Унижение мистера Хупдрайвера

 

В понедельник утром двое беглецов завтракали в «Золотом фазане» в Блэндфорде. Они двигались тщательно продуманным, извилистым путем через Дорсетшир к Рингвуду, где Джесси надеялась получить ответ от своей школьной учительницы. К этому времени они пробыли вместе уже около шестидесяти часов, и вы можете представить себе, что чувства мистера Хупдрайвера значительно углубились и усилились. Сначала Джесси была для него только импрессионистским наброском – чем-то женственным, живым и пленительным, чем-то, что было явно «выше» него и только по счастливой случайности оказалось рядом. На первых порах, как вы знаете, он стремился держаться с ней на равных, изображая из себя человека более незаурядного, более состоятельного, более образованного и, главное, более высокого происхождения, чем на самом деле. Его знание женской натуры ограничивалось почти исключительно юными леди, с которыми он вместе работал в магазине, а у представительниц этого сословия (как и среди военных и среди слуг) старая, добрая традиция резкого социального разграничения до сих пор свято блюдется. Он мучительно боялся, что она может счесть его «наглецом». Позже он начал понемногу понимать ее взгляды и вкусы. Полное отсутствие жизненного опыта сочеталось в ней с преклонением перед самыми смелыми отвлеченными идеями, и своей убежденностью она заразила и Хупдрайвера. Она собиралась начать Самостоятельную Жизнь – решительно и безоговорочно, и мистер Хупдрайвер глубоко проникся такой же решимостью. Как только он понял ее стремления, ему стало ясно, что и он с детских лет думал о том же. «Конечно, – заметил как-то он в приливе мужской гордости, – мужчина свободнее, чем женщина. Там, в колониях, знаете ли, нет и половины тех условностей, которые встречаются в нашей стране».

Ему приятно было, что у нее сложилось самое высокое мнение о его смелости; это ободрило его.

Раза два он попробовал показать ей свое презрение к условностям, даже не подозревая, что тем самым произвел на нее впечатление ограниченного человека. Отказавшись от многолетней привычки, он не предложил ей пойти в церковь. И вообще высказывал на этот счет весьма вольные взгляды. «Это не больше, чем привычка, – говорил он, – просто привычка. Право же, какой от этого может быть толк». И он отпустил несколько превосходных шуток по поводу пасторских шляп и их сходства с печными котлами, которые вычитал на обложке «Глобуса». Зато он продемонстрировал хорошее воспитание тем, что ехал все воскресенье в перчатках и нарочито бросил недокуренную сигарету, когда они проезжали мимо церкви, куда стекались прихожане к вечерней службе. Он предусмотрительно избегал в разговоре литературных тем, ограничиваясь легкими, шутливыми замечаниями, так как знал, что она собирается сама писать.

В результате прослушать службу на галерее старинной Блэндфордской церкви предложила Джесси, а не он. Надо сказать, что Джесси испытывала жестокие угрызения совести. Она поняла, что все получается совсем не так, как она себе представляла. Она читала романы Оливии Шрейнер и Джорджа Эджертона и так далее, не слишком разбираясь во всем этом, как и положено молоденькой девушке. Она понимала, что самым правильным было бы снять квартиру, ходить в Британский Музей и писать передовые статьи в ежедневных газетах, пока не подвернется что-нибудь получше. Если бы Бичемел (эта отвратительная личность) сдержал свои обещания, а не повел себя так ужасно, все было бы хорошо. Теперь же единственной ее надеждой была свободомыслящая мисс Мергл, которая год назад выпустила высокообразованную Джесси в свет. Мисс Мергл сказала ей при расставании, что надо жить бесстрашно и честно, и подарила томик эссе Эмерсона и «Голландскую республику» Мотли, которые должны были помочь Джесси преодолеть пороги юности.

К этому времени Джесси уже с нескрываемым отвращением относилась к окружению своей мачехи в Сэрбитоне. В мире нет более напыщенных и серьезных особ, чем эти умненькие девушки, чьи школьные успехи помешали развитию женского кокетства. Несмотря на передовые мысли, заложенные в антиматримониальном романе Томаса Плантагенета, Джесси очень быстро разгадала все милые уловки этой милой женщины. Постоянно кого-то из себя строить для того, чтобы удерживать при себе свиту поклонников, – такая мысль доводила ее до белого каления. Как это глупо! И перспектива вернуться к этой жизни, смешной и нереальной, безоговорочная капитуляция перед Условностью доводила ее до отчаяния. Но что же делать?

