Предопределение или социальная обусловленность?

Имеются два летописных рассказа о предпосылках христианизации Древней Руси. Первый из них связывает появление к распространение христианства на территории Древнерусского государства с миссионерской деятельностью апостола Андрея Первозванного', а второй объявляет «крещение Руси» следствием сознательного выбора новой веры киевским князем Владимиром Святославичем.

В «Повести временных лет» говорится о том, что апостол Андрей занимался миссионерской деятельностью на берегах Черного моря, называвшегося тогда Русским. Но предоставим слово самому летописцу; «Когда Андрей учил в Синопе и прибыл в Корсунь, он узнал, что недалеко от Корсуни — устье Днепра, и захотел отправиться в Рим и проплыл в устье Днепровское и оттуда отправился вверх по Днепру. И случилось так, что он пришел и стал под горами на берету. И утром встал и сказал бывшим с ним ученикам: «Видите ли горы эти? На этих горах воссияет благодать божия, будет великий город и воздвигнет бог много церквей». И взошел на горы эти, благословил их, и поставил крест, и помолился богу, и сошел с горы этой, где впоследствии возник Киев, и отправился по Днепру

1 Назван так церковью потому, что якобы первым откликнулся на зов Иисуса Христа и последовал за ним вместе со своим братом Петром.

 

вверх. И пришел к славянам, где нынче стоит Новгород, и увидел живущих там людей — каков их обычай и как моются и хлещутся, и удивился им. И отправился в страну варягов, и пришел в Рим, и поведал о том, как учил и что видел, и рассказал: «Удивительное видел я в Славянской земле на пути своем сюда. Видел бани деревянные и разожгут их докрасна, и разденутся, и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя молодые прутья, и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва слезут, еле живые, и тогда обольются водою студеною, и только так оживут. И делают это всякий день, никем же не мучимые, но сами себя мучат, и это совершают омовенье себе, а не мученье». Те, кто слышал об этом, удивлялись; Андрей же, побыв в Риме, пришел в Синоп» (с. 208).

Ни фактической, ни документальной основы это летописное повествование не имело, так как ни во время написания «Повести временных лет» (XII в.), ни сейчас нет никаких данных о таком путешествии апостола Андрея. Поэтому историческая наука давно отнесла летописный рассказ о посещении Андреем киевских и новгородских земель в разряд легенд. Уже Н. М. Карамзин, приведя в «Истории государства Российского» (т. 1, с. 17) этот рассказ, сопроводил его следующим примечанием: «Впрочем, люди знающие сомневаются в истине сего Андреева путешествия». О последующих русских историках и говорить нечего — все они рассматривали данный фрагмент летописи как легенду.

Так же трактует этот рассказ летописца и большинство дореволюционных авторов богословских трудов по истории русского православия, начиная с первого историка церкви митрополита Платона (Левшина). В «Краткой российской церковной истории» он достаточно ясно выразил сомнение в достоверности летописного повествования об апостоле Андрее и его путешествии по славянским землям (ч. 1, гл. 2). Архиепископ Филарет (Гумилевский) охарактеризовал данный рассказ как «частное мнение» (История русской церкви. Изд. 6-е. СПб., 1894, с. 13). А профессор Московской духовной академии Е. Е. Голубинский посвятил целый раздел своей фундаментальной «Истории русской церкви» (т. I, ч. I. М., 1901; т. I, ч. II. М., 1904) скрупулезному разбору летописного рассказа о пребывании в нашей стране апостола Андрея, назвал его «легендой» и даже «крайне несообразным вымыслом» (т. I, ч. I, с. 1. 28).

 

«Несообразность» летописного сказания о путешествии Андрея в пределы нашей страны Е. Е. Голубинский усматривал в том, что оно, во-первых, «заставляет апостола идти путем, который не только в 50 раз длиннее обыкновенного', но который в его время был совершенно неизвестен», а во-вторых, направляет его в «неведомую пустыню», где он «не мог иметь никакой надежды утвердить' сколько-нибудь прочным образом христианство». «Для чего же, — иронизирует Е. Е. Голубинский, — предпринимал бы он в нее путешествие? Не для того же в самом деле, чтобы ставить кресты на необитаемых горах или наблюдать такие обычаи, как паренье в банях» (т. I, ч. I, с. 28, 29).

