где — практически истреблены.

Активные выступления против новой веры стало, собственно, некому возглавлять. Во-вторых, с другой стороны, княжеская власть, рассьпавшись на враждующие кланы (Всеславичи, Мономашичи, Ольговичи и пр.), была уже не в состоянии оказывать церкви надлежащую силовую поддержку в её крестовом походе против русского язычества.

Да и желания, собственно говоря, не испытывала — крещёная военная знать, истребив конкурентов-волхвов, мигом потеряла интерес к насаждению «истинной» веры и со всей энергией предалась взаимоистреблению на бесконечных «нежатиных нивах» княжьих усобиц.

Именно к этому времени относятся самые первые «Поучения» против язычества — лишившись княжьих огня и меча, церковь оказалась вынуждена обратиться к слову, к проповеди, к убеждению. И дело как-то сразу застопорилось.

Не зря, очевидно, знаменитый мафиозо, дон Аль Капоне, говорил спустя восемь столетий, что добрым словом и томмиганом можно сделать гораздо больше, чем просто добрым словом.

Язычники были бессильны отнять у христиан свои древние культовые центры-города. Христиане были бессильны обратить или истребить остаток язычников в городах — не говоря уж про сельскую округу, толком не тронутую даже проповедью христианской.

Приходилось учиться жить рядом со своими вчерашними смертельными врагами. Как наши Предки выходили из этой более чем непростой ситуации?

Надо сказать, что они нашли очень любопытный способ решения вопроса. Они попросту словно бы перестали замечать друг друга. До нас дошло два памятника XII века, в которых этот подход отразился с особенной силой.

Уже известный нам своими сочинениями против ариан церковный писатель и мыслитель Кирилл Туровский в своих сочинениях подчёркивал: русичи стали истинными христианами, с язычеством покончено, «уже не нарекутся Богом стихии, ни солнце, ни огонь, ни источницы, ни древа».

Уже, пишет он, не «заколаем идолам друг друга», не вкушаем жертвенной крови, губя душу, — но спасаемся, причащаясь крови Христовой. Если верить Кириллу, XII век — век окончательного торжества христианства на Руси. Вот только и письменных, и тем паче археологических источников, говорящих прямо противоположное, более чем достаточно.

И почитали «стихии», молясь Солнцу, Огню Сварожичу, принося жертвы у родников и деревьев, и даже человеческие жертвы приносили — как ни парадоксально, ещё чаще, чем во времена безраздельного господства древней Веры.

Впрочем, ничего тут удивительного нет — в годы, когда привычный людям древней Веры мир погибал, древние святилища были разрушены — естественно было обратиться к самым сильным и страшным средствам, о которых не вспоминали в годы сравнительного благоденствия.

А теперь поговорим об одном из величайших памятников нашей литературы. О самом, без преувеличения, знаменитом её памятнике. Не все знают о «Повести временных лет» или «Русской Правде», не говоря уж о, скажем, «Молении Даниила Заточника» или «Сказании о погибели земли Русской».

Но вряд ли есть русский человек, который ни разу не слышал о «Слове о полку Игореве», о «плаче Ярославны».

«Слово...» не одной знаменитостью своей уникально. Пушкин, родившийся почти в то же время, как открыли рукопись «Слова...», сравнил его с памятником, одиноко стоящим посреди равнины. И помимо прочего, ни один памятник не задал исследователям столько вопросов, многие из которых до сих пор ждут ответа.

Миновало почти два столетия со времён Пушкина — а загадок не то, что не убыло, их скорее прибавилось. Кто такой Див и что такое шереширы, стрикусы? Что означает «харалужный» меч? «Полозие» — змеи-полозы или птицы-поползни?

Кто такие «были, могуты, татраны, шельбиры, топчаки, ревуги, ольберы», которых поминает в войске черниговского князя певец? Где находилась река Каяла, «Кисаня дебрь», какое отношение к сюжету «Слова...» имеет постоянно упоминающийся город Тъмуторокань?

И так далее, и тому подобное. Одной из загадок «Слова» — увы, немногими замеченной — является вероисповедание автора. Многим — слишком, многим! — казалось, что если уж в его творении описываются события, произошедшие почти двумя веками позже низвержения Перунова кумира в Киеве, то никем иным, нежели христианином, он быть просто не мог.

Высказывались по этому поводу, и доказательствами-то себя особенными не утруждая. Великий русский лингвист и фольклорист Фёдор Иванович Буслаев походя кинул: «Автор «Слова....... как христианин...».

