Игра под названием «монополия»

 

Если Британии и удастся эффективная децентрализация, все равно надо сохранить государственный парламент в Вестминстере, где две крупнейшие партии будут бороться за власть. Если это чередование отомрет и власть на веки вечные заберет одна партия (как в Швеции), нам, скорее всего, придется составлять новую конституцию и перекраивать жизнь в стране на новый лад. В этом тоже есть свои плюсы. Раз уж мы экспортировали нашу конституцию (или нечто отдаленно ее напоминающее) в несколько не подающих никаких надежд государств-сателлитов, мы по крайней мере позабавим мир, если в конце концов признаем, что конституция эта оказалась непригодной даже для Британии.

Однако среди политиков мало отчаянных голов, готовых пойти на такое признание — большинство согласятся, что парламент надо сохранить в нынешнем виде. И тогда двум партиям придется играть в игру, схожую, скорее всего, с крикетом; игру, в которой подача не может быть в твоих руках бесконечно. Это значит, что время от времени к власти должно приходить лейбористское правительство, призванное покорять «командные высоты» промышленности, должен появляться кабинет, сориентированный на «существенное расширение общественной собственности». В 1963 году Британский конгресс тред-юнионов проголосовал за национализацию дорожного транспорта, авиационной, сталелитейной и судостроительной промышленности, а также крупнейших электротехнических заводов. Путь к достижению этой цели достаточно тернист, но задача остается, в итоге к двум миллионам, занятым в национализированных отраслях промышленности, прибавится примерно еще один. Рано или поздно на наших глазах возникнут новые государственные монополии, новые отрасли промышленности, объединенные под эгидой государства, прочие предприятия, на которых государственное влияние будет все более ощутимым.

Коль скоро эта политика общепризнана и по крайней мере частично воплощается в жизнь, внесем ясность по двум вопросам. Во-первых, общественная собственность не означает общественный контроль. Авиационную или судостроительную отрасли промышленности можно реорганизовать и купить на наши деньги, но контролировать их мы не будем. Контролировать их будет премьер-министр, вопросы заработной платы он согласовывает с соответствующими профсоюзами, в остальном же не отчитывается ни перед кем — разве что перед душами усопших Беатрис и Сиднея Уэбб. Он не отчитывается перед парламентом, и мы вовсе не уверены, что министрам придется (или им будет предоставлена честь) информировать палату о положении дел в национализированных отраслях промышленности — разве что в самом широком смысле. Во-вторых, процесс национализации в принципе можно считать бесповоротным. Консерваторы робко попытались повернуть эту реку вспять — в металлургии и автодорожных грузовых перевозках. Но чередовать национализацию с денационализацией в этих и других отраслях промышленности технически просто невозможно. Первый же вопрос: кто будет покупать акции? Если мы и впредь будем придерживаться двухпартийной системы, то есть две существующие политические партии сохранятся в нынешнем виде, все отрасли промышленности рано или поздно будут национализированы. Ибо именно к этому стремится одна из партий, другая же не в силах этот процесс остановить или повернуть вспять. Единственная альтернатива — прекратить всякие эксперименты в области демократии и признаться, что они с треском провалились. Но прежде чем прибегнуть к столь крайней мере, можно испробовать еще кое-что. Можем ли мы аргументирование показать всему народу — включая сторонников лейбористской партии, — что национализация зашла слишком далеко? Уверен, такая попытка возможна, более того, она может закончиться успехом, но при одном условии: мы сражаемся не против национализации как таковой, а против монополии в любой форме. Сейчас такой век: компании поглощают друг друга, вовсю сливаются, промышленные силы сосредоточиваются в мощные кулаки, а иногда (не всегда) в игру вступает американский капитал. Стоит ли требовать от сегодняшних бизнесменов, чтобы они предали монополию хуле? Стоит ли предлагать промышленникам, чтобы они высказались в поддержку свободной торговли? Не слишком ли старомодно? И куда вообще этот спор нас заведет?