Церковные историки считали (и нет оснований с ними не соглашаться в данном случае), что летописный рассказ о посещении киевской и новгородской земель апостолом Андреем понадобился религиозным и государственным деятелям Древней Руси для того, чтобы сего помощью отстоять идею независимости русской православной церкви от византийской. Во всяком случае, в царской России он использовался именно таким образом. Вот два случая такого использования, приведенные Е. Е. Голубинским в его «Истории русской церкви» (т. I, ч. I, с. 27).

Папский посол иезуит Антоний Поссевин убеждал Ивана Грозного пойти на союз с папой римским. При этом он сослался на пример греков-византийцев, принявших Флорентийскую унию2. Царь ему ответил: «Мы верим не в греков, а в Христа; мы получили христианскую веру при начале христианской церкви, когда Андрей, брат апостола Петра, пришел в эти страны, чтобы пройти в Рим; таким образом, мы на Москве приняли апостольскую веру в то же самое время, как вы в Италии, и с тех пор доселе мы соблюдали ее ненарушимою».

Столетие спустя к такому же доводу обратился келарь3 Троице-Сергиевой лавры Арсений Суханов, по-

1 Идти из Корсуня в Рим через киевские и новгородские земли, язвительно замечает Е Е. Голубинский, все равно что добираться из Москвы в Петербург через Одессу.

2 Флорентийская уния — соглашение об объединении православных с католиками при условии признания главенства папы римского. Заключено в 1439 г., окончательно расторгнуто в 1472 г.

3 Келарь — эконом; монах, ведающий монастырским хозяйством.

 

сланный царем Алексеем Михайловичем на Восток для ознакомления с церковными обрядами и богослужебными книгами. В ответ на заявление византийцев,чтопоскольку русские приняли веру от них, то и соглашаться с ними должны во всем, А. Суханов сказал напрямик; «Векую вы собою хвалитеся, что мы от вас крещение прияли; мы крещение прияли от апостола Андрея, когда он по вознесении господни прииде в Византию и оттуда пойде Черным морем до Днепра, и Днепром вверх до Киева, и от Киева даже до Великого Новгорода и, ходя тем путем, учение свое о вере Христове распространял, а иных крестил... Веру вы изначала прияли от апостола Андрея, а мы также от апостола Андрея».

Была у летописца-киевлянина еще одна, так сказать, побочная цель: высмеять новгородцев, тяготившихся своей зависимостью от Киева и противопоставлявших свой город столице Киевской Руси. Именно этим объясняют включение в серьезное повествование о миссионерской деятельности апостола Андрея анекдотического рассказа о его потрясении новгородскими банями. Новгородцы, как известно, не остались в долгу. В своей летописи они рассказ о банях опустили, зато добавили — в пику киевлянам — сообщение о том, что апостол Андрей в Новгородской земле не просто пребывал, как в Киевской, а еще и проповедовал и даже оставил там свой жезл.

Такой же легендарный характер носит летописное повествование об «испытании вер» («выборе веры») князем киевским Владимиром Святославичем. Согласно этому повествованию, крещению киевлян предшествовала следующая процедура. Прежде чем принять византийский вариант' христианства, Владимир выслушал приверженцев различных религий: иудаизма, ислама (мусульманства) и христианства. Затем он направил своих послов в те страны, где эти религии утвердились. Выполнив задание великого князя, послы возвратились в Киев и сообщили следующее Владимиру и его окружению («боярам» и «старцам»): «Ходили де к болгарам, смотрели как они молятся в храме, т. е. в мечети, стоят там без пояса; сделав поклон, сядет и глядит туда и сюда, как бешеный, и нет в них веселья, только печаль и смрад великий. Не добр закон их. И пришли мы к немцам, и видели в храмах их различную службу, но красоты не видели никакой. И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они богу

 

своему, и не знали — на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой и не знаем, как и рассказать об этом. Знаем мы только, что пребывает там бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы не можем уже здесь пребывать в язычестве». Сказали же бояре: «Если бы плох был закон греческий, то не приняла бы его баба твоя Ольга, а была она мудрейшей из всех людей». И спросил Владимир: «Где примем крещение?». Они же сказали: «Где тебе любо» (с. 273 — 274).

