Глава 9 из книги дж. Хиза и Э. Поттера «бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления»

Поиски иного. Фантазии и экзотизм. Добровольная простота. Дзэн-буддизм и синтез Востока и Запада. Золотые рыбки и суп из акульих плавников. Постмодернистские аборигены. Путешественники и туристы. Поиски задворок. Конкурентный эскапизм. Фильм «Пляж». Альтернативная медицина.

В 1995 году бывшая танцовщица Аланис Морисетт выпустила музыкальный альбом под названием Jagged Little Pill. Благодаря исповедальным текстам, сопровождаемым тяжелыми роковыми аккордами, альбом стал для Морисетт тем же, чем Nevermind для группы Nirvana, мгновенно превратив ее в кумира миллионов одиноких и недовольных судьбой молодых женщин. Чувствуя себя не менее одинокой, чем Курт Кобейн, Морисетт сумела справиться с проблемами популярности. После нескольких лет непрерывных гастролей она на какое-то время сделала паузу, чтобы «перезарядить батарейки»: занималась триатлоном, экспериментировала с фотографией и совершила путешествия на Кубу и в Индию. Поездка в Индию поистине изменила ее жизнь, наполнив ее чувством уверенности и духовностью, которые нашли свое отражение в следующем альбоме Supposed Former Infatuation Junkie.

Хит этого альбома под названием «Спасибо» (Thank You) содержит поразительный момент прозрения. Морисетт благодарит разных людей и обстоятельства, которые помогли ей в ее стремлении к духовному совершенствованию. Она поет «Спасибо, Индия!» — и у многих слушателей буквально захватывает дух от глубины чувств в этих словах. Неужели ей в эти мгновения грезилось, как миллиард жителей Индостана в один голос обращались к ней: «Добро пожаловать, Аланис! Всегда, когда мы будем нужны тебе, мы здесь, мы поможем»?

Надо сказать, что Аланис в этом отношении едва ли уникальна. Уже десятилетиями жители Запада используют страны третьего мира для путешествий в поисках своего истинного «я». Соблазн, естественно, проистекает из идеи контркультуры. Если западная культура есть система манипуляции и контроля, то, возможно, наилучший способ сбросить это наваждение — погрузиться в какую-нибудь другую культуру, желательно такую, которая радикально отличается от нашей.

Таким образом, контркультурная критика всегда была подвержена экзотизму — некритичной романтизации того, что сильно отличается от западного образа жизни. Можно погрузиться в экзотику, путешествуя в такие места, как Индия и Центральная Америка, и принимая религиозные верования и ритуалы китайцев или американских индейцев, или просто перенимая речь, манеру одеваться и культурные привычки других людей — например, говорить на диалекте, носить батик или заниматься йогой. В любом случае цель здесь одна: сбросить цепи технократической современности и добиться революции сознания, которая позволит нам жить более естественной жизнью.

Самое слабое место контркультурного мышления — неспособность сформировать понятия о действительно свободном обществе, а тем более предложить практическую политическую программу изменения мира, в котором мы живем сейчас. Однако уклон в сторону экзотизма вызвал массовое отрицание этой проблемы, сформировав представление, что какой-то другой культуре — процветающей за горизонтом — свойственны совершенно иные мышление и поведение и она поможет нам выбраться из железной клетки современности. Бунтари контркультуры потратили десятки лет, мечтая раздобыть волшебный «ключ от двери тюремной камеры» и обращая свой взор то на безумную культурную революцию в Китае, то на пустыню Мохаве, богатую галлюциногенными кактусами пейотами. Но результаты этих поисков никак нельзя было назвать настоящим открытием нового пути. Проецируя собственные желания и стремления на другие культуры, бунтари контркультуры сконструировали экзотику как отражение собственной идеологии.

