Единица – на всех, шишки по голове – каждому

 

Учитель физкультуры.

Добродушный крикун. Мог дать подзатыльник ученику, выругать его с отцовской заботой.

Весь класс решил прогулять уроки дня и спастись от трёх контрольных. Директор поручил учителю физкультуры разыскать нас. Тот нас не нашёл. Искал по всему Тбилиси, но не додумался, что мы могли быть в зоопарке и веселиться.

На другой день озлобленный на нас учитель физкультуры, вместо того, чтобы провести урок, предпринял следующее: сперва обругал нас всеми дозволенными и недозволенными словами, обещая ужасные последствия за нашу дерзость; потом провёл в журнале линейкой вертикальную линию, приделал сверху носик, а внизу – опору; так получилась одна большая единица на всех, единицу записал каждому из нас в дневнике; далее, вызывая нас по двое, ставил бок о бок друг к другу, а сам сзади обеими руками ударял наши головы друг об друга. У каждого на голове образовалась шишка. А потом принудил нас написать заверение, что больше никогда мы не посмеем прогуливать уроки.

Делал он всё это вполне серьёзно и, полагаю, с верою, что свершает педагогическую задачу – воспитывает нас, но, по всей вероятности, и с чувством мщения за то, что мы оказались прозорливее и скрылись так, что он не смог нас разыскать. Значит, не смог выполнить и задание директора.

Он был пожилой мужчина, «опытный» учитель физкультуры, ему поручалось выполнение всех силовых заданий.

Мы были тогда в восьмом классе.

Можно ли обнаружить в этом «педагогическом» деянии какой-нибудь след искренней любви к нам?

Мы никому не пожаловались за наши шишки и долго тешились над нашим учителем. А общая единица в журнале осталась в нас как анекдот.

 

Я знаю «эй, би, си, ди»

Пришёл новый учитель английского языка (это уже по счёту который!) и обнаружил, что мы, семиклассники, не знаем наизусть английский алфавит. Он не смог этого допустить. Почти полгода он упражнял нас в заучивании алфавита: на каждом уроке вызывал по десять-двенадцать учеников, и они должны были скороговоркой произнести весь алфавит. За малейшее запинание ставил двойку, но если кто произносил весь порядок алфавита сразу и без заминки, ставил пять. Но со временем кто-то мог забыть, потому он постоянно проверял прочность наших знаний, неожиданно вызывая нас. Так я получил по английскому четыре или пять пятёрок.

Английский я у него, конечно, не выучил. Мне от него в подарок остался зазубренный английский алфавит. Это знание в моей жизни не стоило и выеденного яйца. Оно так и лежит в складах моего сознания рядом с никчемными клочками знаний от химии, физики, математики, биологии, от некоторых других так называемых учебных предметов.

Не знаю, должен ли я быть благодарен учителю, который так закрепил во мне знание английского алфавита, вместо того чтобы дарить мне живую английскую речь, вкус к чтению английской поэзии, дарить хотя бы сто слов и сто прекрасных предложений!

 

Созвездие учителей

 

Школа, где я учился, не была заброшенной.

Она была большая, прославленная и стояла в центре Тбилиси.

Чем же славилась моя мужская школа?

Было чем.

Размышляя об этом, я прихожу к выводу, что каждая школа имеет (во всяком случае, так это должно быть) своё созвездие учителей. Это созвездие может состоять из двух, из трёх, из четырёх, может быть, если повезёт, из семи звёзд. В крайнем случае, должна быть хоть одна звезда, светлая, яркая. Это созвездие учителей и создаёт славу той или иной школы.

Если из школы уйдёт созвездие учителей, спустя некоторое время слава школы погаснет.

Вот такое созвездие учителей прославило мою школу.

Его составляли всего три-четыре учителя. Среди них: Варвара Вардиашвили (учитель грузинского языка и литературы), Георгий Мгалоблишвили (учитель истории), Тамара Казахашвили (учитель математики).

Они, конечно, отличались друг от друга, но было нечто, что их объединяло и отличало от всех остальных. Это нечто было то, что я хочу назвать Педагогической Любовью, Учительской Любовью. Дать полную характеристику и раскрыть всю сущность такой Любви мне будет трудно. Однако я попытаюсь сделать то, что в моих силах. Для этого мне понадобится проследить за своей судьбой.

 

Мы очарованы. Что дальше будет?

 

Как ни странно, я – круглый двоечник до седьмого класса, потом – круглый троечник, а закончил школу на золотую медаль. Как это могло произойти?

Итак, я в седьмом классе, это 1945-1946 учебный год.

Мы узнаём, что грузинскому языку и литературе нас будет учить Варвара Вардиашвили. Это вызвало в нас восторг.

Мы были наслышаны о ней – все ученики из других классов любили её. Рассказывали об её удивительных уроках, о её доброте и внимательности, о том, как она помогает всем; говорили о её справедливости и о том, как она защищает своих учеников. «У неё нельзя не учиться», – говорили нам старшеклассники.