Идеологическая цель этого летописного рассказа никогда не вызывала сомнений.Он понадобился летописцу для того, чтобы доказать: Древняя Русь приняла в качестве государственной религии не первую подвернувшуюся веру, а «веру истинную», сознательно выбранную на основании самого тщательного предварительного рассмотрения и испытания.

Ученые почти единодушно высказали сомнение в реальности описанных летописцем событий, связанных с «испытанием вер». Однако они не исключают возможности того, что и перед крещением жителей столицы и после того киевский князь мог интересоваться религиозными верованиями соседних народов, чтобы определить степень соответствия этих верований политическим и идеологическим потребностям своего государства. Об этом свидетельствуют зафиксированные в летописи факты: многочисленные случаи направления Владимиром своих послов в Рим, Иерусалим, Египет, Вавилон, к чешским и венгерским королям и т. п., а также приема им посольских миссий из разных стран.

Дореволюционные церковные историки и богословы по-разному относились к летописному рассказу об «испытании вер». Так, например, архиепископ Макарий (Булгаков), впоследствии ставший митрополитом, характеризовал его как достоверное событие. Он заявил в своей «Истории русской церкви» (изд. 2-е, т. 1, СПб., 1868), что князь Владимир «принял святую веру не прежде, как предварительно испытав разные веры и глубоко убедившись в превосходстве ее перед всеми другими; принял не иначе, как после неоднократного совещания с представителями своего народа и по их единодушному согласию; принял именно с востока — от церкви греческой, которая одна только сохраняла

 

тогда во всей чистоте православие и древнее благочестие» (с. 4).

Совершенно иначе оценил рассказ летописца профессор Е. Е. Голубинский. «Повесть эта, — писал он, не очень подбирая выражения, — не заключает в себе ничего истинного... она есть позднейший вымысел, и притом даже вымысел, по всей вероятности, не русский, а греческий». И далее: это «выдумка, с которою серьезной науке пора наконец расстаться» (т. I, ч I, с. 105, 113).

При внимательном рассмотрении и сопоставлении приведенных выше летописных рассказов нельзя не обратить внимания на то, что они противоречат один другому, так как содержат взаимоисключающие трактовки предпосылок и обстоятельств христианизации древнерусского общества. В первом «крещение Руси» подано как явление провиденциально предопределенное задолго до его реализации. А во втором оно охарактеризовано как следствие личного выбора, имевшего место лишь накануне принятия новой веры.

Современные церковные историки и богословы первоначально не обращали внимания на это противоречие и активно пропагандировали обе легенды, что нашло свое отражение в официальных изданиях русской православной церкви. Например, в статье «Апостолам равный» Р. Днепров пространно изложил летописный рассказ об «испытании вер», попутно подчеркнув, что не только богословы, но и «современные историки наши не отвергают его достоверности». Тут же приведена в деталях и легенда о благословлении киевских гор апостолом Андреем Первозванным. И все же действия князя Владимира охарактеризованы как кульминационный момент процесса христианизации Киевской Руси, а введение новой веры. — как результат «выбора» ее самим князем. «Выбор свой, — пишет автор статьи, — Владимир остановил на христианстве восточном, как более теплом и искреннем, более отвечающем натуре русского человека» (ЖМП, 1958, № 5, с. 48).

Но в более поздних публикациях о «крещении Руси» летописный рассказ об «испытании вер» либо совсем не упоминается, либо характеризуется крайне скупо. Исключением является лишь «Курс лекций по истории церкви русской» профессора и ректора Московской духовной академии протоиерея А. В. Горского, составленный в первой половине XIX века, но впервые опубликованный лишь в 1976 году в «Журнале Московской пат-

 

риархии» (№ 1 — 4). В этом курсе об апостоле Андрее нет ни слова, а «испытание вер» князем Владимиром излагается и комментируется весьма пространно.

Зато легенда о посещении Приднепровья апостолом Андреем Первозванным стала переходить из статьи в статью, из проповеди в проповедь и притом преподноситься как исторически достоверное событие. В частности, именно так подана она в проповеди протоиерея А. Сергеенко «Слово в день памяти святого Андрея Первозванного» и в статье профессора Московской духовной академии И. Шабатина «Святой апостол Андрей Первозванный — проповедник истины Христовой на Руси», опубликованных в одном и том же номере «Журнала Московской патриархии» (1962, № 12).