Чтобы организовать торговлю и промышленность, в ходу были и есть два метода. Либо возникают монополии, либо разные фирмы свободно конкурируют; та и другая политика имеет свои плюсы. Начнем с монополий. Первые монополии появились в престоловладении, правосудии, военном деле, геральдике, религии, почтовой службе. Покончить с частным предпринимательством именно в этих сферах — так вопрос не стоял. Вполне могло случиться, что претендентов на корону было бы пруд пруди. Или лорды и пэры выстроили бы собственные суды, собственные виселицы и запустили бы свою судебную машину на полную мощность. Когда-то за место под солнцем конкурировали Папы, а сейчас конкурируют телеграфные компании. Все же удалось договориться: если каждый будет вершить свой суд, это приведет к неразберихе. Позже на свет появились монополии по торговле с Восточной Индией, по торговле рабами и многие другие, самые разнообразные — от изготовления селитры до развития Гудзонова залива. Почти все эти монополии за их действия можно было привлечь к судебной ответственности. Но с приходом XVIII века народ взбунтовался против монополий — даешь свободную торговлю! Бунт этот, начавшись в Америке, доплыл до берегов Франции и Англии, и к середине XIX века монополии с солидным стажем были в своем большинстве запрещены. Выжили в этой резне совсем немногие, скажем геральдическая палата да компания «Гудзонов залив». Но не успели старые монополии исчезнуть, на их месте выросли новые: на строительстве каналов, шоссейных и железных дорог; с самого начала их контролировал закон, утвержденный в парламенте. Они задавали тон новому веку, влияли на него, ибо судьба опять становилась к ним благосклонной; со времен железных дорог судьба так и благоволит к монополиям — сегодня монополизированы космические полеты и цифровые вычислительные машины. Есть явления, для семейной фирмы слишком громоздкие, и если организация расширяется по техническим причинам, обретает национальные масштабы, она в конце концов превращается в монополию. В защиту такой монополии и ей подобных всегда был и есть один сильный аргумент — безопасность людей. Мы открываем монополию на корону, виселицу, артиллерию, железную дорогу и воздушную линию, объясняя это тем, что альтернативы могут быть исключительно опасными. Такова техническая тенденция нашего века, и выдающимся исключением здесь является разве что повозка без лошади, то бишь автомобиль, этот символ безудержного индивидуализма; но сколько же он несет смертей! Личная свобода неотделима от опасности. И дело по ограничению свободы есть дело по укреплению безопасности.

Некоторые монополии в техническом, финансовом или даже эстетическом отношениях весьма важны. Но против большинства монополий есть что возразить, и основное возражение таково: у личности должно быть право выбора. Если бакалейщик будет грубить своим покупателям, они пойдут в другую лавку, и грубиян просто вылетит в трубу; значит, бакалейщики должны быть вежливы — по крайней мере более вежливы, чем чиновники на бирже труда. Именно защищая свободу личности, мы упразднили некоторые монополии в религии, образовании, политике и торговле. Аргумент за монополию в религии был прост: разные доктрины могут привести к кровопролитию, что, кстати, случалось нередко. Но тенденция такова, что любое общественное учреждение отстаивает собственные интересы и интересы своих членов. В этом отношении почти нет разницы между обществом юристов и исполкомом лейбористской партии, между Британской медицинской ассоциацией и англиканской церковью, между Уинчестерским колледжем и Британским конгрессом тред-юнионов. Учреждение существует для собственного удовольствия, оно держится в рамках дозволенного лишь потому, что понимает: клиент может уйти в другое место. Когда же клиенту некуда идти, когда у него нет выбора, монополия процветает.

Нередко монополия возникает как следствие продуманной политики. А бывает и так: организация разрастается до оптимального размера в масштабах государства, но все равно она слишком мала с точки зрения экономической выгоды. Впрочем, каково бы ни было их происхождение, монополии существуют и, объединившись в группу, могут легко подмять под себя экономику любой страны. Такая группа способна создать экономическое государство внутри государства политического, у одних людей будут деньги, у других — власть. Такое положение, как мы видим на примере Малайзии, слишком нестабильно и долго тянуться не может. Чтобы его стабилизировать, есть два пути: либо государство завладевает монополиями, либо монополии завладевают государством. За первый ратуют социалисты, за второй — консерваторы. К примеру, такая монополия есть в металлургической промышленности, мы можем позволить Томасу и Болдуину руководить всей Британией, выделив для этой цели одного из своих директоров. Либо национализируем Томаса и Болдуина (что и было сделано), а семью Болдуина держим от правительства подальше. Министры лейбористской партии национализировали металлургическую промышленность, и теперь мы точно знаем, что из недр компании «Бирмингем смолл армз» к нам не явится новый Чемберлен, уж в этом-то смысле можно спать спокойно.

