Пищевой, сексуальный и религиозный комплексы

 

Женщина с ожирением, днем поклоняющаяся Аполлону, ночью склонна быть неверной. Ее инстинкты требуют творческой активности, и, так как ее либидо сфокусировано на еде, она печет. Но и то время, когда она замешивает пирог и лепит печенья, влечения, которые не могут быть удовлетворены посредством еды, приходят в действие. Постепенно ее голод по жизни, ее сексуальный голод, ее духовный голод — все сливается в одно неудержимое желание запретной еды. Внезапно все внутренние ограничения, которые она не может преодолеть, исчезают, и совершенство, о котором она страстно мечтает, кажется вполне возможным. Конфликты разрешаются в мгновенном удовлетворении, возникающем при наполнении себя сладостями, которые означают для нее и жизнь, и любовь. Мгновенно она становится Королевой в своих владениях. Воплотив в себе нуминозность еды, она начинает идентифицироваться с ней. Возникает влечение к целостности, а вместе с ним и желание потерять себя и снова найти в самозабвенном порыве. Все завершается ее отказом от иллюзорной целостности, и она погружается в сон.

Когда она просыпается, ее отщепленное Эго осознает иллюзию. Она чувствует презрение к себе, к «гадости», которую она съела. Она страдает от унижения из-за собственного самообмана, и, возможно, она переключается на идентификацию с порочной едой; и тогда ей может казаться, что самоубийство является единственно возможным выходом. Где-то она должна стать целостной — если не в этой жизни, то в смерти. Ее слабое Эго склонно идентифицироваться с темной стороной самости [137]. Ее дневная борьба за совершенство следует закону Аполлона; ее ночная борьба за целостность окрашена архаической свирепостью Менад, разрывающих зверя на части и пожирающих его сырую плоть. Таким образом, она стремится принять в себя Бога.

Анн Белфорд Уланов, описывая религиозную функцию психики, обсуждает концепцию Юнга в следующем отрывке:

 

Психика… построена на полярностях. Для того чтобы психика достигла целостности, Эго должно признать и примирить эти полярности. Процесс примирения начинается с участия сознания в символах, которые всплывают из бессознательного и соединяют вместе два противоположных полюса в форме третьего. Этот новый символ, совершая работу примирения, приводит сознание к более глубокому соприкосновению с остальной частью психики, и человек, в свою очередь, обогащая его отношения с другими людьми и давая ему возможность чувствовать более глубокую включенность в жизнь.

Переживание примирения несет с собой ощущение бытия, направляемое мощным источником жизни. Именно эти переживания воспринимаются как религиозные. Эта естественная способность психики создавать символы, оказывающие такое примиряющее влияние и вызывающие ощущение возбуждающего присутствия, была названа Юнгом религиозной функцией [138].

 

Эта цитата делает достаточно понятным процесс замещения, который происходит в том случае, если символ воспринимается конкретно. Духовный голод не был отделен от физического, и таинственная высшая сила, которая по природе своей должна принадлежать духу, была с проецирована на еду.

Женщина, не осознавшая свою Тень и не развившая свое Эго, запутавшись в подобном искажении, просто падает в бессознательное. Целостность, которую она ищет, примирение, которое она ощущает лишь на миг, появляются перед ней в ледяном свете дня как бесплодные извращения. Это не приводит ее к «более глубокому соприкосновению с психикой… не обогащает… ее взаимоотношений с другими людьми, не позволяет ей чувствовать более полную включенность в жизнь». Она ощущает, что рухнула в ад, отчужденная от всего.

Дух и природа пуэллы диаметрально противоположны, и если она отрезана от своих инстинктов, то она никак не может преодолеть этот разрыв. Она, таким образом, беззащитна перед негативным Анимусом. Ее инстинкты умоляют о жизни, и в своем слепом отчаянии она алчно ест, чтобы удовлетворить их. Если она не способна обрести Эго-позицию и переедание затягивает ее все глубже в бессознательное, она попадает в царство Гекаты — царство нечеловеческого существования. Там она может есть себя поедом.