Проповедник характеризует Андрея как «сеятеля в Русской земле слова божия» и утверждает, будто его «видели Днепр и Киевские горы, Великий Новгород (это в первом-то веке! — Н. Г.) и берега Балтийского моря» (ЖМП, 1962, № 12, с. 34). Автор статьи признает, что «ряд церковных историков, трудившихся даже в начале нашего века, сомневаются в возможности путешествия Андрея из Крыма вверх по Днепру» и что «еще в начале нашего века находились среди церковных историков отрицавшие вероятность пребывания апостола Андрея на Киевских горах». Скорее всего, имеется в виду профессор Е. Е. Голубинский, язвительные замечания которого на этот счет мы уже цитировали. Не приведя никаких доказательств, способных посрамить скептиков, и ссылаясь лишь на «Повесть временных лет», Иоакимовскую летопись и Прибавление к Ипатьевской летописи, И. Шабатин тем не менее заявляет со всей категоричностью: «Итак, мы, русские, православные христиане, имеем все основания считать апостола Андрея Первозванного провозвестником истины Христовой на просторах нашей Родины от Закавказья до Среднего Приднепровья» (там же, с. 64).

При этом И. Шабатин, а с его легкой руки и другие современные церковные авторы (см.: ПВ, 1981, № 9, с. 28) уверяют читателей, будто достоверность летописного рассказа об Андрее признавалась академиком Б. Д. Грековым (см.: ЖМП, 1962, № 12, с. 61).

Между тем выдающийся советский исследователь Киевской Руси, опиравшийся на данные, взятые им у академика В. Г. Васильевского, признавал лишь возможность «проповеди христианства» на территории нашей страны в первые века новой эры и ознакомления

 

с этой религией какой-то части древних славян. Но он ие усматривал никакой преемственности между этой «проповедью» и «крещением Руси». «Конечно, — подчеркивал Б. Д. Греков, — нельзя на основании этих данных делать заключение о степени проникновения христианства в «Скифию» (так византийцы называли нашу страну по традиции вплоть до Х века. — Н. Г.) в в среду славянских народов Руси, но признание факта знакомства этих народов с государственной религией империи и, до некоторой степени, с кругом христианских идей не подлежит сомнению»1.

Однако никаких следов влияния «проповеди христианства» на религиозные верования древних славян, на язычество Древней Руси ни один исследователь отечественной истории не обнаружил. Не упоминают о них и современные церковные авторы. Значит, если такая проповедь и была (разумеется, не в I веке н. э., когда христианство еще не сформировалось, а значительно позднее, когда оно уже стало государственной религией Римской империи), то она оказалась бесплодной, прошла бесследно, и нет оснований связывать ее с «крещением Руси», начавшемся в конце Х века.

Впоследствии летописная легенда о посещении апостолом Андреем нашей страны стала пересказываться не только в проповедях и статьях, но и в публикациях обобщающего характера: в «Кратком обзоре истории русской церкви» (50-летие восстановления патриаршества, с. 25 — 85); «Русская православная церковь с древнейших времен до поместного собора 1917 года» (Московский патриархат 1917 — 1977. М., 1978, с. 2 — 12); «История русской православной церкви. Краткий обзор» (Русская православная церковь, с. 7 — 33) и др.

Особенно широко пропагандируется легенда об апостоле Андрее в богословских и проповеднических материалах, публикуемых в порядке подготовки русской православной церкви к тысячелетию крещения киевлян как начала утверждения православия на Руси. «Православный церковный календарь на 1981 год», положивший начало таким публикациям, начинается весьма категоричной фразой: «Русская православная церковь приближается к тысячелетию своего исторического бытия. Предыстория ее восходит к I веку по Рождестве Христовом, когда на Русскую землю принес христианское благовестие святой апостол Андрей Первозванный» (с. 2).

' Греков Б. Д. Киевская Русь, с. 389.