Нас не устраивает вариант консерваторов, потому что он прекрасным образом себя опорочил. Чемберлены могли править в Бирмингеме, но отпускать их из муниципального совета на просторы Даунинг-стрит — в английское правительство — было катастрофической ошибкой. Итак, рассмотрим социалистический вариант — национализировать! Уже ясно, что он вполне обоснован логически. Встав перед дилеммой: разрешить Бирмингему править в Уайтхолле, или позволить Уайт-холлу управлять Бирмингемом, многие из нас (после легкого колебания) отдадут предпочтение режиму Уайтхолла, как чуть меньшему из двух зол. А энтузиасты национализации настроены куда более оптимистично — они видят в нем высшее благо, источник счастья и веселья. И если в компании «Маркет снодборо гэс» жизнь была унылой, как в стоячем болоте, день национализации словно открыл для сотрудников этой компании новую эру. Слесари и монтеры танцевали вокруг газометров и распевали «тра-ля-ля». Домовладельцы изнемогали и продолжают изнемогать от нежнейшей любви к министерству энергетики, какой, кажется, не было равных в анналах истории. С постылым существованием, с осточертевшей лямкой покончено, теперь все мы будем жить счастливо во веки веков. Возможно, на практике не все окажется так безоблачно, но ведь мы говорим о теории. И даже люди, чей энтузиазм не столь безудержен, в принципе согласны — национализированная промышленность обеспечит лучшее обслуживание, позволит поднять заработки и при этом все равно принесет прибыль.

Какие у них основания верить в это? Ну, прежде всего они сошлются на учреждения, национализированные нами раньше и изрядно окрепшие с тех пор благодаря соблюдению традиций: флот, армия, дипломатический корпус или маячно-лоцманская корпорация «Тринити-хаус». Припомнят они и другие монополии, которые давно служат интересам общества: Английский банк, крупные больницы, Би-би-си и, если на то пошло, Марилебонский крикетный клуб. Далее, они сошлются на успехи (уж какие есть) национализированных железнодорожных компаний «Бритиш рейлуэйз». Национального управления угольной промышленности. Совета по электричеству и Комиссии по атомной энергии. Они докажут, что у монополий много плюсов. Более того, они убедят нас, что национализация и монополия не всегда идут рука об руку. Цитируя мистера Гарольда Уилсона, «в защиту создания конкурентоспособных заводов, принадлежащих государству, можно сказать многое». Тем не менее берусь доказать обратное — вся эта аргументация ошибочна.

Рассмотрим прежде всего вопрос традиций. Почему не наделить национализированные отрасли промышленности всеми славными традициями, какие есть у бригады почетного караула! Почему учителя начальных школ не должны столь же высоко ценить честь мундира, сколь Королевская конногвардейская артиллерия? Почему сотрудники Совета по электричеству должны гордиться собой меньше, чем морские пехотинцы? Пока мы знаем лишь то, что дело обстоит именно так. Если и есть одна национализированная монополия со старыми и славными традициями, то это Королевские почтовые линии. Почтовое ведомство сочетает в себе античность с королевским покровительством, многообразие функций с пугающе современным оборудованием. Но почтальоны — как показали недавние события — короне преданы несколько меньше, чем собственным профсоюзам. Им даже охота знать, что за почту они разносят, как и докерам охота знать, какой товар им велено разгружать. А вот в боевых подразделениях такого не происходит. Пилот бомбардировщика не подвергает сомнению политику насыщенного бомбометания. Офицер охраны не обсуждает необходимость охранять Английский банк. Он просто выполняет приказы старшего по званию. Директора же почтового ведомства едва ли могут добиться такого повиновения, хотя власти у них куда больше, чем, скажем, у любого из руководителей Национального управления угольной промышленности. Нет особых оснований предполагать, что национализированные отрасли промышленности возьмут за образец порядок в армии или военной академии. Куда больше оснований опасаться, что люди с оружием заинтересуются примером угольщиков. Мы уже сталкивались с «забастовками» там, где меньше всего их ожидали.