* * *

Соблазнительность экзотики — не новый феномен. Процесс самопознания через неистовый поиск «иного» — постоянная тема западной цивилизации, проявляющаяся в таких романтических понятиях, как «дикий Запад», «сердце Африки» и «блеск Востока». Эта тема породила распространенное убеждение, что по мере развития цивилизации мы утратили понимание того, кто мы на самом деле и вообще что такое жизнь. Но если в этом виновата цивилизация, то разумно предположить, что «реальность» по-прежнему можно найти где-то еще — в нецивилизованных культурах, эзотерических религиях и даже в истории древнего мира. Большое распространение получил образ «благородного дикаря», версии которого можно найти в политических трудах Жана-Жака Руссо, в рассказах Гюстава Флобера о своем путешествии в Египет и на полотнах Поля Гогена, написанных на острове Таити. В глазах Руссо первобытный человек был счастлив, поскольку он был самодостаточен, имел возможность удовлетворять свои естественные потребности в пище и сексе и не знал социального неравенства, характеризующего современное общество. Руссо считал, что в крупных европейских государствах человек стал отчужденным от своей подлинной самости и озабоченным искусственными потребностями и фальшивыми моральными обязательствами — такими как лицемерное соблюдение манер, маскирующих жестокость буржуазного образа жизни.

Это во многом звучит как критика массового общества, разве что идеал благородного дикаря — не поиск экзотики, а ностальгия по собственному европейскому ушедшему прошлому. Руссо даже казалось, что город Женева сохранял определенную невинность и чувство настоящей общности, которое можно уберечь от дальнейшего разложения. В работах Гогена и Флобера мы видим аналогичное желание вернуть утраченное Европой. В Египте Флобера привлекала грубая простота повседневной жизни, разительно отличавшаяся от жеманства, снобизма, самодовольства и расизма французской буржуазии. Он нашел в Египте уважение к ценностям, которые больше не одобрялись его обществом. Но неприязнь у Флобера вызывала исключительно французская элита, он никоим образом не критиковал обычаи и ценности масс. Подобно Руссо, он искал убежище от лицемерной упорядоченности европейской жизни.

Это контрастирует с контркультурными взглядами, согласно которым нам нужно полностью сменить западные культуру и способ мышления. Появляющийся из подобного стремления экзотизм — это уже не желание возвращения к примитивной первобытности, а скорее желание чистого «иного» — изменения ради изменения. Многие бунтари контркультуры утоляли данное стремление чтением литературы в жанрах фэнтези и фантастики (внеся продукцию, созданную в этих некогда маргинальных жанрах, в списки бестселлеров). Знакомясь со сказочными странами — от Гипербореи из цикла «Конан-варвар» Роберта Говарда («Варварство — это естественное состояние человечества. Цивилизация — состояние неестественное») до Средиземья из «Властелина колец» Дж. Р. Толкиена — бунтари контркультуры страстно желали жить в среде, полностью отличной от нашей. В особенности они жаждали попасть в «магический» мир — такой, где обычные законы физики и общества не действуют. Они мечтали о временах, когда «власть людей» (по выражению Толкиена) еще не наступила.

В то время как некоторые довольствовались одними лишь фантазиями о таком мире, другие отправились на его поиски. Одни люди делали это буквально, разыскивая, например, Атлантиду. Другие пытались найти его через наркотики, полагая, что ЛСД, кактусы пейоты дают возможность перемещаться в другие измерения. Но основная масса надеялась найти альтернативу в незападных культурах, где по-прежнему процветали культ колдовства, а репрессивные структуры западной технократии еще не захватили власть. От «Сиддхартхи» Германа Гессе до «Учения дона Хуана» Карлоса Кастанеды — бунтари контркультуры отчаянно жаждали найти способ покинуть западную цивилизацию. «Тибетская книга мертвых» и «Книга перемен» стали библиями зарождающегося движения.

Результат этого — непомерное проецирование контркультурных стремлений и фантазий на незападный мир. Мы не можем найти Средиземье или познакомиться с представителями Великой Старой Расы в «пространстве между звездами», но мы способны совершить паломничество в Индию или отправиться в Непал, чтобы открыть неведомую экзотическую страну, расположенную далеко от нашей. Помимо этого, мы всегда вольны путешествовать в глубинах своего «я». Так или иначе, эскапизм, то есть уход от реальной действительности и общепринятых стандартов и норм общественной жизни в мир социальных иллюзий или в сферу псевдодеятельности, стал главным пристрастием контркультуры.