 

Столь же безапелляционное заявление содержится и в докладе митрополита Антония (Мельникова) «Миссия русской православной церкви в прошлом и настоящем», с которым он выступил на богословском факультете имени Яна Коменского в Праге: «По летописному сказанию преподобного Нестора, первые семена христианства на территории Древней Руси были посеяны апостолом Андреем Первозванным». Далее следует явно противоречащее истине утверждение, будто «это историческое предание не оспаривалось крупнейшими христианскими историками» (ЖМП, 1982, № 5, с. 49). На самом деле оспаривалось, притом многими и неоднократно — достаточно сослаться на ранее приведенные примеры.

Любопытно, что в юбилейных проповедях, статьях и докладах летописный рассказ об апостоле Андрее трансформируется и обрастает такими деталями, которых нет ни в летописи, ни в других древних источниках Такая детализация явно рассчитана на то, чтобы создать видимость достоверности изложенного в летописи события.

Во-первых, если раньше рассказ летописца характеризовался как «предание» или «сказание», то теперь его подают как достоверное событие, о котором якобы нам известно не по слухам и не из предположений, а из надежнейших источников. Так, например, в «Православном церковном календаре на 1982 год» утверждается, будто в летописях «с полной определенностью засвидетельствована апостольская предыстория русской церкви, подтверждаемая древними источниками» (с. 2). На самом деле никаких источников, которые подтверждали бы достоверность летописного предания, не было и нет. Следовательно, читателей упомянутого календаря сознательно вводят в заблуждение.

Во-вторых, в очличие от летописца, который «привел» апостола Андрея к безлюдным киевским горам, современные церковные авторы «заселили» эту местность. В том же календаре на 1982 год говорится, со ссылкой на «свидетельство древнерусских летописей», что «у подножия киевских гор, где было тогда несколько поселений славянского племени полян, апостол Андрей сказал своим ученикам» и далее — по тексту «Повести временных лет» (с 2). Можно подумать, что информация о «нескольких поселениях полян» взята из летописи. Между тем ни в самой летописи, ни в дореволюционных трудах церковных историков нет никаких

 

упоминаний о поселениях. Напротив, всегда подчеркивалось, что местность, которую по воле летописца посетил Андрей, была безлюдной. Е. Е. Голубинский полагал, что летописец сделал это сознательно: раз апостол был в безлюдном месте, то и следов своего пребывания он не оставил, а следовательно, и искать их незачем — достаточно верить преданию.

В-третьих, если в летописи говорится, что апостол Андрей лишь благословил пустынные киевские горы в водрузил на них крест, то на страницах современной церковной печати утверждается, будто он на Киевской земле занимался проповеднической деятельностью — -«благовествовал». «Именно здесь, около нынешнего Киева, — заявил митрополит Филарет (Денисенко) в одной из своих речей, — проповедовал святой апостол Андрей Первозванный» (ЖМП, 1978, № 12, с. 53). А в «Слове в день памяти святого апостола Андрея Первозванного» он охарактеризован как «сеятель в Русской земле слова божия» и «первый просветитель нашей земли» (ЖМП, 1982, № 6, с. 50).

Цель этих и им подобных искажений исторической правды ясна. С их помощью богословы стремятся убедить современного читателя в том, что «крещение Руси» не обусловлено обстоятельствами своего времени, а предопределено свыше и начато не стараниями простого смертного, пусть в будущем и «равноапостольного», но тогда просто князя-язычника, решавшего собственные проблемы, а деяниями ближайшего ученика Иисуса Христа, действовавшего по внушению своего «божественного учителя». Такая мистификация нужна идеологам современного русского православия для того, чтобы представить начальный этап «крещения Руси» событием не просто значительным, а чрезвычайным, экстраординарным, выходящим за рамки чисто земных явлений, «промыслительным» по своим истокам и потому основополагающим для всего последующего, развития нашей страны.

Между тем исторической наукой давно и убедительно доказано, что ничего не только мистического, но и чрезвычайного христианизация Киевской Руси в себе не содержала и не являлась чем-то исключительным, а тем более уникальным. Это был один из моментов — важный, серьезный, но не определяющий — процесса феодализации древнерусского общества, переросшего к Х веку узкие рамки первобытнообщинного строя. Приобщение киевлян к новой религии знаменовало собой

 

начало утверждения в древнерусском обществе классовой идеологии, которая оправдывала, защищала и стимулировала становление к развитие феодальных отношений. Через этот процесс прешли почти все народы, и всюду он сопровождался переходом к новой идеологии, которая в условиях феодального строя могла быть и действительно была только религиозной.