Теперь вы поймете, почему временами она бывала в плохом настроении (и мистер Хупдрайвер тогда почтительно молчал и был особенно предупредителен), а временами принималась красноречиво обличать существующие порядки. Она была социалисткой, как узнал мистер Хупдрайвер, и намекнул, что он в этом смысле идет еще дальше, имея в виду по крайней мере ужасы анархизма. Он охотно признался бы в разрушении Зимнего Дворца, если бы имел хоть малейшее представление о том, где находится Зимний Дворец, и был уверен, что тот действительно разрушен. Он искренне соглашался с тем, что теперешнее положение женщин невыносимо, но чуть было не сказал, что продавщице все же не следует просить продавца достать сверху коробку в ту самую минуту, когда он «занят» с покупателем. И, конечно, только потому, что Джесси была всецело поглощена собственными затруднениями и мыслями о преследователях и погоне, она не разгадала мистера Хупдрайвера за субботу и воскресенье. Что-то в нем казалось ей очень странным, но тщательно все продумать и сопоставить сейчас она была не в силах.

Раза два, однако, он оказывался в ужасном положении – даже самые вопросы его выглядели подозрительно. Трижды он принимался за свои воспоминания о Южной Африке, в которых то и дело встречались провалы, и ему только чудом удалось избегнуть разоблачения. Особенно неприятно обернулся для него один рассказ о том, как на их ферму напали туземцы, выкрали всех страусов, и весь скот, и всех кур, и все белье, которое развесила его мать, – «словом, все, что попалось под руку», – и как он, с отцом и братом, вовремя подоспев к месту происшествия, целую ночь преследовали грабителей, ориентируясь по пятнам белых одежд, которые те на себя набросили. Ей показалось это «странным». Странным! Но одно как-то цеплялось за другое, и стиранное матерью белье, вначале обратившее на себя ее внимание, пришлось очень кстати, когда она спросила, как же можно ночью преследовать чернокожих. «Да, обычно это невозможно», – сказал он, запинаясь. И вот тут-то белье спасло его. Однако, если бы она подумала хоть немного, то поняла бы, как все это невероятно глупо!

В воскресенье ночью на мистера Хупдрайвера неожиданно напала бессонница. Неизвестно почему он вдруг понял, что он презренный лжец. Наступил понедельник, а он все вспоминал свои выдуманные приключения и спасался бегством от суда негров племени матабеле, одетых в краденое белье; а когда он попытался отделаться от этих мыслей, перед ним возникла финансовая проблема. Он слышал, как пробило два часа, потом три.

 

– Доброе утро, мэм, – сказал Хупдрайвер, когда Джесси в понедельник утром спустилась к завтраку в «Золотом фазане»; он улыбнулся, поклонился, потер руки, выдвинул для нее стул и снова потер руки.

Она внезапно остановилась и озадаченно посмотрела на него.

– Где я могла это видеть? – спросила она.

– Стул? – спросил Хупдрайвер, вспыхнув.

– Нет, эти манеры.

Она подошла и протянула ему руку, с любопытством глядя на него.

– И это «мэм»?

– Это привычка, – сказал мистер Хупдрайвер с виноватым видом. – Скверная привычка – называть даму «мэм». Но это все наша колониальная дикость. Там, в глуши… знаете ли… дамы встречаются так редко… мы их всех называем «мэм».

– У вас забавные привычки, братец Крис, – сказала Джесси. – Прежде чем вы продадите свои алмазные акции, и вернетесь в общество, и выставите свою кандидатуру в парламент – до чего же хорошо быть мужчиной! – вам надо избавиться от них. Например, эта привычка кланяться, и потирать руки, и смотреть выжидающе.

– Но это привычка.

– Понимаю. Но не думаю, чтоб это была хорошая привычка. Ничего, что я вам это говорю?

– Нисколько. Я вам очень благодарен.

– Не знаю, хорошо это или плохо, но я очень наблюдательна, – сказала Джесси, глядя на стол, накрытый к завтраку.

Мистер Хупдрайвер поднес было руку к усам, но, подумав, что это тоже может оказаться дурной привычкой, полез вместо этого в карман. Он чувствовал себя чертовски неловко, по его собственному выражению. Джесси перевела взгляд на кресло, заметила, что у него отодралась обивка, и, вероятно, желая показать, как она наблюдательна, повернулась к мистеру Хупдрайверу и спросила, нет ли у него булавки.

Рука мистера Хупдрайвера невольно потянулась к лацкану пиджака, куда он по привычке воткнул две случайно найденные булавки.

– Какое странное место для булавок! – воскликнула Джесси, беря булавку.

– Это очень удобно, – сказал мистер Хупдрайвер. – Я перенял это у одного приказчика в магазине.

– Должно быть, вы очень аккуратный человек, – сказала она, опускаясь на колени возле кресла.

– В центре Африки – я хотел сказать: в глубине – поневоле научишься беречь каждую булавку, – сказал мистер Хупдрайвер после заметной паузы. – Нельзя сказать, чтобы в Африке было много булавок. Они там на земле не валяются.