Сторонники монополий говорят: видите, как преуспевают национализированные отрасли промышленности? Но так ли уж они преуспевают? Шахты были переданы Национальному управлению угольной промышленности в 1947 году и лишь в 1962 году дали небольшую прибыль. Британская транспортная комиссия контролирует железные дороги и прочие транспортные службы, национализированные в 1948 году, и с того самого времени стабильно теряет деньги, причем потери 1962 года втрое превысили потери 1958-го. Нам говорят: потери на национализированных предприятиях оправданны. Это, мол, все равно, что почта: она работает на общество, и к ней нельзя подходить с теми же мерками, что к коммерческому предприятию. Возможно, подобная логика не всем по вкусу, но, даже если с ней согласиться, напрашивается вывод: потери, необходимые для блага общества, имеют свой предел. Нельзя до бесконечности уменьшать число предприятий, облагаемых налогом, и ежегодно плодить отрасли, на которые будут работать все остальные. Поклонники национализации могут нам напомнить, что первым делом под национализацию попали предприятия, бывшие на грани банкротства. Это верно, но склонность к банкротству проявляют все национализированные предприятия. Да оно и не может быть иначе, ибо чем больше предприятие отождествляется с государством, тем меньше вероятность, что ему придется экономить на заработной плате. Почему? Потому что каждый уволенный за ненадобностью — избиратель. Каждый вновь принятый на работу — тоже избиратель. Поэтому каждая партия, стоящая у власти, стремится трудоустроить побольше людей. Она откладывает сокращение штатов — пусть этим занимается оппозиция, когда придет ее черед возглавить кабинет. Выходит, при нашей системе парламентского правления национализированные предприятия имеют как бы хроническую тенденцию к банкротству. И повернуть эту тенденцию на сто восемьдесят градусов не так просто.

Что сказать, наконец, о таком доводе: национализированные предприятия создаются, чтобы составить конкуренцию предприятиям частным? Идея выглядит привлекательной, и первым делом (ведь мы антимонополисты) хочется воскликнуть: «Хорошая мысль!» С появлением «Независимого телевидения» Би-би-си стала работать лучше, никто не будет это отрицать. Отсюда следует, что и «Независимое телевидение», появись оно на свет раньше, стало бы работать лучше при появлении такого конкурента, как Би-би-си. Если государственные организации появляются там, где есть частные монополии (например, в кинопромышленности), это стимулирует именно ту конкуренцию, какая нам нужна. В теории все привлекательно. А на практике? Прошлый опыт позволяет предположить — государство не будет (возможно, оно просто не в состоянии) вести честную игру. Классический пример находим в топливной промышленности. Теперь известно, что даже консерваторы ратовали за высокую пошлину на нефть, имея в виду интересы Национального управления угольной промышленности. Однажды об этом было заявлено вслух. Чтобы уравновесить этот шаг, правительство решило слегка придушить наполовину национализированный сектор кинопромышленности. Но откуда столь диаметрально противоположный подход? И почему в обоих случаях принято ошибочное решение? Объяснение, по всей видимости, таково: Национальное управление угольной промышленности теперь часть государственной структуры, и за эту структуру его многочисленные сотрудники отдают свои голоса, а голос работников кино едва слышен. Но если вести честную игру не могут даже консерваторы, чего же нам ждать от социалистов, которым идея конкуренции никогда не была дорога и свята? Наверное, честная конкуренция между государственными и частными предприятиями в конце концов приведет к созданию монополии — как ни крути. Правительство, как и частный предприниматель, стоит на страже своих интересов — голоса избирателей! — и доверять ему должность рефери не стоит.

Выходит, во всех случаях аргументы в пользу монополий серьезной критики не выдерживают. А ведь есть аргументы и против монополий. Некоторые столь очевидны, что о них и говорить не стоит, но три мы упомянем, ибо они, пожалуй, не так бросаются в глаза. Во-первых, национализированная монополия вечно стоит перед дилеммой, что она такое: служба общественного пользования или коммерческое предприятие? Является ли она частью государства или все же стоит особняком? Сделайте ее частью государства — и скоро она начнет терпеть убытки. Если правительство станет увольнять государственных служащих, это ему дорого обойдется, оно начнет терять голоса избирателей. А вот купить их оно может — равномерным распределением рабочих мест и даже синекур, что случается нередко.