* * *

Хотя романтизация незападных культур, пожалуй, достигла своего апогея в 1960-х, она до сих пор сохраняет заметное влияние. Рассмотрим, к примеру, «добровольную простоту» (Voluntary Simplicity) — движение за возвращение к основам, получившее свое имя благодаря одноименной книге Дюэйна Элгина (1981), которая представляет собой конспект убеждений и методик, вытекающих непосредственно из идей контркультуры 1960-х. В своей современной инкарнации это движение представляет собой намеренную попытку отстраниться от цикла «работа-траты-долги», характеризующего современную жизнь. Но хотя «сокращение оборотов» нацелено конкретно на консюмеризм, движение, описанное Элгином, предусматривает гораздо более радикальное отрицание западного общества.

Движение добровольной простоты (ДП) возникло в результате решения, принятого хиппи, которые пришли к выводу о тщетности своих попыток изменить основные институты общества путем развития нового массового сознания. Для представителей «этой передовой культуры задачи сместились от трансформации общества к поиску новых способов жизни — таких, которые служат практическим и полезным выражением нового сознания. На место общественной активности пришли исследования новых способов жизни в низовых слоях общества». Развившуюся из этого политическую программу выражает лозунг «мысли глобально, действуй локально», хотя из книги Элгина ясно: политика заняла здесь периферийное положение, уступив место духовному развитию. Осознав, что крупномасштабных институциональных изменений ждать не приходится, бунтари контркультуры обратили взор внутрь себя, и целое поколение активистов пыталось выйти «за пределы интеллектуальной разобщенности и отчаяния, чтобы непосредственно соприкоснуться с тем местом, где все мы — единое целое».

Движение ДП никоим образом не выступает ни за бедность, ни за примитивизм, несмотря на явные отголоски призывов Генри Торо к жизни в лесной хижине. Ведь бедность подавляет личность, порождает беспомощность и отчаяние, между тем как цель ДП — расширять возможности и усиливать контроль. Суть простоты не в том, чтобы отказываться от всех современных удобств и не в том, чтобы отвернуться от прогресса. Задача ДП — пользоваться этими удобствами для более полного и насыщенного существования, для привнесения порядка и ясности в жизнь индивида. (Яркое выражение этих идей можно найти на страницах журнала Real Simple, являющегося одним из самых специфических плодов описываемого движения.) Речь не идет о том, чтобы отстраниться от мира, речь идет о поиске большего количества времени и энергии для более полного вовлечения в дела общества и внешнего мира.

Элгин даже составил в помощь читателям таблицу, где сравниваются «взгляды индустриального мира» и «взгляды мира добровольной простоты». Первая позиция рассматривает материальный прогресс как главнейшую цель жизни, причем идентичность человека определяется социальным положением и материальным достоянием. Делается акцент на его автономность и мобильность с очень сильной зависимостью от специалистов и бюрократических институтов, поддерживающих работу «государственной машины». В отличие от этой позиции, согласно взглядам ДП, основная цель жизни — равновесие и гармония между материальными и духовными потребностями, причем акцент делается на бережливость и скромность, на взаимопомощь в рамках самодостаточных и самоуправляемых общин. Самая главная задача движения ДП — способствовать внутреннему росту, процессу духовного развития, который позволит нам выработать новое видение окружающего мира.

В общих чертах план намеренного упрощения жизни не выглядит экзотическим. Идея о том, что правильная жизнь заключается в достижении должного баланса между материальными и духовными ценностями, является частью западной философской и духовной мысли со времен Аристотеля и по-прежнему занимает важное место в христианском учении. Во время обращения к верующим в честь наступления нового тысячелетия папа Иоанн Павел II выступил с критикой массового консюмеризма и призвал католиков оставаться верными духовным ценностям.

Ввиду этого странно наблюдать, что большинство приверженцев движения ДП отвергают так называемые западные религии (иудаизм, католицизм, протестантизм) как путь к внутреннему росту. Элгин рассказал о проведенных исследованиях в рядах приверженцев ДП, в которых он спрашивал, какие средства «внутреннего роста» они применяют. Всего 20 % опрошенных назвали традиционные западные религии, в то время как 55 % сообщили, что используют медитационные техники дзен или трансцендентальную медитацию. Мало этого, опрашиваемые смогли назвать даже более чем одно подобное средство. Так, помимо медитации 46 % опрошенных назвали биофидбэк и визуализацию, 26 % — гештальт-терапию и 10 % — психоанализ. Причин недоверия к традиционным религиям две: структура их организаций и специфическая природа якобы свойственных нам духовных потребностей.