Два столетия, непосредственно предшествовавшие акции великого киевского князя Владимира Святосла-вича, были переломными в истории Древней Руси. Процесс разложения первобытнообщинного строя набирал темпы, вызывая к жизни явления, характерные для классового общества. Развитие производительных сил вело к появлению прибавочного продукта,, накапливавшегося в руках родоплеменной знати- и становившегося частной собственностью. Возникало имущественное неравенство, приводившее к поляризации социальных грунп. Знать присваивала себе львиную долю военной добычи, обращала пленных в рабов («челядь»), которых либо эксплуатировали, либо продавали на невольничьих рынках — главным образом в Византии. Часть земледельцев («смердов»), разоренных военными набегам» или ставших жертвами недорода, также попадала в зависимость от знати, которая подвергала их эксплуатация. Появлялись богатые и бедные, угнетатели и угнетенные, свободные и зависимые, что вело к социальному расслоению и формированию антагонистических классов.

Эксплуататоры нуждались в такой общественной структуре, которая закрепляла бы их привилегированное положение и давала им власть над эксплуатируемыми. Носителем такой власти, сконцентрированной в руках социальных верхов, становилось формировавшееся Древнерусское государство, о котором уже шла речь в предыдущем разделе книги.

Складывавшийся феодальный строй нуждался в феодальной идеологии, которая оправдывала бы социальное расслоение общества, эксплуатацию человека человеком, угнетение княжеско-боярской верхушкой челяди в смердов, примиряла бы последних с социальным гнетом и оправдывала в их глазах насилие государственной власти. Такой идеологией могла быть только религия, сложившаяся в классовом обществе, приспособившаяся к освящению его и оправданию и имеющая космополитический характер», то есть прягодяая для любой этнической группы, включаемой в государство.

 

В рассматриваемое время (X в.) имелись две религии, полностью отвечавшие этим требованиям: христианство и ислам. Правда, был еще иудаизм, но он являлся религией этнически замкнутой группы я не получил такого распространения и влияния, как первые две конфессии. Однако ислам исповедовался в странах, находившихся далеко от центра Киевского государства и вне сферы его активной внешнеполятичесжой деятельности. Зато христианство прочно утвердилось не только в Византии, с которой Древняя Русь давно поддерживала постоянные контакты и куда пролегал через Киевскую землю важный торговый путь «из варяг в греки», но и в соседних с Древнерусским государством европейских странах, ранее прошедших период становления и развития феодальных отношений.

Как религия, освящавшая авторитетом бога феодальные отношения, христианство вызывало интерес у княжеско-боярской верхушки Киевского государства, сталкивавшейся с данной конфессией в процессе торговли с христианскими странами, в ходе военных конфликтов или дипломатических отношений. Со своей стороны и оба христианских центра (Византия и Рим) проявляли заинтересованность в насаждении христианства на русской земле, чтобы вовлечь Древнерусское государство в сферу собственных интересов, подчинить его своему политическому и идеологическому влиянию.

Уже в IX веке на Руси появлялись византийские и римские миссионеры, в том числе и в епископском сане, которые пропагандировали среди социальных верхов Киевского государства христианскую веру. В роли таких миссионеров выступали также византийские купцы и варяжские дружинники, среди которых были как крестившиеся в Константинополе, так и принявшие христианство в Риме.

В результате такого соединения внутренней потребности и внешнего влияния стали появляться ва древнерусской земле очага христианства. При этом распространилось оно преимущественно в социальных верхах — среди князей, бояр и дружинников, воспринимавших новую религию через призму своих чисто сословных интересов.

Предполагают на основании косвенных данных, достоверность которых трудно проверить, что в 60-е годы IX века после неудавшегося похода на Царьград (Константинополь) приняли крещение в византийской сто-

 

лице киевские князья Аскольд и Дир. Высказывается предположение, что при крещении Аскольд был назван Николаем. Христианское имя Дира осталось неизвестным. Строились догадки о том, что одновременно с князьями могла креститься и какая-то часть их дружинников.