Теперь предположим, что за основу взята обратная политика. Железнодорожная компания «Бритиш рейл» не имеет под собой ничего, кроме собственных колес. Национальное управление угольной промышленности конкурирует с частными фирмами по добыче нефти — и даже с фирмами, импортирующими уголь. Первый результат: не останется даже намека на то, что государство контролирует общественную собственность. А как может быть иначе? Парламент может начертать железным дорогам программу действий; министр может назначить величины грузовых тарифов, стоимость пассажирских перевозок… но при одном условии — потери возможны, а скорее всего, неизбежны. Велеть директорам делать то, делать се и при этом извлекать прибыль — на это министр рассчитывать не может. Если мы хотим, чтобы организация как минимум ничего не теряла, а то и приносила хоть какой-то доход, директорам надо развязать руки.

По сути, наша форма представительного правительства такова, что вопрос этот быстро не решить. Форма эта предлагает нам два конкурирующих политических курса. Консерваторы считают, что национализированная промышленность должна завоевывать себе право на жизнь деньгами, как минимум не быть убыточной, а если надо, давать серьезный бой свободным предпринимателям. Социалисты же утверждают, что национализированные предприятия имеют право на потери, а возникающий при этом дефицит не имеет большого значения. В конце концов политика социалистов возьмет верх. Уже берет, и потери год от года становятся все ощутимее. Субсидии национализированным предприятиям — в числе прочих катаклизмов — изрядно пошатнули всю нашу экономику.

Монополии — национализированной или нет — присущ еще один недостаток. Дело в том, что большой организации приходится терпеть массу неудобств из-за одного своего размера. Возьмем для примера одно из крупнейших слияний нашего времени, приведшее к созданию министерства обороны. У нас было три национализированные службы, которые прямо боролись за власть и деньги и косвенно — за дело. Тогдашнее правительство решило пойти на слияние, имитируя Пентагон; кстати говоря, в Пентагоне аналогичный эксперимент с треском провалился. Расходы на управление солидно возросли уже в первый год. Мы испытываем очевидную и безотлагательную потребность в пехоте, но мы имели глупость расформировать славные полки с героической историей, и сейчас нам их очень недостает. Теперь вместо штыков у нас чиновники и системы хранения документов, кочующие из кабинета в кабинет справки и затяжные чаепития. Перед лицом бесчисленных и легко предсказуемых чрезвычайных обстоятельств мы приняли удивительное решение создать гигантский штаб и управлять из него войсками, которых у нас больше нет, и крейсерами, которые некем укомплектовать. Кризис-другой — и толпе истеричных бунтарей будет противостоять наш последний стратегический резерв (может быть, лейб-гвардейцы).

Впрочем, размер не главное — монополии не сочетаются с формой представительного правительства, какое мы создали и пытаемся сохранить. Отождествляясь с государством, монополии превращаются в орудие официальной политики, и в один прекрасный день выясняется: большинство избирателей работают непосредственно на государство. А это меняет всю природу и государства, и общества. Это, по сути дела, означает: государственные служащие будут голосовать за себя, за то, чтобы их как можно дольше никто не трогал. И тогда выбор невелик: либо диктатура, либо полный крах.

 

 

ПОВЕЛИТЕЛЬНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

 

Наши представления о власти проистекают из поклонения отцам, это легко доказать: посмотрите, как мы почти во всех языках называем наши святыни. Молодые довольно долго пребывают в зависимости от родителей — так заведено у людей. Отец для нас так много лет — главный защитник и учитель, что подчинение ему становится привычным; вырабатывается из поколения в поколение уважительное отношение к старшинству как к таковому. Подобную почтительность к отцу семейства традиционно выказывает и мать. Впрочем, ее отношения с отцом куда сложнее, ибо в выживании родовой общины или племени женщины играют более важную роль, чем мужчины. В общем же, отец властвует над всей группой, и чувство подчиненности у детей прочно основано на здравом смысле и традициях. Их отношение к власти включает в себя три ярко выраженных элемента: восхищение отцовской мудростью и мастерством; любовь к тому, кто как минимум помогает ребенку выжить, и боязнь наказания за непослушание. Из этих трех элементов и складывается ощущение надежности. Особенно важен элемент страха, ибо, если ребенок не боится отца, ему вряд ли придет в голову, что его отца боится кто-то другой. А какой же защиты ждать от человека, которого никто не боится?