Карл Маркс — без ссылки на «единственно верные» труды которого в недавние времена не полагалось не то что об истории рассуждать, но и о лесоводческом хозяйстве или приготовлении вкусной и здоровой пищи — выдал следующую оценку «Слова о полку...»: «Вся песнь носит героически-христианский[44] характер».

Один из «идолов» отечественной интеллигенции недавних лет, академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв, неоднократно повторял в самых разных статьях и трудах: «конечно, христианин». Вот именно так — «конечно», и точка.

Можно долго перечислять столь же авторитетные имена, растянув их список на десяток-другой страниц. А можно просто посмотреть на иллюстрации к «Слову...» Д. Бисти, И. Глазунова, В. Носкова, Г. Поплавского и многих, многих других. В этих иллюстрациях на «стягах Игоревых» неизменно плещется лик Христа — Христа, ни разу не упомянутого в поэме, появившегося на русских, знамёнах не ранее XIV века.

Но как же тогда объяснить упоминания в «Слове...» языческих Богов? Многие авторы — среди них и замечательный писатель Валентин Иванов, автор замечательной трилогии «Русь изначальная», «Повести древних лет», «Русь великая» — писали, что здесь, мол, всё просто — вот ведь и поэты XVIII-XIX веков сплошь и рядом поминали в своих виршах «Зевеса», «Ветреную Гебу», «Лучезарного Аполлона», притом не являясь язычниками. Это-де всего-навсего художественный образ, только и всего.

Согласиться с таким объяснением невозможно. Да, конечно, поэты века Просвещения не верили в Олимпийских Богов — однако они не верили и в Христа!

Именно атеизм давал им свободу равнодушно играть именами Богов, чей культ угас за тысячу с лишним лет до их рождения. На Руси XII столетия ситуация была иная, да и про существование в нашей стране атеистов в тот век нет сведений.

Во всяком случае автор «Слова...» не вольнодумец: знамения и приметы, пророчащие неудачу Игореву походу, сбываются, пренебрегший ими князь наказан, молитва Ярославны — исполнена.

Быть может, это один из «двоеверно живущих» христиан, не сумевших расстаться с привычными оборотами речи?

Писатель В. Чивилихин, много лет посвятивший изучению великой русской поэмы, справедливо отмечает: «В таком случае его христианские верования проявлялись бы заметнее. В самом деле, пожалуй, при изучении «Слова...» очень полезно обращать внимание не только на то, что в нём есть, но и на то, чего в нем нет.

А нет в «Слове...» упоминаний Христа — ни единого! — креста и православной веры. Упоминается Бог — но как? Если не считать составной части в именах Даждьбога и Стрибога, он упоминается только дважды.

Первый — в речах волхва и оборотня Бояна, Велесова внука, обращённых к полоцкому оборотню, князю Всеславу Чародею. Очень сомнительно, что между этими персонажами мог упоминаться христианский триединый господь.

В другом случае — «Игореви князю Богь путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую». Тут вроде бы всё в порядке... вот только этот Бог помогает Игорю сразу после молитвы его жены (знаменитый «плач Ярославны»), обращённой к... Солнцу, Ветру и Днепру Словутичу[45]. Какой Бог исполняет языческую молитву? Очевидно, не Христос.

Нет в «Слове...» таких основополагающих для христиан понятий, как страх божий, грех и покаяние, гордыня и смирение, спасение души. Душу «изроняют» из тела, умирая, её сравнивают с жемчужиной, у оборотня Всеслава «въща душа в дързе теле» (это иногда понимают как способность «вещей», колдовской души князя-колдуна вселяться в «другое» тело — очевидно, тех самых волков и «лютых зверей»), но нигде ни слова о спасении души.

еркви упоминаются — но только как географические ориентиры. Всеслав в Киеве слышит звон колоколов полоцкой Софии, Игорь, поднимаясь по Боричеву взводу к терему великого киевского князя, едет «къ святей богородици Пирогощей».

Однако в церквях герои «Слова...» никогда не молятся — как вообще не обращаются к христианскому богу. «Отдельные христианские признаки низведены на роль скромных топографических ориентиров» (Б.А. Рыбаков).

Даже истовый сторонник христианства автора «Слова...», Дмитрий Сергеевич Лихачёв, был вынужден признавать: «Меньше всего в «Слове...» той христианской символики, которая стала типичной для церковноучительной литературы. Здесь, конечно, сказался светский характер произведения».