Лицо его было теперь ярко-розового цвета. Где в следующий раз прорвется наружу приказчик? Он сунул руки в карманы, потом одну руку вынул, украдкой вытащил вторую булавку и осторожно швырнул ее назад. Булавка со звоном упала на каминную решетку. К счастью, Джесси ничего по этому поводу не сказала, занятая ремонтом кресла.

Мистер Хупдрайвер не стал садиться, а подошел к столу и оперся на него, положив кончики пальцев на скатерть. Почему-то страшно долго не подавали завтрак. Он взял свою салфетку, внимательно осмотрел кольцо, пощупал ткань и положил салфетку обратно. Потом ему вдруг захотелось пощупать дупло в зубе мудрости, но, к счастью, он вовремя спохватился. Внезапно он заметил, что стоит за столом, словно за прилавком, и поспешил сесть. А сев, забарабанил пальцами по столу. Ему было страшно жарко и ужасно не по себе.

– Завтрак запаздывает, – сказала Джесси.

– Не правда ли?

Разговор не клеился. Джесси спросила, далеко ли до Рингвуда. Затем снова воцарилось молчание. Мистер Хупдрайвер, не зная, куда себя девать и изо всех сил стараясь выглядеть непринужденно, снова посмотрел на стол, потом неторопливо приподнял кончиками пальцев скатерть за углы и стал сосредоточенно ее рассматривать. «По пятнадцать шиллингов три пенса», – подумал он.

– Что это вы делаете? – спросила Джесси.

– Что? – переспросил Хупдрайвер, выпуская из рук скатерть.

– Вы так смотрите на скатерть… Я еще вчера заметила.

Лицо Хупдрайвера стало совсем красным. Он начал нервно дергать себя за усы.

– Знаю, – сказал он. – Знаю. Это, видите ли, такая странная привычка. Но, видите ли, там, у нас, видите ли, слуги-туземцы, и – конечно, об этом даже смешно говорить – приходится, видите ли, следить, все ли чисто. Это уже вошло в привычку.

– Как странно! – сказала Джесси.

– Не правда ли? – промямлил Хупдрайвер.

– Если бы я была Шерлоком Холмсом, – сказала Джесси, – я, наверное, по таким мелочам сразу определила бы, что вы из колоний. Но ведь я и так угадала это, правда?

– Да, – печально ответил Хупдрайвер, – угадали.

Почему бы не воспользоваться этим случаем для чистосердечного признания и не сказать: «К сожалению, на этот раз вы угадали неверно». Может быть, она догадывается? В этот психологически сложный момент горничная с грохотом открыла подносом дверь и внесла кофе и яичницу.

– У меня хорошая интуиция, – сказала Джесси.

Укоры совести, терзавшие его эти два дня, стали почти невыносимы. Какой же он жалкий лгун!

А главное, рано или поздно, он все равно себя выдаст.

 

Мистер Хупдрайвер положил себе на тарелку яичницу, но вместо того, чтобы приняться за еду, оперся щекой на руку и стал наблюдать, как Джесси разливает кофе. Уши у него горели, глаза тоже. Он неуклюже взял свою чашку, откашлялся, потом вдруг откинулся на стуле и глубоко засунул руки в карманы.

– И все-таки я это сделаю, – сказал он громко.

– Что сделаете? – удивленно спросила Джесси, поднимая глаза от кофейника. Она как раз приступила к яичнице.

– Признаюсь во всем.

– Но в чем же?

– Мисс Милтон – я лжец!

Он склонил голову набок и смотрел на нее, хмурясь от сознания своей решимости. Затем, покачивая головой, размеренно произнес:

– Я продавец из мануфактурного магазина.

– Вы продавец? А я думала…

– Вы ошибались. Но рано или поздно это должно было выйти наружу. Булавки, манеры, привычки – все это достаточно ясно. Я младший продавец, получивший десятидневный отпуск. Всего-навсего младший продавец. Как видите, не так уж много. Приказчик.

– Младший продавец – не такая должность, которой надо стыдиться, – сказала она, приходя в себя и еще не совсем понимая, что все это значит.

– Нет, именно такая, – сказал он, – в наше время, в нашей стране, и для мужчины… Ведь я всего лишь подручный. И должен одеваться так, как прикажут, ходить в церковь, чтобы быть в чести у покупателей, и работать. Ни на одной работе не приходится выстаивать по стольку часов. Какой-нибудь пьяный каменщик – король по сравнению с приказчиком.

– Но почему вы теперь мне все это рассказываете?

– Надо, чтобы вы это знали.

– Но мистер Бенсон…

– И это еще не все. Если вы не против, чтобы я немножко поговорил о себе, то я хочу сказать вам еще кое-что. Я больше не могу вас обманывать. Меня зовут не Бенсон. Почему я назвался Бенсоном, я и сам не знаю. Должно быть, потому, что я дурак. Видите ли, мне просто хотелось выглядеть получше. А фамилия моя Хупдрайвер.