Традиционные церкви, несомненно, представляют собой иерархические бюрократические институты массового общества, а движение ДП выступает против любой бюрократии. В книге «Добровольная простота» есть даже приложение со списком примерно дюжины проблем, присущих крупным бюрократиям (среди которых- громоздкость, косность и разобщенность), а также график, показывающий неизбежный крах цивилизации после того, как мы, наконец, утратим контроль над обществом благодаря роковому сочетанию неповоротливых общественных институтов и социальной дезинтеграции.

Попросту говоря, проблема в том, что «духовные потребности» представителей контркультуры отличаются от тех, удовлетворению которых призвана способствовать церковь. Традиционные функции западных религий состоят в том, чтобы проповедовать мораль, возвеличивать институт брака и семьи и поддерживать социальную стабильность с помощью общих убеждений, ритуалов и общественных институтов. Подлинное содержание вероучения, хотя и имеет значение, но на самом деле уступает по важности этим светским функциям, а реальные духовные кризисы (смерть и грех, рай и ад) полагается рассматривать только с точки зрения догм, установленных церковной иерархией. Критики церкви утверждают, что наши нынешние потребности не носят в традиционном смысле духовный характер. Нам нужна скорее терапия, чтобы освободиться от чувств подавленности и социальной зависимости, нагнетаемых окружающей действительностью. Посему священнослужители совершенно не подходят для удовлетворения духовных потребностей современного мира. Они не способны разрешать конфликты между людьми и государственными институтами, так как представляют те самые институты, которые и считаются источниками наших проблем. Если церковь учит морали, которая есть не что иное, как система репрессивных правил и установлений, значит, церкви нечего сказать людям. Предлагаемое ею спасение — это псевдоспасение, и за ним стоит лишь дальнейшая репрессивная социализация.

Таким образом, неудивительно, что приверженцы движения ДП отворачиваются от традиционной церкви. Впрочем, интересно: хотя некоторые из них искали утешение у психотерапевтов Юнга и Фрейда, гораздо большее число людей обратились к восточным религиям — буддизму и даосизму. Существуют интересные параллели между психотерапией и восточным мистицизмом. И то и другое можно интерпретировать как путь к освобождению, суть которого в изменении нашего сознания и избавлении от определенных форм обусловливания. И то и другое в каком-то смысле является критикой культуры и испытывает крен в сторону индивидуализма (особенно даосизм), соответствующему кредо контркультуры, выраженному в призыве «поступай по-своему». Но восточный мистицизм обладает тем, чего не хватает психотерапии, — экзотичностью, служащей важным фактором высокой репутации учения.

* * *

Одно из самых непоколебимых убеждений контркультуры состоит в том, что азиаты более духовны, чем жители Запада, и что ближайший путь к освобождению заключается в некоем синтезе между западным и восточным способами мышления. Есть много литературы, стремящейся соединить эти две культуры, и в этой области ключевой фигурой является Алан Уоттc. Написав такие работы, как «Психотерапия Востока и Запада» (Psychotherapy East and West), «Это оно» (This Is It) и «Космология радости» (The Joyous Cosmology), Уоттc сыграл огромную роль в деле популяризации и интерпретации восточной религии. Впрочем, он не единственный. Идеи и терминология буддизма и индуизма мы найдем в произведениях Аллена Гинзберга и Джека Керуака.

Мы можем сравнить два эти мировоззрения, проанализировав ряд противопоставлений «восточное-западное», которые на сегодняшний день для многих стали вполне привычными:

 

Западное мировоззрение

Восточное мировоззрение

 

материализм

спиритуализм

 

спиритуализмдуализм тела и разума

холизм [21]

 

разум-теломеханическая вселенная

органическая вселенная

 

рациональность

осознанность

 

технологический прогресс

духовный рост

 

атомистические индивиды

коммунитаризм [22]

 

Практический результат противопоставления этих мировоззрений состоит в следующем: мы на Западе будто бы считаем, что мир состоит из неодушевленных (механических) частей, которыми манипулируют и которых эксплуатируют, в то время как жители Востока считают мир единым целым, которое нужно понять и оценить. Запад рассматривает отдельного человека как атомную единицу, естественно отделенную от остальной части общества и, возможно, находящуюся в конфликте с ним, а Восток считает человека социальным существом, чья природа не может конфликтовать с целым. (Полезно сравнить эту характеристику с перечнем хиппового и цивильного, составленным Норманом Мейлером. Восток — это хиппово; Запад — цивильно.)