По мере разрастания общества идея отцовства перерастает в идею царствования. Издревле человечество знало монархию двух типов: подвижную и статичную. Глава племени скотоводов, вечно кочующих с места на место, это настоящий вожак, он определяет маршрут, назначает день похода, выбирает место для стоянки. Правитель в среде землевладельцев — это скорее священник, когда надо он обращается к богам с ходатайством о ярком солнце, когда надо — о дожде. В мире и сейчас есть место для власти того и другого типа. В годы второй мировой войны лорд Монтгомери являл собой лидера в зоне боевых действий, а лорда Аланбрука вообще редко кто видел, но власть его ощущалась за многочисленными дверьми Министерства обороны. Один требовался для прямого, непосредственного руководства, другой сражался с вышестоящими ведомствами, чтобы укрепить наличный состав армии. Власть обоих типов — примерно одного происхождения и в обоих случаях подразумевает сочетание репутации и силы. Если репутация утеряна, вскоре испаряется и сила. А если нет силы, то и никакая репутация не выживет. В мире полно звучных титулов, полностью утративших свое значение. Впрочем, так было всегда. Новыми можно считать лишь наши нынешние сомнения — а способна ли выжить сама власть?

Власть дала трещину после женской революции, которая началась в Британии и США где-то в начале двадцатого столетия. Юбки обернулись брюками, женщины пошли учиться в колледжи, получили право голоса, и казалось, что различия между полами по всем направлениям будут сведены к минимуму. Но революция закончилась компромиссом и сумятицей. Получив право на равенство в сферах, где испокон веков они подчинялись мужчинам, женщины продолжали главенствовать и там, где главенствовали всегда. И если джентльмен перестал быть джентльменом, то дама осталась дамой, в результате (особенно в США) мужья сдали свои позиции. Была утрачена почтительность жены к мужу, та мудрость, которая заставляла ее публично признавать за мужчиной право на окончательное решение, хотя часто это решение жена нашептывала мужу заранее. Современные жены почти не владеют этим искусством — внешне подчиняться, но играть при этом первую скрипку.

Как следствие этой перемены во взаимоотношениях женщина утратила контроль над детьми. В викторианские времена мать, чтобы утихомирить детей, прибегала к авторитету отца; этот авторитет был незыблемым, жена пестовала его, относясь к мужу с нарочитой почтительностью. Современная женщина пытается воздействовать на детей убеждением, а значит, необходимая им надежность отсутствует с самого начала. В конце концов женщина начинает тешить себя мыслью, что ребенка, не привыкшего к дисциплине дома, дисциплинирует школа. Но и эти надежды остаются лишь надеждами, потому что приучать человека к послушанию нужно до пятилетнего, а еще лучше до трехлетнего возраста. У школ в этом смысле возможности минимальные, а у университетов они попросту равны нулю. В результате и в обществе, и на производстве нам приходится учреждать какую-то власть, чтобы держать в узде молодых людей, которых никто и никогда не приучал к элементарной дисциплине. Задача эта непростая, и мы когда-нибудь поймем, что наше поражение неизбежно.

Это ощущение безысходности заставляет задуматься: кто должен принимать решения — один человек или группа? Нужна ли нам вообще дисциплина? Может, лучше все вопросы решать большинством голосов? Так ли мы уверены, что люди старшего возраста мудрее молодежи?

Нынче модно считаться с мнением молодежи, советоваться с теми, чья карьера едва началась. Не дай бог, кто-нибудь подумает, что мы суровы и деспотичны! Следует также помнить, что нынче технический прогресс не учитывает старшинство. Раньше методика принципиально менялась примерно раз в тридцать лет. Новое поколение училось у предыдущего, вносило свой вклад и знало, что еще лет десять оно будет хранителем высших знаний и ценнейшего опыта. Теперь перемены происходят куда чаще, в рамках одного десятилетия, посему ценность опыта оказывается под вопросом. И «старшинство» порой означает лишь утрату связей с современностью, потерю контакта с реальной жизнью. Ведь именно молодые окончили курсы по работе с компьютерами, а нынешние директора, вполне возможно, даже не знакомы с компьютерным языком. Более того, есть опасения, что современные специалисты вообще не способны подчиняться — в какой бы то ни было форме. Они живут в своем электронном мире и им просто не о чем говорить с людьми, не получившими специального технического образования. Многие считают: было время, когда требовалась твердая рука руководителя, но сейчас это время прошло. В сегодняшнем мире, утверждают они, нет места царствованию.