– Да?

– И насчет Южной Африки и этого льва…

– Что?

– Все это ложь.

– Ложь!

– И алмазы, найденные на страусовой ферме. И нападение туземцев. Все это тоже ложь. И про жирафов – тоже. Я никогда не ездил на жирафе – я бы побоялся.

Он смотрел на нее с каким-то мрачным удовлетворением. Как бы там ни было, он успокоил свою совесть. А она глядела на него в полной растерянности. Человек этот повернулся сейчас к ней какой-то совсем новой стороной.

– Но зачем же… – начала она.

– Зачем я говорил вам все это? Сам не знаю. Очевидно, по глупости. Наверно, мне хотелось произвести на вас впечатление. Но теперь почему-то мне хочется, чтобы вы знали правду.

Наступило молчание. Завтрак стоял нетронутым.

– Я решил все вам сказать, – продолжал мистер Хупдрайвер. – Это у меня, наверно, от зазнайства, не иначе. Я не спал почти всю эту ночь и думал о себе – о том, какой нестоящий я человек, и вообще.

– И у вас нет алмазных акций, и вы не собираетесь баллотироваться в парламент, и вы не…

– Все это ложь, – сказал Хупдрайвер замогильным голосом. – Ложь с начала и до конца. Как это вышло, я и сам не знаю.

Она смотрела на него непонимающим взглядом.

– Я никогда в жизни не видел Африки, – сказал мистер Хупдрайвер в заключение исповеди. Затем вынул правую руку из кармана и с безмятежным видом человека, для которого смертельная опасность миновала, стал пить кофе.

– Все это немного неожиданно, – неуверенно начала Джесси.

– Вы обдумайте, – сказал мистер Хупдрайвер. – Я искренне сожалею о случившемся.

И завтрак продолжался в молчании. Джесси ела очень мало и, видимо, была погружена в глубокое раздумье. Мистер Хупдрайвер, в припадке раскаяния и тревоги, съел необыкновенно много, по рассеянности расправляясь с яичницей ложкой для варенья. Глаза его были опущены. А Джесси то и дело посматривала на него из-под ресниц. Раза два она чуть не прыснула со смеху, раза два приняла возмущенный вид.

– Право, не знаю, что и подумать о вас, братец Крис, – промолвила она наконец. – Я, видите ли, считала, что вы удивительно честный человек. И почему-то…

– Да?

– Я и теперь так думаю.

– Честный – после всего этого вранья!

– Не знаю.

– А я знаю, – сказал мистер Хупдрайвер. – Мне Стыдно за себя. Но во всяком случае… теперь я уже вас не обманываю.

– Я думала, – сказала Юная Леди в Сером, – что в этой истории со львом…

– Господи! – воскликнул мистер Хупдрайвер. – Не напоминайте мне об этом.

– Я почему-то думала, я чувствовала, что не все там вполне правдиво. – Она вдруг рассмеялась, увидев выражение его лица. – Конечно, вы честный, – сказала она. – Как я могла в этом усомниться? Как будто я сама никогда не притворялась! Теперь мне все понятно.

Она вдруг поднялась и протянула ему руку через стол. Он нерешительно посмотрел на нее и увидел ее веселые-дружелюбные глаза. Сначала он не понял. Он встал, продолжая держать ложку для варенья, и покорно «взял протянутую руку.

– Господи! – вырвалось у него. – Какая же вы…

– Я все поняла. – Новое открытие внезапно испортило ей настроение. Она вдруг села, и он тоже сел. – Вы пошли на это, – продолжала она, – потому что хотели помочь мне. Вы думали, что условности не позволят мне принять помощь от человека, который ниже меня по общественному положению.

– Отчасти так оно и было, – сказал мистер Хупдрайвер.

– Как же вы неверно обо мне судили! – сказала она.

– Значит, вы не против?

– Это было благородно с вашей стороны. Мне только жаль, – сказала она, – что вы подумали, будто я могла стыдиться вас из-за того, что вы занимаетесь честным трудом.

– Но откуда мне было это знать? – сказал мистер Хупдрайвер.

Он растерялся. Ему возвращали чувство собственного достоинства. Он был полезным членом общества – это решено и подписано, – и ложь его была самой благородной ложью. Он начал верить, что именно так оно и есть. Кроме того, Джесси снова упомянула о его необыкновенной храбрости. Конечно, признался он в душе, он вел себя храбро. И в результате к концу завтрака он чувствовал себя таким счастливым, каким не видел себя даже в мечтах, – счастливым и покрытым славой, и они с Джесси выехали из маленького кирпичного Блэндфорда так, будто их отношения никогда не омрачала ни малейшая тень.