Эти контрастирующие интерпретации Востока и Запада прочно закрепились в нашей культуре. Однако стоит задаться вопросом, а справедливы ли они в отношении обеих традиций.

* * *

Знак гласил: «Ты должен покупать». Он был ярко-желтый, с большими красными надписями на английском и китайском и располагался в магазине гонконгского района Монгкок. На знаке было сказано все, что нужно, ибо в Гонконге магазины, торговые центры и рынки, без всякого сомнения, являются главной туристической достопримечательностью. Половина денег, которые тратит средний турист, посещающий «Особый административный район», оседает в торговых предприятиях. И во время проведения летнего отпуска в этой бывшей британской колонии я не был исключением. Я должен был покупать.

В 1997 году накануне передачи Гонконга Китаю многие беспокоились по поводу политических, экономических и культурных аспектов этого шага, но ничто не волновало людей больше, чем опасения, что Пекин вмешается в капиталистическую структуру экономики, сделавшую Гонконг мировым центром бизнеса, туризма и банковского дела. Волноваться было незачем: благодаря договоренности о принципе «одна страна, две системы», достигнутой в 1984 году и гарантировавшей, что Гонконг будет сохранять свою капиталистическую систему по меньшей мере 50 лет после присоединения к Китаю, его экономика продолжает процветать. В то время как большая часть тяжелой промышленности была перенесена через границу в южный Китай, местная экономика переключилась на сферу услуг и легкую промышленность. Будучи крупнейшим мировым экспортером одежды, игрушек и часов, Гонконг является мощнейшим магнитом для потребителей со всей планеты, где для них начинается настоящий праздник консюмеризма, в частности благодаря огромным местным рынкам некондиционных изделий, товаров, снятых с производства, и пиратской продукции.

Одним ясным солнечным днем я бродил по рынку Стэнли — лабиринту магазинов и лавок в южной части острова Гонконг. Я отправился туда с искренней, но (как оказалось) совершенно несбыточной надеждой быстренько купить дешевые брюки, а остальную часть дня посвятить прогулке среди холмов. Через три часа я покинул рынок с раздувшимся баулом и в полном изнеможении.

Подобно более солидным торговым центрам в районе залива Козуэй и рынкам поплоше в Каулуне (где и туристов поменьше), рынок Стэнли может совершенно помутить разум. Продаются любые товары, какие только можно вообразить, все очень дешево, да еще можно и поторговаться. Внутренняя логика существования рынка с таким необъятным ассортиментом состоит в том, что если там немного походить, взвешивая в уме будущие потребности и желания, дни рождения, отпуска и обменные курсы, то начинаешь понимать: просто глупо не сделать покупок. На многих торговых местах не дают примерять вещи, и можно попасть впросак в смысле размера, но разве это имеет значение, когда ты можешь купить две пары штанов для горных лыж за 15 баксов? Ни в одной лавке не выдают чеки, и я не смогу вернуть мои поддельные швейцарские армейские часы, если они сломаются, но не велика беда — тогда я их просто выброшу и обеднею на сумму, равную цене комплексного обеда с бигмаком.

Есть соблазн объяснить все это так: Гонконг — бывшая колония Британской империи. Ведь если взять различные элементы западного мировоззрения, описанного выше, и извлечь из них суть, то это и будет консюмеризм — та самая ценность, которая, по мнению многих, является основополагающей в нашем пустом, материалистическом, разобщенном существовании. Многие заключили: если Гонконг является меккой материализма, то, без сомнения, это следствие полуторавекового западного влияния и эксплуатации.

Однако мнение, что консюмеризм такого рода — чисто западный феномен, импортированный в Гонконг, совершенно неверно, и любой, кто провел хоть какое-то время в любом другом месте Азии, может это подтвердить. Культура потребительства гораздо сильнее выражена в Сингапуре, Тайбэе, Шанхае и Токио, чем в Лос-Анджелесе, Лондоне или Торонто, и нет никаких сомнений: азиатский консюмеризм целиком доморощенный. В большинстве азиатских сообществ не только бытует сильное традиционное почтение к ценности материальных благ, но также существует культурно обусловленный кодекс потребления особенно престижных товаров, свидетельствующих о социальном статусе. Большинство жителей Запада просто не знают азиатскую культуру достаточно, чтобы иметь понятие о таких кодексах, и потому не подозревают, насколько ожесточенным может быть конкурентное потребление в Азии.