Увы, почтенный академик лукавил. Обратимся для сравнения к двум произведениям русской литературы XII века — «Поучение детям» Владимира Мономаха и «Моление» Даниила Заточника. Оба произведения заведомо светские — «Поучение» писал князь для своих сыновей-князей, «Моление» написано бывшим холопом и адресовано князю.

Даниил к тому же и не старается прикинуться почтительным к христианскому духовенству: «Ангельский на себе имея образ, а блудной нрав; святительский имея на себе сан, а обычаем похабен».

А теперь откроем «Поучение». «Аз, худый... во крещеньи Василий... помыслих в души своей и похвалих бога, иже мя сих днев грешнаго допровади... Бога деля и души своея, страх божий имейте... Не могу вы я ити, ни креста преступити... взем Псалтырю в печали, разогнух ся и то ми ся вынял: «векую печалуешься, душа моя?».

Это всё — в первых же строках. А вот какие выражения подбирает для своих мыслей — на сей раз уже не о духовенстве, а о своей собственной жизни — вольнодумный Заточник: «Въстани, слава моя, въстани в псалтыри и в гуслех... и разбих зле, аки древняя младенца о камень... Аз бо есмь, аки она смоковница проклятая... И рассыпася живот мой, аки ханаонскый царь буестию, и покры мя» нищета, аки Чермное море фараона».

Хватит, пожалуй, — и тут остановимся на первой странице. Он и церковников-то бичует библейскими выражениями — иноки возвращаются «на мирское житие, аки пес на своея блевотины», корыстные иереи — «аки псы ласкосердыи».

На фоне этого парада крестов, молитв, покаяний, божбы и цитат из Библии «Слово о полку Игореве» смотрится чем-то очевидно чужеродным. Нечего и говорить, что ни в «Поучении», ни в «Молении» ни разу не упоминаются ни трижды поименованный в «Слове...» Троян, ни — дважды — Даждьбог и Див, ни Обида, Хорс, Велес, Стрибог, Карна с Желей.

Ссылки на «фольклорность» «Слова...» тут не помогут — «Моление» Даниила Заточника перенасыщено присловьями и поговорками — тем самым «фольклором», и даже «Поучение» не совсем ему чуждо.

Да и трудно поверить, чтоб неведомый автор «Слова...», называвший «братие» князей Рюрикова дома и запросто называвший их жён по отчествам (мы как-то забываем, что «Глебовна» и романтичное «Ярославна» в те времена звучало столь же по-домашнему, как сегодня — Петровна, Егоровна), был ближе к «фольклору», чем бывший холоп Заточник.

Нет, всё-таки очень странно это полное отсутствие христианских реалий в «Слове о полку Игореве».

А теперь посмотрим на то, что всё же в «Слове о полку...» есть. Взглянем глазами средневекового русского христианина, благо его взгляд отражён во множестве источников.

Первыми рассыплются построения исследователей-атеистов XX века о языческих Богах «Слова...» как «поэтических образах», используемых поэтом-христианином.

Для христианина той эпохи языческие Боги — вовсе не безобидные «поэтические образы». И Ветхий Завет и Новый равно суровы в своей оценке: «боги языцей — бесы!» (Втор, 32:16-17, Пс. 105:37, Коринф. 10:10). А потому — «Не вспоминайте имени Богов их» (Ис. Нав. 23:7) и «не помяну их имен устами своими» (Пс. 15:4).

Ведь беса-то, как известно, лучше не поминать. Церковь подхватывает запреты Писания — Ефрем Сирин, один из «отцов церкви», наставляет, что о язычестве «срам говорить»[46]. Древнерусские авторы ничуть не сомневаются, в большинстве своём, в учении церкви о кумирах своих предков и многих современников.

«Память и похвала князю нашему Владимиру» Иакова Мниха говорит вполне ясно: «поганьскы Богы, паче же и бесы, Перуна и Хъроса, и ины многы попра». В «Хождении богородицы по мукам»: «Трояна, Хърса, Велеса, Перуна на боги обратиша, бесом злыимъ вероваша». И оттого-то упоминают о Богах языческой Руси крайне скудно.

Собственно, упоминание это русские средневековые авторы позволяют себе лишь по двум поводам. Первый из них — это описание далёких языческих времён — и тут уж православные авторы не устают подчёркивать в каждой строке, что поклонявшиеся «идолищам» предки — «люди погани и невегласи», что жертва русским Богам оскверняет землю, что обряды язычников радуют дьявола, — короче говоря, непременное требование «разоблачения чёрной магии» родилось задолго до булгаковского Аркадия Аполлоновича Семплеярова.