О ней шли легенды.

Она была заслуженным учителем. Дважды была награждена орденом Ленина.

Седая, полная, невысокого роста, с мягкой и спокойной походкой, обаятельная, с очаровательной улыбкой, с бархатистым голосом, который никогда не повышался, сдержанная, с ласковым и проницательным взглядом. Что ещё сказать? Незамужняя, бездетная.

Настал день.

Мы ждали её, и она вошла в класс.

Мы встали.

– Здравствуйте... – сказала она тоном и вибрацией, которые я, спустя годы, буду вспоминать и исследовать. По моему телу пробежали мурашки: это была необычная ласка, долгожданная.

И мы ответили ей не так, как здоровались с другими учителями, а так же нежно, тихо.

Потом она сказала:

– Спасибо...

За что «спасибо»? За то, что мы ответили на приветствие приветствием?

Но «спасибо» было искреннее.

Потом она направила свои мудрые глаза на каждого из нас. Посмотрела на меня тоже. Я утонул в них.

– Садитесь, пожалуйста... – сказала она.

Мы садимся.

Каждый из нас уже очарован.

Что дальше будет?

 

Что в имени учителя

В те годы я, разумеется, не был способен на обобщения, но сейчас, размышляя над тогдашним состоянием моего духа, могу сказать, в чём заключалась магическая сила влияния Варвары Вардиашвили: в её имени, которое строило в нас воображение о ней, и в первой встрече, которая превзошла наши ожидания.

Имя учителя может нести мощный воспитательный заряд, но, к сожалению, может быть и таким, от которого не надо ждать чего-то радостного.

Имя воодушевляет.

Имя запугивает.

Имя – ни рыба ни мясо.

Имя прославленное.

Имя дурное.

Разные бывают имена у учителей.

В имени Варвары Вардиашвили был заключён не столько опыт, сколько тихое горение, преданность, мудрость, терпение, понимание. Всё это, конечно, в педагогическом смысле. Это было особое сочетание того, что я хочу назвать Учительской, Педагогической Любовью. Любовь эта была с огранкой, как бриллиант. Она любила детей не абстрактно, а всех нас и каждого из нас в отдельности, каждого по-своему. Она любила нас и знала мудрость – как нас любить. И так как она берегла своё Имя и заполняла его лучшими педагогическими оттенками всю жизнь, то Имя её в будущих учениках, которые ещё не соприкоснулись с ней, вызывало почтение, почитание, трепет, настраивало их на взаимность.

Имя Варвары Вардиашвили вошло в наше сознание и настроило нас на лад созвучия, привело нас в готовность следовать за ней.

Вся школа звала её «Дейда Варо». «Дейда» в переводе на русский значит – «тётя», но семантика этого слова имеет следующий смысл: «мамина сестра». Дейда Варо для каждого её ученика была маминой сестрой. Это означало, что в ней была забота о каждом, каждый мог обращаться к ней за помощью, поддержкой, защитой; каждый мог надеяться, что найдёт в ней сочувствие, сострадание. Это означало большее: Дейда Варо сама спешила помогать, сорадоваться и сочувствовать, сама бралась на защиту того, кто в этом нуждался.

В школе не принято звать учительницу тётей, но в нашей школе это было принято только в отношении к Варваре Вардиашвили, надо было лишь набраться смелости и перешагнуть барьер условностей. Я только через год осмелился обратиться к ней «Дейда Варо», и это произошло само собой, естественно, ибо она действительно стала «сестрой» моей матери, то есть, второй матерью для меня.

 

Подарок

 

А теперь о первой встрече.

Мы были семиклассниками и, разумеется, не могли охватить всю полноту славы нашей учительницы. Ожидание наше было неопределённое: будет нечто необычное и обязательно прекрасное. Но что?

И то, что произошло, превзошло наше ожидание необычности.

Конечно, мы воспринимали нашу учительницу на фоне того опыта, который сложился у нас в общении с другими учителями. Кого-то из нас они сделали агрессивными и недоверчивыми, провоцировали на грубость, на конфликты. В ком-то зародили страх, апатию, неуверенность в себе. Кто-то стал злостным правонарушителем и непослушным. Некоторые стали нигилистами, другие – молчаливыми и послушными. Так «мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь».

Учителя входили на урок со строгим лицом и сразу выясняли выполнение домашних заданий; потом проводили строгий опрос и ставили отметки; потом пересказывали очередной параграф из учебника или упражняли в решении разных задач и примеров. Далее напоминали, что скоро будут контрольные работы. В конце задавали завтрашнюю порцию домашних заданий и удалялись. Каждый из нас наизусть знал, с чего начнёт и чем кончит урок тот или иной учитель. По логике вещей, они старались для нас, но мы принимали всё это как принуждение.

А новая наша учительница вошла с доброй, приветливой улыбкой, поздоровалась бархатистым голосом, сказала нам «спасибо», взглянула всем в глаза. Это уже было необычно. А потом – вдруг – спросила:

– Ребята, вы любите стихи?