Может, в этом и есть рациональное зерно, но такая постановка вопроса приемлема лишь в условиях экономического бума и частного рынка. А если в экономике что-то пошло наперекосяк? Заговорим ли мы тогда о групповых решениях? Одно нужно твердо помнить: во-первых — и в самых главных наличие власти создает ощущение надежности. Вахтенный моряк спит на нижней палубе, потому что знает: офицер на мостике бодрствует и в случае чего не подведет. Этому моряку не спалось бы так сладко, думай он, что если их судно столкнется с другим, созовут специальную комиссию, которая, прежде чем принять решение, будет выслушивать подробные отчеты всех членов команды. Солдат в боевом подразделении спит крепким сном, потому что уверен: часовые выставлены, и начальник караула обходит посты. То же и в промышленности. Завод работает надежно, если принят целый ряд мер предосторожности и владелец уверен, что администрация проследит за их соблюдением. Без необходимой меры власти на железнодорожной ветке или угольной шахте недолго и до большой беды. Другие предприятия меньше подвержены риску, им угрожает скорее не физическая, а финансовая опасность, но это не значит, что риска нет вовсе или что он не может резко возрасти. Но где же за одну минуту взять то, от чего мы давно отказались за ненадобностью?

Многие считают, что умение руководить — это качество, которое человек получает при рождении или не получает вовсе. Посылка эта ложная, потому что руководителем можно стать, искусству руководить можно научиться. Это открытие сделано во время войны, и достигнутые результаты удивляют даже тех, кто обучает этой науке. Когда перед солдатом встает выбор — идти направо или налево, — он быстро понимает, что любое решение будет лучше бесконечных сомнений и шараханий из стороны в сторону. Если он не колеблясь выбирает направление, его шансы на успех составляют пятьдесят процентов, а оставаясь на месте, он проиграет почти наверняка. Отталкиваясь от этой посылки, потенциальный лидер скоро усваивает необходимость быстро принимать решения. Теперь дело сводится к тому, чтобы его действия основывались на здравом смысле. Если решена и эта проблема, будущему лидеру надо научиться пользоваться своей властью, сделать ее убедительной и приемлемой. На сей счет есть своя техника, и сейчас мы со знанием дела ее опишем. Секреты умения руководить каждое поколение должно открывать для себя заново, но сами по себе эти секреты достаточно просты. Настоящий лидер должен обладать шестью основными качествами, причем качества эти можно либо приобрести, либо развить в себе, сочетая теорию с практикой.

Первый необходимый элемент — воображение. Если предстоит что-то создать, построить, переместить или реорганизовать, руководитель должен четко представлять себе конечный результат. Такая картина, созданная его фантазией, являет собой совокупность элементов, виденных им в другом месте и по другому поводу, но сейчас преобразованных в новом контексте. Встав на мостик нового, еще не укомплектованного людьми судна, капитан должен видеть, что именно он хочет провести в жизнь, чего хочет добиться. Отбирая лучшее из своего прошлого опыта, он создает в воображении единое целое. Возможно, реальность не будет иметь с этим ничего общего, но по крайней мере сначала наш руководитель знал, чего он хочет. Таким образом, воображение необходимо, оно для руководителя важнее всего, ибо без воображения он будет блуждать в тумане.