Собственно, что уж там и говорить о XII веке, если полтысячи лет спустя перешедший в православие прусский выходец Иннокентий Гизель, упоминая в «Синопсисе» языческих Богов, которым поставил капище Владимир в 980 году, и то именует их «пекельными», то есть адскими, и попросту бесами, и всячески подчёркивает, что говорит об этом «бесовском отродье» единственно ради того, чтоб лишний раз подчеркнуть «безумную» и «дьявольскую» природу язычества.

Вторым поводом, по которому писатели русского Средневековья позволяли себе упомянуть имена страшных языческих «бесов», были поучения против язычников и коснеющих в «двоеверии» единоверцев. Тут уж, всякому понятно, никак не обойтись без хотя бы упоминания Тех, против кого проповедуешь и поучаешь, — однако и здесь осторожные книжники предпочитали пользоваться списками из той же летописи — всё не их грех, за святым Нестором повторяют!

Вне этих двух тем — рассказов о языческом прошлом и поучений против язычества — языческие Боги во всей древнерусской литературе упомянуты только в «Слове...». Больше — нигде. Зато в «Слове о полку... «Стрибог, Даждьбог и Велес в его поэме оказались на таком почётном месте, что совершенно заслонили собой незначительные элементы христианства», — пишет Б.А. Рыбаков.

То есть одним только упоминанием Даждьбога, Стрибога, Велеса, Хорса, Дива, Обиды и прочих без обязательного разоблачения Их «бесовской» сущности творец «Слова...» тягчайше грешит.

На этом, однако, дело не останавливается, если бы... «Слово о полку...» очень полезно читать, держа в другой руке открытыми современные ему поучения против язычества — благо они изданы ещё Гальковским, во втором томе его, в свой черед, недавно переизданной работы.

Трудно отделаться от впечатления, что создатель «Слова...» сознательно и целенаправленно восхваляет запрещаемое этими поучениями, нарушает их суровые запреты — точнее, сподвигает на это своих героев. Тяжкий грех пытаться предсказывать судьбу по голосу птиц, поведению зверей.

В «Слове святого отца Кирилла о злых дусех» рассказывается о суеверных людях, которые прислушиваются к голосу «потък», птах — дятлов, воронов. «О, злое наше безумие, добровольно лишаемся Господа и к поганым прилагаемся!» — восклицает обличитель.

Существовало особое «Правило о верующих в гады и звери», где запрещается даже слушать «еретические» речи тех, кто внимает голосам петухов, воронов, дятлов, и прочих птиц, лисиц, пытаясь угадать по их поведению «добрый» или «недобрый» исход дела.

В «Слове...» звери, птицы и вся Природа на много голосов вещуют поражение «полку Игореву» — вспомните: орлы зверей клекотом скликают на кости русские, лисицы на червленые щиты брешут, волки грозу зовут по оврагам.

И все эти приметы — сбываются, а пренебрегший ими (как, собственно, христианину и надлежит поступать) князь терпит поражение и попадает в плен.

Далее, по поучениям, толкующий сны за одно только это будет осужден вместе с самим сатаной (!), если только не покается: «иже бо сониемъ и мечтаниемъ веруяй, безо инаго греха съ диаволомъ осудится, яко еговъ слуга». В «Слове...» великий князь видит сон, просит у бояр истолковать его и получает правдивый ответ.

Тягчайший грех — путать тварь с «Творцом», поклоняться ей, почитать Солнце, реки, стихии. «Но ты (человек) Того (бога) оставив, рекамо и источникам требы полагаеши и жреши яко богу твари бездушной».

Ещё в XIV веке «Слово святого Кирилла» наставляло читателей: «А не нарицайте собе бога на земли, ни в реках, ни в студенцах, ни на воздусе, ни слнци (в солнце)». Строгие исповедники требовали у духовных чад покаяться: «Не называл ли тварь божию за святыни: солнце, месяц, звёзды, птицы, рыбы, звери, скоты, сада, древо, камение, источники, кладезя и озёра?»

Это, опять-таки, происки «врага рода человеческого»: «вельми завидитъ дiаволъ родоу человеческомоу... и въ тварь прельсти веровати: в слнце и въ мсць и въ звезды».