 

Но когда они сидели на обочине дороги среди сосен, на склоне холма между Уимборном и Рингвудом, дух откровенности самым странным и неожиданным образом снова заявил о себе, и мистер Хупдрайвер вернулся к вопросу о своем положении в обществе.

– Так вы думаете, – начал он вдруг, задумчиво вынимая изо рта сигарету, – что продавец тканей может быть честным гражданином?

– Почему же нет?

– А если он, например, подсовывает людям товар, который им не очень нужен?

– А разве это обязательно?

– Это торговля, – сказал Хупдрайвер. – Не обманешь – не продашь. И ничего тут не поделаешь. Ремесло это не очень честное и не очень полезное; не очень почетное; ни свободы, ни досуга – с семи до полдевятого, каждый день. Много ли человеку остается? Настоящие рабочие смеются над нами, а образованные – банковские клерки, или те, что служат у стряпчих, – эти смотрят на нас сверху вниз. Выглядишь-то ты прилично, а, по сути дела, тебя держат в общежитии, как в тюрьме, кормят хлебом с маслом и помыкают, как рабом. Все твое положение в том и состоит, что ты понимаешь, что никакого положения у тебя нет. Без денег ничего не добьешься; из ста продавцов едва ли один зарабатывает столько, чтобы можно было жениться; а если даже он и женится, все равно главный управляющий захочет – заставит его чистить ботинки, и он пикнуть не посмеет. Вот что такое приказчик. А вы говорите, чтобы я был доволен. Вы сами-то были бы довольны, если б вам пришлось служить продавщицей?

Она промолчала, и поле сражения осталось за ним.

Немного спустя он заговорил.

– Я все думаю… – начал он и остановился.

Она повернула к нему подпертое ладонью лицо. Глаза ее сияли и от этого казались нежными.

– Вы так скромны, – сказала она, – вы так себя принижаете.

Мистер Хупдрайвер ни разу не взглянул в ее сторону, пока говорил. Он смотрел на траву и каждое свое слово подкреплял движением рук с покрасневшими суставами, которые держал ладонями вверх. Теперь они вяло лежали у него на коленях.

– Я все думал, – повторил он.

– Да? – сказала она.

– Я все думал этим утром, – сказал мистер Хупдрайвер.

– О чем?

– Конечно, это глупо…

– Что?

– Ну в общем… Мне сейчас около двадцати трех. В школе я учился до пятнадцати. Восемь лет я уже не учусь. Начинать сейчас поздно? Я учился неплохо. Знал алгебру, прошел латынь до вспомогательных глаголов и спряжение по-французски. Так что основа у меня есть.

– И теперь вы подумали, не продолжить ли вам учение?

– Да, – сказал мистер Хупдрайвер. – Совершенно верно. Видите ли, в торговле тканями без капиталов много не сделаешь. Но если бы я мог получить хорошее образование…

– А почему бы и нет? – сказала Юная Леди в Сером.

Хупдрайвера удивил такой решительный подход к делу.

– Вы думаете? – спросил он.

– Конечно. Ведь вы мужчина. И вы свободны. – И она пылко добавила: – Как бы я хотела быть на вашем месте, чтобы попробовать свои силы в такой борьбе!

– Только могу ли я назвать себя настоящим мужчиной, – промолвил Хупдрайвер, думая вслух. – Если бы еще не эти восемь лет! – добавил он, уже обращаясь к не».

– Но вы можете наверстать их. Кто-кто, а вы, конечно, можете. Те, кого вы называете образованными, они ведь не развиваются дальше. Вы можете догнать их. Они всем довольны. Играют в гольф, думают о том, что бы сказать такое умное дамам, вроде моей мачехи, и ходят на обеды. А в одном вы уже и сейчас впереди них. Они думают, будто все знают. А вы так не думаете. А знают они очень мало. К тому же вы такой решительный, быстрый…

– Господи! – сказал Хупдрайвер. – Как вы можете ободрить человека!

– Вам мешает ваша скромность. Если бы я только могла вам помочь… – сказала она и многозначительна умолкла. Он снова задумался.

– Значит, вы все-таки не очень высокого мнения о работе приказчика? – спросил он вдруг.

– Для вас это, пожалуй, не место, – сказала она. – Но сотни великих людей вышли из самых низов. Берне был пахарем; Хью Миллер – каменщиком, и многие другие… Додели был даже лакеем…

– Но не приказчиком! Слишком мы… Слишком много в нас убогого аристократизма, который мешает нам выбиться в люди. Глядишь, как бы, упаси боже, не помять пиджак или манжеты…

– А по-моему, был один писатель – теолог по фамилии Кларк, который раньше был приказчиком.

– Был один, который открыл швейную фабрику – о других я не слышал.

– Вы читали «Восставшие сердца»?