Нам никто не прививал любовь к стихам; прежний учитель требовал от нас выучить наизусть заданное стихотворение и отбарабанить его на уроке. Никогда не задавал он вопроса, нравятся ли нам эти стихи.

Но на вопрос новой учительницы мы ответили – «да», ещё не зная, что за этим последует.

– Прекрасно, – сказала она, – давайте тогда почитаю вам стихи...

Она держала в руках сборник стихов. Книга была потрёпанная.

– Стихи я посвящаю каждому из вас... Читаю стихи для тебя, Гоги! Думаю, они тебе понравятся...

Она назвала имя ученика; откуда она его знает? Гоги, этот нигилист, от неожиданности растерялся.

Прочла она стихи удивительно искусно, стихи из высокой поэзии. Мы оказались под впечатлением.

Она выдержала паузу.

– Гоги, ну как стихи?

– Очень хорошие... – произнёс зачарованный Гоги.

Гоги воспитывался без родителей.

Ему никогда ни один учитель не посвящал ничего.

И другим тоже никогда не доводилось получить такой подарок от какого-либо учителя.

– Вам тоже понравились стихи? – спросила она нас.

– Да... – тихо и искренне прошептал весь класс.

– И моё чтение понравилось?

– Да... – опять прошептали мы.

– Тогда поаплодируйте мне, пожалуйста...

Мы поаплодировали.

– Спасибо, – сказала она, – а теперь посвятим стихи... – она окинула взглядом всех и остановила его на Гураме, – тебе, Гурам...

Седьмым или восьмым она назвала меня.

Сердце моё забилось звучно и быстрее от осознания своей значимости.

– Думаю, у тебя особая любовь к стихам, Шалва...

Её голос, мелодичность чтения, сами стихи вливались в мою душу как яркий свет, несущий какое-то странное, радостное, до сих пор не испытанное мною чувство; мне хотелось плакать... Она ведь читает стихи для меня, посвящает их мне!

Потом она спрашивает:

– Ну, как, Шалико... – она назвала меня ласкательным именем, – примешь мой подарок?

– Да... – произнёс я шёпотом и, наверное, подбежал бы к ней, обнял бы её. Но этого я не сделал, а, сидя за партой, стал украдкой смахивать слёзы.

Что я пережил тогда? Какое это было необыкновенное ощущение? Тогда я этого не знал, но теперь могу сказать: я почувствовал, что она меня любит, она признаёт меня, она моя, у меня есть Учитель...

 

Она моя

 

Как она нас любила?

Любила вот какими способами: на уроках языка мы превращались в лингвистов – исследовали, определяли, опровергали, устанавливали, открывали. Это происходило так, как на научном симпозиуме или в научных лабораториях. Или же, как будто собрались случайно или преднамеренно люди смежных специальностей и задели в разговоре какой-либо вопрос, в обсуждении которого мысль каждого имеет исключительное значение для понимания проблемы. Мы приучались делать это спокойно, с уважением друг к другу.

Время от времени она спрашивала:

– Не пора ли проверить, каким специалистом стал каждый из вас?

Это для неё были плановые контрольные работы, а для каждого из нас – проба собственных способностей и знаний. Она никогда не пугала нас последствиями таких работ, а возможность успеха перед нами никогда не закрывалась. Она – наша учительница – зарождала в каждом из нас устремлённость и торжественность.

Так я стал получать от неё первые пятёрки. Первые пятёрки получали и другие мои одноклассники.

На уроках литературы она любила нас тоже необычно. Уроки принимали вид художественного чтения. Читала сама, и мы слушали с упоением. Потом открыла среди нас нескольких чтецов, и они приходили с книгами разных авторов и читали.

Мы поневоле становились чтецами, литературными «критиками». Она не принимала слово «критика», когда надо обязательно искать недостатки и гордо на них указывать. Наша критика была, скорее всего, развитие и совершенствование наших литературных вкусов и интересов, путь поиска собственных оценок и мировоззрения. Она радовалась, когда видела в наших руках книги классиков литературы, книги утончённых поэтов. Внимательно выслушивала наши отзывы о них. Были случаи, когда обращалась к кому-либо из нас:

– Ты не мог бы дать мне эту книгу почитать на пару дней?

И когда с этой просьбой однажды обратилась и ко мне, я был очень горд и рад. А спустя пару дней, вернув книгу, сказала:

– У тебя хороший вкус, раз такие книги читаешь... Спасибо, я получила удовольствие...

Что ещё было нужно для того, чтобы я пристрастился к чтению? Я жадно искал книги. У меня ведь «хороший вкус», потому выбирал их. И она всегда замечала, что я читаю на этот раз, вела со мной непринуждённый разговор о книге, делилась своими впечатлениями.

«Я», «со мной»...

Я принял её и думал, что она только моя Учительница. Но потом, спустя годы, убедился: каждый из её бывших учеников тоже считал, что она была только его Учителем.