В знаменитом «плаче Ярославны» супруга князя взывает[47] с городской стены к Солнцу, Ветру (воздуху) и Днепру Славутичу (реке), просит их за мужа, величает так, как христианину, тем паче христианскому правителю, пристало бы именовать лишь Христа — «господине» — и молитва её вознаграждена, князь спасён и от смерти, и от плена.

Вспомним — «Игореви князю Богь путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую». Христианский-то бог за молитвы «твари», за величание Господами Солнца, Реки и Ветра, должен бы сурово наказать — а здесь некий Бог эту молитву исполняет. Да и сам Игорь чествует речку Донец — а Донец помогает ему в ответ.

Кстати говоря, в беседе бегущего из половецкой неволи князя с Донцом Игорь осуждает речку Стугну, не в пример помогающему Игорю Донцу погубившую молодого «уношу князя Ростислава». Погибшего юного князя вместе с его матерью оплакивает вся Природа: «уныша цветы жалобою и древо съ тугою къ земли преклонилося».

Вот только у христиан был свой взгляд на то, кто и почему погубил юного князя! Вернее даже будет сказать — за что.

А дело было так. Юный Ростислав Всеволодович направлялся из Киева в свой первый поход на половцев. Проезжая днепровским берегом, повстречал монаха Киево-Печерской лавры, на мелководье мывшего посуду для монастырской трапезной.

Князь этой встрече вовсе не порадовался — уже тогда встреча с монахом или священником стала считаться на Руси дурной приметой (вспомнив прочтённое, читатель, полагаю, не станет этому сильно изумляться).

«Аще кто бо усрящеть (встретит) черноризца, то возвращается», — сетует автор «Повести временных лет», сам монах, так сказать, из первых рук знакомый с проблемой. Юный князь возвращаться не стал, но раздосадован был крайне. Первый же поход — и вот такое, с позволения сказать, благое предзнаменование! Надо ж было чернорясому выползти именно в это время!

Слова, которые услышал печерский чернец от князя, менее всего походили на приветствие смиренного духовного сына. Вполне, впрочем, возможно, что, кроме простого раздражения, князем двигала вера в обережную силу матерной брани — наследницы заклятий культа плодородия.

Ещё в начале XX века среди православного крестьянства бытовало убеждение — мол, ежели нечисть досаждает и крестное знамение её не страшит, надо... обложить её, проклятую, по матушке, да поядрёнее. Обязательно поможет.

Монах — его звали Григорий — попытался унять разбушевавшегося князя, возможно, в духе «Слова... о веровавших в стречу и в чех»: «Кто... смрадит (оскорбляет) мнишеского чина и образа, той бо посмражает... ангела божия понеже мниси подобие носят ангельского образа».

Грозил карой Христовой. Увещевания, однако, оказали противоположный эффект. Окончательно разгневавшийся Ростислав повелел свите утопить Григория, что и было исполнено — Днепр-то был под боком.

Встреча с монахом действительно оказалась для князя роковой — первый поход стал для юноши последним. Он утонул в водах той самой Стугны на переправе. Естественно, христиане восприняли эту гибель как заслуженную божью кару — ещё бы, поднять руку на монаха, земного ангела!

А вот создатель «Слова...» через сто с лишним лет безо всякого, в общем, повода вспоминает эту историю, совсем по-другому расставляя акценты. Ангелом в его описании выглядит скорее не утопленник Григорий, вовсе не упомянутый.

Ладно ещё, когда по горячим следам о Ростиславе сожалел летописец его клана, Всеволодовичей. Но ведь во времена «Слова...» раздор Всеволодовичей и «хороброго гнезда» Олега Святославича, воспеваемого автором «Слова...», насчитывал уже более ста лет — к чему ж вдруг поминать, да ещё столь прочувствованно, давнюю смерть кровника своего героя? Убийцу христианского мученика?

Причём и в смерти-то его, оказывается, виноват не обходимый молчанием Христос, и уж тем более не сам юноша-князь — виновата река Стугна.

Читатель, а вы поверите в христианство автора, оплакивающего безвременную погибель, ну, скажем, великого поэта и актёра Нерона? Вот и мне тоже что-то не верится...

Но есть и ещё более суровое подтверждение нехристианских воззрений автора великой поэмы. Вспомним строки, описывающие разгром и гибель дружин Игоря и его союзников половцами. Вспомним скорбный плач русских жён и дев по погибшим в степи: «Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати».

Что должен был ответить на этот плач любой христианин того времени... впрочем, почему «был» и почему только того? Ещё в XX веке на знаменах православных воинств красовались знаменательные слова: «Чаем воскресения мёртвых и будущего веку».