Мы не случайно говорим о предположениях и догадках. Данных о крещении Аскольда и Дира в «Повести временных лет» нет, а получены они путем сопоставления некоторых древнерусских и византийских источников. Каких-то явных следов в Киеве это событие, если даже оно имело место, не оставило, разве только в летописи, где упомянуто, что на могиле Аскольда была поставлена церковь святого Николая, а Дирова могила — за церковью святой Ирины.

Между тем в современной церковной литературе принятие христианства Аскольдом и Диром преподносится как абсолютно достоверное событие и даже характеризуется как «первое крещение Киевской Руси» (Русская православная церковь, с. 9). Более того, Аскольду приписывают такую ничем не подтвержденную акцию, как обращение в христианство многих киевлян. «Князь, — утверждается в только что упомянутой книге «Русская православная церковь», — крестил свою дружину и значительную (?!) часть населения Киева, построил церковь пророка Илии на Подоле, ставшую колыбелью церкви Киевской Руси» (с. 9).

Ни свергнувший Аскольда Олег, ни его преемник Игорь не приобщились к христианству. В договоре 911 года все время говорится о взаимоотношениях «христиан и русских» и лишь изредка — «греков и русских»;

значит, понятие «христианин» полностью отождествлялось с понятием «грек». Однако в окружении князя Игоря уже были христиане: при заключении в 944 году договора с Византией часть Игоревых дружинников принимала присягу (клялась) перед крестом в церкви святого Илии, тогда как сам князь и языческая часть дружины присягали на холме, где стоял Перун. Да и в самом тексте договора указывается, что среди русских есть те, «которые приняли крещение», и те, «которые не крещены» (с. 232); есть там и упоминание о «русских христианах» (с. 233).

Христианкой стала вдова Игоря княгиня Ольга, принявшая новую веру в 955 году в Константинополе, куда она прибыла для переговоров с византийским императором Константином Багрянородным. Однако и при

 

ней христианство не получило в Киевской Руси сколько-нибудь широкого распространения среди княжеско-боярской знати. Не обратился в христианство даже ее сын Святослав. Поведение этого князя «Повесть временных лет» характеризует так: «если кто собирался креститься, то не запрещал, а только насмехался над тем» (с. 243).

Княжеско-боярская верхушка Киевской Руси, присматриваясь к христианству и частично приобщаясь к нему, все больше убеждалась в пригодности христианской религии для выполнения их социально-политического заказа — удержания челяди и смердов в повиновении, укрепления государственной власти и углубления контактов с внешним, преимущественно христианским, если говорить о западных рубежах Древнерусского государства, миром.

Словом, к тому времени, когда к власти в Киеве пришел один из сыновей Святослава новгородский князь Владимир, убив своего старшего брата Ярополка (произошло это в 980 году), социальные верхи Древнерусского государства уже не только ощутили потребность в новой религиозной идеологии, но и получили достаточно полное представление о христианстве как идеологической опоре феодального строя. Поэтому Владимиру, нуждавшемуся в идеологии, которая оправдывала бы проводившуюся им политику укрепления могущественного феодального государства, понадобилось немного времени, чтобы осознать необходимость христианизации Киевской Руси.

Летопись сообщает, что первоначально Владимир намеревался использовать в качестве государственной идеологии реформированное и централизованное славянское язычество. «И стал, — говорится в «Повести временных лет», — Владимир княжить в Киеве один, и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, затем Хорса, Даждьбога, Стрибога, Симаргла и Мокоша. И приносили им жертвы, называя их богами, и приводили к ним своих сыновей и дочерей» (с. 254). То же было сделано дядей Владимира Добрыней в Новгороде: «И придя в Новгород, Добрыня поставил кумира над рекою Волховом, и приносили ему жертвы новгородцы как богу» (там же). Некоторые полагают, что Владимир поступил так в пику свергнутому им Ярополку. Последний якобы благоволил к христианам, что было не по нраву языческой части дружины и язычни-

 

кам-киевлянам, которые будто бы из-за этого не оказали своему князю должной поддержки в его борьбе за киевский престол и быстро переметнулись на сторону пришедшего из Новгорода убежденного язычника Владимира. Словом, опора на язычество (во многом демонстративная) понадобилась, согласно данной версии, для утверждения Владимиром своего статуса великого князя киевского.