– Нет, – сказал мистер Хупдрайвер. И не дожидаясь, пока она объяснит, к чему клонился ее вопрос, поспешил поведать ей о своем литературном багаже. – Правду сказать, я очень мало читал. В моем положении много и не почитаешь. Есть у нас в магазине библиотека, так я всю ее прочитал. Много книг Безанта, а потом еще миссис Брэддон, и Райдара Хаггарда, и Мэри Корелли, и роман-другой Уйды. Это все, конечно, интересно, и писатели первоклассные, только меня все это мало волнует. Но, конечно, много есть на свете книг, про которые я слышал, а читать не читал.

– Вы ничего не читаете, кроме романов?

– Очень редко. Устаешь после работы, да и книг не достать. Я, конечно, ходил на популярные лекции; слушал курс «Драматурги-елизаветинцы», но это было слишком уж мудрено, и я занялся резьбой по дереву. Но из этого ничего не вышло, я порезал себе палец и бросил.

Он являл собою зрелище весьма непривлекательное: лицо растерянное, руки повисли. На мгновение уверенность ее поколебалась. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить, что этот самый человек, словно разъяренный лев, выступил против хулиганов! Да еще считал, будто это сущие пустяки. До чего же непостижимы мужчины!

– Тошно подумать, – продолжал он, – как меня дурачили, Моего школьного учителя надо было бы выдрать как следует. Ведь он же вор. Обещал сделать из меня человека и украл двадцать три года моей жизни – набил мне голову всякой дребеденью. Вот он я перед вами. Ничего не знаю и ничего не умею, а время учиться уже прошло.

– Прошло? – повторила она. – Почему прошло?.

Но он, казалось, не слышал ее.

– Мои старики не нашли ничего лучшего, как заплатить тридцать фунтов за мое обучение в магазине – выложили тридцать фунтов наличными, чтобы сделать меня тем, что я есть, – приказчиком. Управляющий обещал научить меня ремеслу, а сделал из меня подручного. Так всегда бывает с учениками в магазинах. Если бы всех жуликов упрятали в тюрьму, вам не у кого было бы купить ленту или нитки. Очень хорошо, конечно, вспомнить про Бернса и прочих, но я не из таких. А ведь и я не такая уж дрянь, чтобы из меня ничего не вышло, если бы меня поучили. Интересно, кем были бы те, кто смеется и потешается надо мной, если бы их так же одурачили. Начинать сначала в двадцать три года, не поздно ли?

Он поднял на нее глаза с грустной усмешкой – перед нею был Хупдрайвер более печальный и мудрый, чем он рисовал себя в самых смелых своих мечтах.

– Все это сделали со мною вы, – сказал он. – Вы настоящий человек. И вы заставили меня задуматься над тем, что же я такое и чем я мог бы стать. Представьте себе, что все сложилось бы иначе…

Она подумала, что его скромность может быть превратно истолкована всеми, кто понимал его не так хорошо, как она, и сказала:

– Ну и сделайте так, чтобы все сложилось иначе.

– Как?

– Работайте. Перестаньте плыть по течению. Вы уже доказали, что у вас есть смелость, решительность. Начинайте!

– Ах! – сказал Хупдрайвер, искоса взглянув на нее. – Но даже и тогда… Нет! Ничего из этого не выйдет. Слишком поздно начинать.

Наступило задумчивое молчание, и разговор на этом окончился.

 

Снова в лесу

 

В Рингвуде они позавтракали, а после завтрака Джесси ожидало разочарование. На почте для нее не оказалось письма. Напротив гостиницы «Клетчатый жеребец» помещался велосипедный магазин, в витрине которого был выставлен весьма и весьма подержанный трехколесный тандем марки «Марлборо клуб», а также объявление о том, что здесь можно взять напрокат велосипеды и тандемы. Заведение это запомнилось мистеру Хупдрайверу из-за странного его хозяина, который, перейдя через дорогу, принялся внимательно изучать их машины. Этот поступок вызвал у мистера Хупдрайвера ряд весьма неприятных мыслей, но, к счастью, ничего не повлек за собой.

Пока они завтракали, в комнату вошел высокий священник с раскрасневшимся лицом и сел за соседний столик. Одет он был по-своему празднично: его застегивающийся сзади, несколько пострадавший от жары воротничок был выше обычного, а вместо длиннополого сюртука на нем был черный, на редкость короткий, пиджак. На ногах у него красовались тусклые коричневые ботинки, брюки посерели от пыли, а на голове вместо обычной мягкой фетровой шляпы возвышалась пегая соломенная. Он был явно общительного десятка.

– До чего же чудесный день, сэр! – промолвил он звучным тенором.

– Чудесный, – повторил мистер Хупдрайвер, не отрываясь от пирога.

– Насколько я понимаю, вы совершаете поездку на велосипеде по этому дивному краю, – сказал священник.