Например, большинству людей Запада никогда не придет в голову: золотые рыбки — это товар для демонстративного потребления в традиционной китайской культуре. Наличие большого аквариума в фойе или искусно украшенного пруда на заднем дворе — примерно такое же хвастовство, как поездки на работу в лимузине Rolls-Royce Silver Phantom. Причудливая анатомия современных пород китайских золотых рыбок есть результат этой конкуренции, так как потребители стараются переплюнуть друг друга, культивируя все более экзотические мутации. «Ситцевые водяные глазки» и «черная львиная голова» — эти несчастные уродцы — являются продуктом такой гонки навстречу проигрышу.

Рестораны — вот места, где китайская культура предстает во всей красе. Там никто и не думает интересоваться ценами, так как «материальные» заботы такого рода — удел низших классов. Западные гости нередко смущают своих китайских хозяев, заказывая к тому или иному блюду рис — практика, обычная для Северной Америки, но нетерпимая в среде богатых азиатов. Крестьянская пища — такая как соевый творог тофу — абсолютно неприемлема, хотя существуют блюда, хитро (и дорого) имитирующие тофу для тех, кому очень нравится его вкус. И разумеется, еще существует знаменитый суп из акульих плавников — блюдо, которое, в общем-то, никому не нравится, но за которое люди готовы платить огромные деньги именно потому, что это блюдо такое дорогое. Трудно найти более яркие примеры конкурентного потребления.

Если уж на то пошло, то отличительной характеристикой Запада является постоянное наличие антиконсюмеристских ценностей. Даже если не принимать во внимание аскетические наклонности христианской традиции, контркультурное движение 1960-х оставило большинство западных обществ с очень строгим табу на старомодную статусную конкуренцию. В большинстве других частей мира, в том числе в Азии, такое табу отсутствует, что сразу бросается в глаза и объясняет настоящее процветание потребительских ценностей в этих местах. Жители Запада часто и с гордостью рассказывают своим китайским знакомым, как мало они заплатили за свои часы, одежду или автомобиль. Это неизбежно вызывает разочарование. В Азии, напротив, цель состоит в том, чтобы рассказывать всем, как много вы заплатили за эти вещи.

* * *

Еще в 1959 году Алан Уоттc признал: та версия дзен-буддизма, которую усвоили битники, имела мало сходства с настоящим дзен-буддизмом. В своем эссе «Битнический дзен, академический дзен и просто дзен» (Beat Zen, Square Zen and Zen) он выразил озабоченность тем, как древний способ освобождения личности превратился в карикатуру, в повод для того, чтобы быть «крутым псевдоинтеллектуальным хипстером, ищущим приключений, бросающимся дзенскими высказываниями и джазовым жаргоном, лишь бы оправдать свои выпады против общества, которые на самом деле лишь циничная эксплуатация других людей». Уоттса волновало то, что небрежная и своекорыстная интерпретация классических текстов используется, чтобы оправдывать «полностью эгоистичное богемное поведение». У него действительно были причины для беспокойства.

В ряде хорошо известных фрагментов дзен-буддистской литературы спокойное благодушие однозначно ставится превыше благочестия. Дзенский мастер Лин-Чи писал: «В буддизме нет места усилиям. Просто будь обыкновенным, будь простым. Ешь свою пищу, освобождайся от съеденного, освобождайся от выпитого, а устав, ложись и отдыхай. Невежды могут потешаться надо мной, но кто мудр, тот поймет меня». А один из самых старых стихов дзен рекомендовал: «Если хочешь познать истину, не заботься о том, что есть добро и что зло. Противоречие между добром и злом — это болезнь ума».