Но, утвердившись на великокняжеском престоле и продолжив усилия своих предшественников по укреплению внутренней прочности и внешнего могущества Древнерусского государства, князь Владимир понял, что традиционные славянские верования — опора ненадежная, а поэтому нужна радикальная религиозная реформа. И ему самому, и его ближайшему окружению становилось все очевиднее, что пантеон языческих богов, явившийся религиозным отражением условий жизни доклассового общества с его общинно-племенной организацией, не мог быть приспособлен для обслуживания идеологических потребностей формировавшегося феодального строя и сложившегося феодального государства. Не способствовал он и повышению международного престижа Древнерусского государства, которое могло диктовать свои условия даже могущественной Византийской империи и в экономическом я политическом отношениях не уступало соседним державам, но тем не менее воспринималось последними как неполноценное, второразрядное — «варварское», «языческое».

Поэтому и сам киевский князь и княжеско-боярская верхушка Киевской Руси были поставлены перед необходимостью более радикальной идеологической перестройки, чем реформа язычества, — необходимостью, вызванной социальными потребностями складывавшегося феодального уклада общественной и государственной жизни, а не жаждой «истинной веры», как утверждают церковные историки и современные богословы. Эта-то необходимость и заставила социальные верхи Древнерусского государства приступить к организованной замене язычества христианством — именно христианством, а не какой-либо другой религией.

Христианизацию Киевской Руси можно было осуществить либо с ориентацией на Рим, либо при посредстве Византии. Надо было выбирать, и выбор этот мог осуществить только сам киевский князь как глава могущественного Древнерусского государства. Но поступить следовало так, чтобы не лишиться опоры внутри

 

страны и избежать угрозы внешней политической зависимости. Между тем ситуация в то время была сложной (особенно международная), и сложность эта носила не столько религиозно-церковный, сколько социально-политический характер.

Рим к концу Х века еще не порвал с Константинополем (такой разрыв официально оформился лишь в 1054 году), и западная модификация в вероисповедном отношении мало чем отличалась от восточной. Поэтому и автор «Повести временных лет» вложил в уста грека-философа, якобы присланного из Византии для приобщения князя Владимира к «греческой вере», следующую характеристику приходивших в Киев посланцев папы римского: «Вера же их немного от нашей отличается: служат на опресноках, т. е. на облатках, о которых бог не заповедал, повелев служить на хлебе» (с. 259). Далее сделан намек на отказ римских христиан причащать всех не только хлебом («телом господним»), но и вином («кровью господней») — у католиков действительно вином причащается духовенство, тогда как у православных причащение вином распространяется и на мирян.

Но опресноки были мелочью, язычникам-славянам не очень-то и понятной. Серьезней были различия языкового характера. Римская церковь признавала богослужебным языком только латынь, тогда как константинопольская допускала возможность использования для культовых целей не только греческого языка, но и местных. В частности, еще в IX веке был начат перевод на славянский язык некоторых богослужебных книг, осуществленный Кириллом (Константином) и Мефодием.

Самым существенным различием был взаимоисключающий подход Рима и Константинополя к проблеме взаимоотношения церкви и государства. Папа римский требовал полного подчинения себе королей и императоров христианских государств, принимавших крещение от Рима, и тем самым возвышался над ними не только в религиозном отношении, но и в политическом. Что же касается патриарха константинопольского, то он был всего лишь высшим церковным чиновником Византийской империи, который признавал свою полную зависимость от императорской власти и ставил церковь на службу императору; такие взаимоотношения светской и церковной властей получили название византийской «симфонии».

 

Следовательно, в случае ориентации на Рим киевский князь должен был примириться с идеей главенства папы римского и согласиться на прямую зависимость от последнего не только создававшейся церковной организации, но и самой государственной власти. Это сделало бы Киевскую Русь объектом религиозно-политической экспансии Рима — прецедентов такого рода в Х веке уже было более чем достаточно. Такое положение не отвечало интересам Древнерусского государства и не могло устроить ни самого Владимира, ни его ближайшее окружение, а значит, делало нежелательным принятие христианства при посредстве римского первосвященника.

Совершенно иная ситуация складывалась в случае «крещения Руси» при посредстве Византии и по константинопольскому о<