– Катаемся, – пояснил мистер Хупдрайвер.

– Могу себе представить: если машина хорошо смазана, то нет более приятного и легкого способа ознакомиться с местностью.

– Совершенно верно, – согласился мистер Хупдрайвер. – Неплохой способ передвижения.

– Я думаю, велосипед-тандем должен быть особенно приятен для молодой супружеской пары: он допускает такую восхитительную близость.

– Правильно, – согласился мистер Хупдрайвер, слегка покраснев.

– А у вас тандем?

– Нет, мы едем порознь, – сказал мистер Хупдрайвер.

– Движение на воздухе, бесспорно, способствует возвышенному настроению. – И, изрекши эту истину, священник повернулся и твердым, решительным голосом заказал официанту: чашку чаю, две желатиновых таблетки, хлеб с маслом, салат и в довершение всего пирог. – Желатин совершенно необходим. Он способствует выделению танина из чая, – заметил он, не обращаясь ни к кому в частности, и, сложив руки, упершись в них подбородком, уставился на картинку, висевшую над головой мистера Хупдрайвера.

– Я сам велосипедист, – произнес священник, внезапно опуская взор на мистера Хупдрайвера. – Все мы теперь велосипедисты. – И он широко улыбнулся.

– Вот как! – сказал мистер Хупдрайвер и схватился за усы. – А какая, позволю себе спросить, будет у вас машина?

– Я недавно приобрел трехколесную. Двухколесный велосипед, к сожалению, как бы это сказать… мои прихожане считают слишком несолидным. А ведь надо принимать в расчет и мнение малых сих, особенно в наши дни, когда церковь нуждается в помощи каждого. Поэтому я и завел себе трехколесный велосипед. Я как раз приволок его сюда.

– Приволокли?! – повторила удивленная Джесси.

– На шнурке от ботинка. А часть пути тащил его на спине.

Все вдруг замолчали. Джесси не в то горло крошка попала. На лице мистера Хупдрайвера отразились попеременно все стадии недоумения. Потом он догадался:

– Произошла авария?

– Едва ли это можно назвать аварией. Просто колеса внезапно перестали вертеться. И я оказался в пяти милях отсюда с совершенно неподвижной машиной.

– Вот как! – произнес мистер Хупдрайвер с понимающим видом, а Джесси только бросила взгляд на этого безумца.

– Оказалось, – продолжал священник, довольный тем впечатлением, какое он произвел, – что мой слуга тщательно промыл подшипники парафином, дал машине высохнуть, а смазать маслом потом забыл. В результате они основательно нагрелись, и колеса перестали вращаться. Уже вначале велосипед шел тяжело и со скрипом, а я приписал это тому, что плохо работаю ногами и просто удвоил усилия.

– Жарко вам пришлось, не меньше, чем им, – заметил мистер Хупдрайвер.

– Трудно точнее выразиться. Такое уж у меня в жизни правило: что бы я ни делал, стараться изо всех сил. А подшипники, по-моему, раскалились докрасна. В конце концов одно колесо совсем остановилось. Это было боковое колесо, и остановка его неизбежно привела к тому, что вся машина перекувырнулась и я вместе с ней.

– Вы хотите сказать, что слетели с нее? – спросил мистер Хупдрайвер, внезапно оживившись.

– Вот именно. А так как я не желал признать себя побежденным, то летал не раз. Возможно, вы поймете меня: такой уж у меня характер. Я принялся увещевать велосипед – в шутку, конечно. К счастью, на дороге никого не было. Но под конец заело все оси, и я решил прекратить неравное сражение. Мой трехколесный велосипед стал ничуть не лучше тяжелого кресла без колесиков. Надо было либо тащить его, либо нести.

В дверях показалась еда священника.

– Целых пять миль, – произнес он. И начал поглощать хлеб с маслом.

– К счастью, – сказал он, – у меня хорошее пищеварение, и человек я энергичный – принципиально энергичный. Хорошо было бы, если б все люди были такими.

– Самое было бы правильное, – согласился мистер Хупдрайвер.

И священник прекратил разговор, отдав предпочтение хлебу с маслом.

– Желатин, – произнес вдруг священник, задумчиво помешивая ложечкой чай, – способствует выделению танина из чая и таким образом облегчает его усвоение.

– Очень полезные сведения, – заметил мистер Хупдрайвер.

– Пожалуйста, пользуйтесь ими, – сказал священник, откусывая большой кусок от двух бутербродов, сложенных вместе.