И так было с первых веков православия на Руси — ещё первый митрополит русской церкви Иларион, живший за полтора века до создания «Слова о полку Игореве», в своём «Слове о законе и благодати» выдвигает воскресение из мёртвых как основной догмат христианства[48].

Пасха — день Христова Воскресения, прообраз грядущего телесного воскресения людей — была у православной Руси самым любимым праздником. И ещё в Московской Руси переписывали «Слово святого Дионисия о жалеющих» — то есть творящих ритуальные обряды оплакивания мёртвых, чрезмерно, с точки зрения христианства, сокрушающихся об усопших.

Любому христианину естественно и даже необходимо было бы ответить на горький плач русских жён: «Не плачьте! Да, сейчас смерть разлучила вас с возлюбленными, но будет день Воскресения, и перед лицом Спасителя вы встретитесь вновь».

Автор «Слова о полку Игореве» уничтожил возможность такого утешения буквально в зародыше. Не зря древняя демоница скорби, тоски, вдохновительница погребальных обрядов Желя, по имени которой, собственно, и называлось осуждаемое авторитетом святого Дионисия «желение», несётся по страницам поэмы.

Плач русских жён он предварил страшным, с христианской точки зрения попросту чудовищно кощунственным утверждением: «а Игорева храбраго пълку не кресити!» Мало того, он впоследствии повторяет это, отвергающее основные догматы христианства, утверждение. Не будет никакого Воскресения!

Воины, ушедшие в поход вопреки явленной в знамениях воле Древних Богов, ушедшие в чужую землю без погребального обряда, НЕ ВОСКРЕСНУТ. Они никогда не увидятся с возлюбленными. Колесо перерождений раскидает их навсегда...

Что ж удивляться тому, что «Слово о полку...» дошло до нас в единственном списке? Надо удивляться, что оно дошло до нас вообще — и, удивляясь, поблагодарить неведомого инока-переписчика, дописавшего к заключительным строкам «Слова» благочестивое: «побарая за христьяны на поганыя плъки... аминь».

Неважно, что в поэме, словно не знающей Христа и чуть ли не на каждой странице поминающей древних Богов, оплакивающей убийцу монаха-мученика и отвергающей основополагающие догматы христианской веры, такое окончание смотрится не более естественно, чем смотрелось бы мусульманское «бисмилляху рахмани рахим» в конце «Песни о Роланде» или «Сказании о Мамаевом побоище».

Не будь их, мы вообще бы не знали «Слова о полку...». Так что в этом — и только в этом — смысле небезызвестный диакон Андрей Кураев прав, называя «неведомого монаха» «автором» великой древнерусской поэмы[49].

В тот день, когда чернец-переписчик «прикрыл» явно языческое сочинение добродетельной припиской, состоялось, можно сказать, второе рождение великого произведения.

Однако сомнений в подлинном вероисповедании её создателя лично у меня более не возникает.

Человек, пятнадцать раз использовавший слово «слава» (причём только применительно к князьям; для сравнения — тот же Заточник упомянул это слово лишь единожды, в цитате из Псалтыря, и, естественно, в отношении бога) и словно не знавший таких слов, как «смирение, гордыня, покаяние, грех, спасение»; верящий в приметы, снотолкования и силу языческих молитв, но обходящий презрительным молчанием силу «креста животворящего» и служителей церкви Христовой, воспевший убийцу христианского мученика и прямо заявивший о своём неверии в грядущее воскресение мёртвых... такой человек просто не мог быть христианином, пусть сколь угодно поверхностным и «двоеверно живущим».

Если б одно, ну два прегрешения из этого списка — речь ещё могла бы идти о непоследовательности в христианстве, но наблюдается как раз последовательность — вот только совершенно нехристианская.

Перед нами, читатель, последовательный, убеждённый язычник, один из тех, кто за два столетия не смирился с торжеством чужой веры, из тех, для кого, по выражению автора «Повести временных лет», «вера хрестьянска уродство есть».

Восхищаясь древней песней Русской славы, помните, читатель, — это всего лишь крохотный осколок, отблеск языческого Солнца в обломке разбитой чаши. Вся вот эта дивная прелесть, скоро третий век как вдохновляющая лучших художников, поэтов, композиторов, — это, образно выражаясь, всего лишь одно из колец на коновязи, что стояла во дворе храма культуры языческой Руси.

Поверите ли, что сожжённый храм был «сараем»?