Из этих двух цитат легко понять, почему увлечение дзен-буддизмом может привести к тому, что Теодор Роззак называет инфантилизацией. Отрицание правил и понятий о правильном и неправильном, показная приверженность принципиальному безразличию, апатии и валоризации элементарных телесных функций — все это подпитывает «угрюмую несговорчивость юности» и подталкивает к мысли о потребности в неограниченной свободе. Проблема в том, что метафизический индивидуализм дзен, согласно которому не может быть конфликта между индивидуальными натурами, поскольку все они происходят от Матери Дао, был интерпретирован адептами контркультуры как художественное и социальное кредо «делай что хочешь» или «все проходит». Битнический дзен-буддизм может запросто выливаться в обыкновенную подростковую неприветливость и агрессивность, подкрепленную доверием к азиатской экзотике.

Впрочем, по мнению Роззака, в общем-то не имеет значения, верно ли контркультура истолковывает дзен-буддизм. Вопрос о правильности интерпретации учения не важен, ибо по-настоящему имеет значение то, что они считают: дзен-буддизм им нужен.

Когда речь идет о самоосвобождении от «нашего технократического общества, в котором господствуют унылость, алчность и маниакальный эгоизм», то буквально каждому приходится делать это лично. Какая разница, является ли правильной интерпретация дзен-буддизма Керуаком и Гинзбергом или интерпретация индуизма The Beatles и The Who? Важно то, что бунтари сумели повернуться спиной к доминирующей репрессивной культуре и найти новый выход для духовных устремлений и протеста.

По мнению Роззака, каждая культура — не важно, светская или технократическая — нуждается в некоем источнике таинственности и ритуалах, которые скрепляли бы гражданское общество. Но эти связи бывают двух видов: навязанные сверху в целях манипуляции, и демократичные, освобождающие разум для исследований и воображения. Судьба нашего общества — наследовать именно первый тип традиции ритуалов и таинственности под маской христианства. Как считает Роззак, экзотические изыскания контркультуры дали всем нам доступ к истинным путям духовного освобождения, а не просто ложного избавления, предлагаемого нам нашими церквями.

* * *

Прочтите нижеследующее описание жизни людей в «золотом» штате Калифорния: «Деньги ценятся исключительно высоко и определяют влияние повсюду в Калифорнии… В результате [калифорниец] сильнее всего в жизни озабочен своей собственностью. Во время досуга он думает о деньгах; находясь в нужде, он их выпрашивает. Он постоянно думает о возможностях предъявить кому-нибудь требование или самому не отдавать долга. Он не воздержится ни от обмана, ни от подлости ради своих корыстных замыслов».

Это может показаться довольно точным описанием жизни в современной Калифорнии. Есть только одна закавыка: данный фрагмент взят из труда антрополога Альфреда Кребера. Это описание традиционной культуры народа юроков — племени рыболовов и охотников, жившем в районе нижнего течения реки Кламат и тихоокеанского побережья в северной Калифорнии. Задолго до контактов с европейцами юроки «имели культуру, в той же мере пронизанную коммерцией, как любое индустриальное общество наших дней». В этой культуре абсолютно все, чем владел мужчина, имело цену, включая жену и детей. Криминальных законов не было вовсе, только коммерция. «Каждое оскорбление, каждая привилегия или злодеяние оценивается и компенсируется». У юроков не было ни официальной религии, ни священных церемоний; все коллективные мероприятия имели единственную цель — демонстрацию благосостояния.

Если кто-то сочтет существование такой несусветной коммерциализации в рамках традиционной индейской культуры удивительным, то только потому, что большая часть наших представлений об индейцах является выдумкой контркультуры. Коренные обитатели Северной Америки в целом были добродетельными ровно настолько, насколько люди в любом другом месте. Немногочисленное население материка было широко рассредоточено, и во многих регионах мирные контакты между племенами были очень редки. По этой причине в Северной Америке не существовало единой культуры. Некоторые племена были довольно мирными, другие — невообразимо кровожадными. Было широко распространено рабовладение, и войны являлись совершенно обычным делом. Во многих случаях европейские захватчики воспользовались своим преимуществом над коренными обитателями. В других случаях, как с испанскими конквистадорами и ацтеками, пожалуй, обе стороны были достойны друг друга.

Великой инновацией контркультуры стало предположение о том, что между всеми этими культурами имелось нечто общее. Утверждалось: американские аборигены находились в особых отношениях с природой (которые, к сожалению, были утрачены европейцами). Указывалось на многие черты анимистических религий, распространенных в доколумбовую эпоху, как на свидетельство такой глубинной связи. Именно благодаря этим системам верований — а не просто технологической недоразвитости — коренные американцы смогли жить в гармонии с природой так долго.