Второй элемент — знание. Без него не спланировать маршрут, который приведет к цели. Именно знание дает лидеру необходимую уверенность; ощущение того, что он знает, о чем говорит. В мире полно профанов, занимающих ответственные посты, иногда это объясняется слишком быстрым продвижением по службе, иногда просто отсутствием мозгов. Могут ли они завоевать уважение технически грамотных и компетентных специалистов? Как правило, нет. Они сознают уязвимость, непрочность своего положения. За эту свою слабость они отыгрываются на подчиненных придирками, срывают на них зло, кричат и оскорбляют. Можно возразить, что виной тому плохое усвоение пищи или сварливая жена. Однако наш вельможный грубиян имеет свою причину, это непреложный факт. Он знает, что в его ведомстве будут часто совершаться ошибки — как было везде, где он управлял, — и заранее хочет доказать, что виноваты в них другие. Все младшие по службе — разгильдяи, бездельники, тупицы и не болеют за дело. Работники его уровня некомпетентны, завистливы, суют нос не в свое дело и дальше этого носа ничего не видят. Его начальники, увы, не способны оценить человека по достоинству. Стоит ли удивляться, что документы теряются, письма остаются неотправленными, сроки нарушаются, а указания никто не спешит выполнять? Бог — свидетель, он сделал все, что в его силах, но и он не может поспеть всюду, а доверять нельзя ну просто никому. В основе некомпетентности подобного рода часто (хотя не всегда) лежит невежество. Такой человек буквально не ведает, что творит.

Итак, важность знаний неоспорима. То же можно сказать и о третьем элементе — умении. Это слово нуждается в определении, ибо надо четко разграничить понятия «умение» и «мастерство». Мастер легко делает то, что другим дается тяжелым трудом. Он играет на виолончели, выбивает сотню в крикете. Но когда человек выходит за пределы собственных способностей и организует работу других — например, дирижируя оркестром или становясь капитаном футбольной команды, — ему требуется умение. Его личное мастерство (которое должно быть выдающимся) отходит на второй план, тут важнее его умение руководить другими. Человек умелый способен контролировать положение. Каждый под его началом получает задание точно по своим возможностям, каждый точно знает, что ему надлежит делать. У такого руководителя всегда порядок и на фабрике, и в собственном кабинете, он не расходует впустую ни время, ни деньги, ни усилия. Но прежде всего умелый руководитель отмечен печатью артистичности, у него есть стиль. Хорошо организовать дело — это, в конце концов, упражнение в эстетике; при наличном материале распределить усилия так, чтобы никто не перерабатывал и никто не бездельничал. Организация бурлит, но в ее центре — зона спокойствия, где работает самый умелый из всех, работает безо всякого раздражения или паники.

Время от времени в мире появляется человек исключительно умелый или одаренный, наделенный к тому же даром предвидения. Это гений, для нашего мира — большая редкость. И все же, чем больше мы будем взращивать и готовить людей умелых, тем вероятнее, что кто-то из них окажется личностью исключительной. А чем больше будет людей с выдающимся умением руководить, тем вероятнее, что у одного из них окажется и дар предвидения. Умения вполне достаточно, если иметь в виду обычные цели, но иногда мир предлагает поле деятельности и для гения. К сожалению, в нужном месте и в нужное время гений, как правило, не появляется. Наверное, нам нужна система для размещения наличной толики гениальности на земле. Но разработать такую систему под силу только гению.

Следующее необходимое (для руководителя) качество — решительность. Это не просто суровая решимость добиться успеха. Качество это делится на три элемента. Первый и главный из них — понимание того, что выполнить поставленную задачу людям под силу. Генерал, который снарядил, обучил свои войска (в достаточном количестве) и привел их, хорошо вооруженных, к нужному месту в нужное время, знает — победа возможна. К этому знанию он при достаточной решимости — добавляет веру в успех: то, что можно сделать, будет сделано. Наконец, ему необходимы ресурсы, чтобы заразить своей верой окружающих. Он должен так описать поставленную задачу, чтобы тотчас зажечь сердца. В свете его описания жертвы должны казаться пустяком, возможные потери — мелочью. В его спокойной убежденности подчиненные черпают вдохновение. К врагам на войне или конкурентам на производстве его сторонники испытывают нечто вроде чувства жалости. Неужели эти несчастные сами не понимают, что их усилия тщетны, что судьба уже занесла над ними карающий меч? У них нет шансов на спасение: их перехитрят, обойдут с фланга и разгромят, они будут сметены, подавлены, растоптаны.

Следующий фактор — беспощадность — нынешнее поколение не всегда принимает с готовностью: многие этому качеству предпочитают диплом в области промышленной психологии. Опыт показывает, что подлинный лидер не знает жалос