Открыто выступить против христианства и Христа создатель «Слова...» не решался — всё же новая вера уже два века как господствовала в городах Руси. Он просто молчал про них — как Кирилл Туровский обходил молчанием огромные капища, на которых продолжались жертвоприношения и в его времена.

Один древнерусский писатель делает вид, что язычество на Руси полностью исчезло (и ему, увы, верят). Другой — делает вид, что христианства вроде бы и нет (чего, увы, не замечают). Два великих писателя Древней Руси — блестящий образ расколовшегося надвое народа, причём каждая из частей, отчаявшись поглотить или уничтожить другую в ходе Столетней гражданской, старательно делала вид, что её, другой, попросту нет.

Они жили рядом, но старались не замечать друг друга, не пересекаться. Рядом с известной нам по сохранившейся — в монастырях! — литературе крещёной Русью XII века существовала, по сути, другая страна (как позднее, в послепетровские времена, будет две России: народная, деревенская, и европеизированная, дворянско-чиновничья). Существовала параллельная Русь.

На самом деле летопись то и дело проговаривается об этой стране — параллельной Руси. Если знать, что искать, — урожай находок может оказаться неожиданно щедрым.

Взять то же выражение — «поганым бо вера хрестьяньска уродьство есть». Здесь показательно то, что слово «есть» летописец, рассказывающий вроде бы о временах Ольги и Святослава, упоминает в настоящем времени.

Значит... значит, это мнение его современников, не оставивших прежних, родных Богов, не язычников X века, а язычников века XII.

А таковых хватало даже в Киеве — не говоря про окраины вроде Волыни, Мурома, вятических чащоб.

Ипатьевская летопись под 1198 годом рассказывает о всеобщем ликовании, охватившем киевлян при вокняжении на столе «Матери Городов Русских» князя Рюрика. «И обрадовалась вся Русская земля о княженьи Рюрикове, кияне, и крестьяни и погани, зане всих принимаше с любовью; и крестьяныя и поганыя».

Видимо, столь справедливое отношение к некрещёным землякам было редкостью — но сам факт существования среди «киян» язычников, «поганых», может очень и очень удивить неподготовленного читателя.

Оказывается, даже после поражения 1069 года далеко не все жители Киева, стольного Киева, из русских городов крещённого первым, отошли от родной Веры — а ведь с дней, когда Отступник бросал кумиров в Днепр, прошло более двухсот лет!

Тут лично у меня появляются глубочайшие сомнения: а являются ли «свои поганые», упоминаемые летописью в составе княжьих дружин XII столетия, так уж обязательно осевшими на землю кочевниками — торками, берендеями, чёрными клобуками и прочими ковуями — прообразом грядущих служилых инородцев Московии, как обычно понимают этот летописный оборот.

На Руси в те годы, как выясняется, хватало «поганых» вполне славянского происхождения! Скажем, воинов Андрея Боголюбского летописец несколько раз называет «погаными» — между тем никаких берендеев или торков в воинствах владыки Залесья попросту не могло быть!

В самом Киеве даже несколько раз упоминается Турова Божница на Подоле, у которой собиралось киевское вече, когда горожане собирались выступить против князя.

Историки сломали немало копий в спорах о том, что за божница такая, были даже предположения, что Туром звали одного из тех самых варягов-мучеников, погибших от рук оскорблённых ими киевлян в 986 году.

Да только доказательств никаких не нашли. И никакого святого Тура святцы не знают — ни в те времена, ни много позже. Более того, слово «божница» в летописи не применяется к православным храмам![50]

Иногда на Севере Руси божницей называли католические — то есть опять же не православные — храмы, но очень сомнительно, чтобы киевское вече собиралось у молельни чужеземцев. А то, что язычники на праздниках своих «некоего Тура сатану... вспоминают», сообщается ещё тем же Гизелем.

В Северо-Восточной Руси, над Галицким озером, стояло капище Турово. Воинственный Бог Тур упоминается и у сербов. И очень возможно, что именно в честь его стояла на киевском Подоле «божница», у которой собирались киевляне, если были недовольны князем — князем, чья власть освящалась новой верой.

И именно к ней скорее всего ходили на поклон те самые «кияне... погани», коих, проговорив шись, вспомнила летопись в 1198 году. И это далеко не единственная обмолвка в христианских рукописях того времени, позволяющая заключить, что христианство на Руси вовсе не было таким уж всеобъемлющим, как того хотелось иереям, и кроме «двоеверно живущих» христиан, существовали на крещёной Руси и «свои», русские, «поганые».