В свете этих теорий возникло представление о том, что индейцы поклонялись Матери Земле. Это представление моментально получило в контркультуре большое распространение по очевидным причинам: оно было экзотично, созвучно ценностям зарождавшегося культурного феминизма и предполагало такое отношение к экологии, которое казалось диаметрально противоположным западным идеям властвования над природой и ее эксплуатации. Важную роль сыграл текст речи под названием «Земля священна», которую в 1855 году произнес Сиэтл — вождь племени суквамиш. Он обвинял европейцев, говоря:

Как вы можете покупать или продавать небо, тепло земли? Эта мысль нам непонятна. Если мы не распоряжаемся свежестью воздуха и всплесками воды, то как вы можете купить их у нас? Для моего народа каждая пядь этой земли священна… Так что когда Великий вождь из Вашингтона говорит, что хочет купить у нас землю, он требует от нас слишком многого… Не земля принадлежит человеку, а человек принадлежит земле. Вот что мы знаем. Все в мире взаимосвязано, как кровь, которая объединяет целый род. Когда последний краснокожий исчезнет с этой земли и воспоминания о нем станут лишь тенью от облака, плывущего над прерией, эти берега и леса по-прежнему будут сохранять дух моего народа.

Эта речь широко цитировалась и тиражировалась. Она даже попала в календарь влиятельной экологической организации «Сьерра-Клуб». Единственная беда в том, что эти слова не принадлежат Сиэтлу. Их написал в 1972 году белый техасец Тед Перри для фильма на экологическую тему, спродюсированного Южной баптистской конвенцией, крупнейшей протестантской общиной в США.

Эпизод напоминает о еще более ранней подделке, сделанной в Канаде англичанином по имени Арчи Белани, который жил и писал под именем Серая Сова. Многие считают, что серия его книг, начатая в 1930-х годах, заложила фундамент современного природоохранного движения: «Бок о бок с современной Канадой находится последнее поле битвы в долгой и жестокой борьбе между цивилизацией и силами природы. Это земля теней и скрытых троп, затерянных рек и неизвестных озер, обиталище осторожных существ, бесшумно двигающихся по ковру из мха. Здесь царит тишина — глубокая, абсолютная и всеобъемлющая».

Однако не факт, что в борьбе между цивилизацией и природой коренные жители обязательно займут сторону природы. Вообще-то мало что свидетельствует об их непоколебимой верности священной Матери Земле. Нет ни исторических, ни лингвистических, ни культурных свидетельств приверженности такой концепции со стороны кри или оджибве — двух крупнейших индейских племен Канады. Такая концепция не просматривается ни в культуре инуитов, ни в культуре дене, ни в культуре племени черноногих, обитавших на территории современных Альберты и Монтаны. Так откуда же взялась идея Матери Земли?

Это — продукт контркультуры. В частности, она возникла на волне калифорнийского движения «Вся Земля». «Мать Земля» — это просто другое название теории Геи, разработанной британским ученым Джеймсом Лавлоком в 1969 году и гласящей, что наша планета со всеми ее обитателями представляет собой единую саморегулирующуюся систему — т. е. фактически является огромным живым существом. Кроме того, это представление целиком и полностью западное: в греческой мифологии богиня Гея — это воплощение Земли в образе женщины.

С самого начала понятие о Матери Земле представляло собой чистой воды проекцию идей контркультуры на коренных американцев. Как ни странно, многие из этих идей со временем были приняты индейскими общинами, став ключевыми компонентами зарождающейся пан-индейской идентичности. Пан-индианизм — это, в сущности, побочный продукт урбанизации и традиционного христианства, зародившийся в ходе Индейских экуменических конференций, проводившихся в 1970-х годах. К сожалению, эти идеи продолжают оказывать сильное влияние на левых политиков разного рода. Не так давно Канадский союз государственных служащих с помощью рекламного плаката объявлял о своей солидарности с организацией «Первые люди Канады». Реклама изображает перо, наложенное на изображение черепахи, отдаленно напоминающее индейскую графику, и надпись: «Мы выбираем многообразие как часть нашего пути к обеспечению гармонии друг с другом и с Матерью Землей».

Тем временем активисты движения за защиту окружающей среды убеждены, что нам следует обраща