Под вечер наши путешественники не спеша поехали дальше, в направлении Стони-Кросса. Разговор не клеился, поскольку тему Южной Африки лучше было не трогать. Мистер Хупдрайвер молчал, обуреваемый неприятными мыслями. В Рингвуде он разменял последний соверен и осознал это обстоятельство только теперь. Только теперь, когда было уже поздно, задумался он над своими ресурсами. В сберегательной кассе на почте в Путни у него лежало фунтов двадцать, а то и больше, но его книжка была заперта в сундучке в заведении господ Энтробус, иначе этот влюбленный безумец тихонько вынул бы всю сумму, чтобы хоть на несколько дней продлить поездку. А теперь тень конца нависала над его счастьем. Как ни странно, но, несмотря на снедавшую его тревогу и утреннее недомогание, настроение у него было отнюдь не мрачное. Он забыл о своем притворстве и своих выдумках, вообще забыл о себе и все больше восхищался своей спутницей. Единственно, что сейчас его по-настоящему тревожило, – это необходимость обо всем рассказать ей.

Долгий подъем в гору утомил их, и, не доехав до Стони-Кросса, они слезли с велосипедов и присели в тени невысокого дуба. Близ вершины дорога делала петлю и, если посмотреть назад, уходила вниз, вправо от них, и снова возвращалась к ним слева. Вокруг все было покрыто буйно разросшимся вереском, а вдоль канавы, окаймлявшей дорогу, стояли дубы; дорога была песчаная, но под откосом она казалась серой, перерезанной тенью от высоких густых деревьев. Мистер Хупдрайвер нашарил сигареты.

– Мне нужно кое-что вам сказать, – заявил он, стараясь соблюдать возможно большее спокойствие.

– Да? – откликнулась она.

– Мне хотелось бы, понимаете ли, поговорить о ваших планах.

– Они очень неопределенны, – сказала Джесси.

– Вы собираетесь писать книги?

– Или заняться журналистикой, или преподавать, или делать что-нибудь в этом роде.

– И хотите стать независимой от мачехи?

– Да.

– Ну и сколько времени вам потребуется, чтобы, так сказать, пристроиться к делу?

– Право, не знаю. По-моему, на свете очень много женщин-журналисток, санитарных инспекторов, художниц-графиков. Но, наверно, на это требуется время. Знаете, Джордж Эджертон пишет, что редакторами в большинстве журналов теперь сидят женщины. Мне, наверно, надо связаться с каким-нибудь литературным агентством.

– Конечно, это вполне подходящая работа, – сказал Хупдрайвер, – не то, что служить в магазине тканей.

– Умственный труд, учтите, тоже не такое легкое дело.

– Только не для вас, – любезно сказал мистер Хупдрайвер.

– Видите ли, – помолчав, продолжал он, – чертовски неприятно, конечно, говорить о таких вещах, но… у нас осталось очень мало денег.

Он почувствовал, как вздрогнула Джесси, хотя и не смотрел на нее.

– Я, конечно, рассчитывал, что ваша подруга откликнется и что вы сумеете предпринять сегодня какие-то шаги. – Выражение «предпринять какие-то шаги» он подслушал, когда последний раз менял деньги.

– Мало денег, – промолвила Джесси. – Я как-то не думала о деньгах.

– Глядите-ка! Вон едет велосипед-тандем! – воскликнул вдруг мистер Хупдрайвер и ткнул вниз сигаретой.

Она посмотрела и увидела две фигуры, появившиеся среди деревьев у подножия горы. Велосипедисты согнулись в три погибели и сосредоточенно трудились, героически, но безуспешно пытаясь взять подъем. Машина была явно не приспособлена для езды по горам, а потому задний седок вскоре привстал на педалях и соскочил с велосипеда, предоставив своего товарища его судьбе. Передний седок, видимо, не был знаком с такими машинами и явно не знал, как с них слезают. Он пропетлял несколько ярдов в гору, и хвост машины вилял за ним. Наконец он попытался соскочить, как соскакивают с обычного велосипеда, задел сапогом за заднюю раму и грохнулся боком на землю.

Джесси вскочила.

– Боже мой! – воскликнула она. – Надеюсь, он не расшибся.

Второй седок поспешил на помощь упавшему.

Хупдрайвер тоже встал.

Длинная неустойчивая машина была поднята и отведена в сторону, затем была оказана помощь упавшему ездоку, который медленно встал на ноги и принялся потирать ушибленное плечо. Никаких серьезных увечий у человека этого, видимо, не было, и пара вскоре занялась велосипедом, лежавшим у дороги. Хупдрайвер заметил, что оба они не в велосипедных костюмах. На одном было нелепое одеяние, за которое косвенную ответственность несут обитатели Ист-Энда, открывшие игру в гольф. Даже на таком расстоянии видна была большая кепка, ярко-рыжие кожаные гетры и клетчатые носки. Второй, тот, что ехал сзади, был человек невысокий, худой, в сером костюме.

– Любители, – изрек мистер Хупдрайвер.

Джесси внимательно смотрела прямо перед собой и думала о чем-то своем. Она уже не глядела на тех двоих, возившихся теперь у подножия г