Любопытно, кстати, что сами к себе русские язычники, как уже было сказано, имени «поганых» не применяли. Тот же автор «Слова о полку Игореве» упорно именует «погаными» половцев да литву — что для такого человека несколько даже удивительно.

Хотя с другой стороны — ведь это название было дано его вере чужаками, а он слышал его в качестве брани — (как к русским националистам иные индивидуумы не так давно применяли слово «фашист»). Вполне естественно, что он в таком качестве его и употреблял.

Сохранились, скажем, такие предписания: человек может стать попом, если только он не совершил до крещения убийства. Ясное дело, что здесь речь не про младенцев — вряд ли те могли кого-то убить перед тем, как их опускали в православную купель.

Недаром весь XII век православные церкви строились с обширными, рассчитанными явно не на новорождённых, крестильнями-баптистериями. Такие сооружения, кстати, вновь появились возле церквей, начиная с конца 1980-х годов, во времена так называемого церковного возрождения.

Стало быть, взрослый, пожелавший обратиться в христианство, был для Руси XII столетия столь же обыденным делом, как и для конца XX.

Бывали, как ни удивительно, и обратные случаи. И.Я. Шроянов сообщает о совершенно изумительном документе — особом покаянном каноне для человека, который, родившись в православной семье, затем отпал от православия, а потом — вновь пожелал вернуться в лоно православной церкви.

Вновь обращённый обязан был при всём народе проклясть соблазнившую его веру и поститься сорок дней. Причём вера, в которую впадали отступники, — это язычество. То есть человек родился в православии, впал в язычество — а потом, раскаявшись, вновь решил обратиться к вере Христовой — это ж только вообразить такое завихрение, такую жизненную коллизию!

И ведь, судя по тому, что посвятили этому случаю особый канон, был это не единичный случай! Уж не суровые ли дни кровавой Столетней гражданской описывает данный канон?

Между прочим, случаи, когда христианин вновь обращается к религии своих предков, истории известны. В дни гибели Римской империи жил в Италии такой поэт — Нонн Панополитанский. От него до наших дней дошли стихотворное переложение Евангелий и языческое житие Диониса.

Причём переложение Евангелий написано, называя вещи своими именами, довольно коряво и неумело, ученическим слогом. А описание деяний весёлого бога вина блещет красотами стиля, изысканной игрой звука, неизбитыми рифмами и сравнениями.

Исследователи его творчества неизменно выражали недоумение по этому поводу — а ларчик, подозреваю, просто открывался. Нонн, как те неведомые русичи, тоже, по всей видимости, родившись в христианской семье, затем ушёл из христианства в язычество.

Если городская Русь ещё была кое-как крещена, то с представителями «языков» из славян, населявших Восточную Европу до того, как туда пришла с балтийских берегов русь, дело обстояло и вовсе с точки зрения церкви печально.

Так, рассказывая о нехристианских погребальных обычаях вятичей и радимичей, летописец завершает рассказ словами: «Так же делают кривичи и другие поганые». То есть ни вятичи, ни радимичи, ни кривичи и христианами-то во времена летописца не считались.

А это, между прочим, весьма обширные земли — вся современная Беларусь, да Псковщина со Смоленщиной в придачу, да Московские, Тверские, Калужские, Рязанские земли... про Муром мы уже говорили.

Новгородский архиепископ Илья в 1166 году говорил своим подчинённым, что «земля наша (видимо, собственно «земля» — сельская округа, в отличие от собственно Новгорода. — Л.П.) недавно крещена», и вспоминал, как очевидец, первых попов. А «Слово невежам о посте» описывает «бесов»-навьих, которых плохие христиане угощают в банях трапезой на Великий, или Страшный, Четверг.

Насытившись, писал автор-церковник, нечистые утверждают, что подобного почтения они не встречали в своей исконной вотчине — в землях нехристей: «Мы же походили по болгаром, мы же по половцем, мы же по чуди, мы же по вятичем, мы же по словеном».

Вместе с Гальковским, опубликовавшим «Слово... о посте», под болгарами мы понимаем волжских булгар-мусульман — хотя среди дунайских болгар, как о том говорится во введении, долго ещё поминали языческих Богов и Богинь, народ в целом был крещён ещё в IX столетии.

Про «датирующее» значение половцев в этом отрывке мы говорили в связи с Всеславом. Чудь — финно-угорские племена — также долго оставалась некрещёной. Вятичи нам уже известны как ревностные сторонники языческих обрядов.

В том же XII веке они обес<