Только развивая свое Эго и учась ценить свои собственные чувства, она сможет сделать основное ядро сильным настолько, чтобы вынести конфликт противоположностей и донести страдания до переломной точки. Ее уверенная Персона должна быть сдана, а ее инфантильная Тень интегрирована. В обрядах инициация инициируемую иногда торжественно хоронили, подводили к краю смерти, и с этого момента начиналось ее возрождение. Таким же образом женщина может почувствовать, что она похоронена в своем собственном теле как в могиле, которую она сама же и выкопала, и из этой могилы она может воскреснуть. Только через полнейшее отречение она сможет почувствовать Грацию, которая способна спасти ее. Ее исцеление придет через умение слышать божественный голос внутри себя — во сне и посредством практик активного воображения с участием тела.

В культуре, склонной все больше забывать символический мир, женщина, выстраивающая свою жизнь вокруг еды, наиболее уязвима для ожирения. Свою сосущую духовную пустоту она будет тщетно пытаться заполнить конкретным воплощением символа. Это сосущая пустота перерастет в постоянную тревогу. В «Символической жизни» Юнг писал:

 

Только символическая жизнь может выразить потребность души — каждодневную потребность души, заметьте! И в связи с тем что у людей нет ничего подобного, они никогда не могут выйти за пределы этой тюрьмы — этой ужасной, изнуряющей, пошлой жизни, в которой они — «всего лишь…» В ритуалах они оказываются рядом с божеством; они даже сами становятся божественными [139].

 

Женщина, лишившаяся своей роли как одной из исполнительниц в божественной драме жизни, чувствует себя вне «объятий всем сострадающей Матери» [140]. То, что должно в ней жить, одиноко; никто не трогает его, никто не знает его, она сама не знает о нем; но оно продолжает шевелиться, оно мешает ей, оно напрягает ее, и оно не дает ей покоя. Отвечая интеллигентной внучке раввина — женщине, испытывающей страх перед бездной, — Юнг сказал:

 

Вы были неверны своему Богу… Вы отреклись от тайны своего народа. Вы принадлежите к святому народу, и как Вы живете? Не удивительно, что Вы боитесь Бога, что Вы страдаете оттого, что боитесь Бога [141].

 

Этот страх присутствует у многих современных женщин; на самом деле он лежит в основе фанатичной стороны феминистского движения в Америке. Мэри Дейли, одна из наиболее известных феминисток, неистово отказалась от своего римского католицизма с его тираном Иеговой. Ее нападки на «патриархальное пространство» в работе «По ту сторону Бога-Отца» полны сарказма:

 

Перемены в своей основе оказываются лишь сепарацией и возвращением — это движение по кругу. Для того чтобы вырваться за пределы круга, требуется злость, «гнев божий», идущий от самого Бога в жизненно важном рывке к жизни. В связи с тем что женщины имеют дело с демоническими отношениями власти, т. е. со структурированным злом, им требуется ярость в качестве позитивной креативной силы, делающей возможным прорыв через преграду, созданную из ложных структур. Она появляется как реакция на шок от признания того, что нечто было утрачено, до того, как это было обнаружено, — своя собственная идентичность. Этот шок может дать указание на то, чем человеческое существо (в противовес половинчатому существованию) может быть. Ярость тогда может запустить и поддержать процесс перехода от переживания ничтожности к признанию сопричастия к жизни… Когда женщины делают позитивные шаги, чтобы выйти из патриархального пространства и времени, возникает рывок к новой жизни [142].

 

Сама ее язвительность предполагает некий глубокий личный гнев, некий переполняющий ее личный страх, некую горечь от утраты наследия своей собственной фемининной природы.

Та же самая беспокойная тоска не раз проявлялась в высказываниях женщин в нашем исследовании. «Я знаю, если бы я жила в согласии с Богом, я достигла бы согласия со своим телом». «Я не могу развиваться духовно, пока не смогу развить любовь к своему телу». Внутренняя взаимосвязь между религиозной и физической пищей очевидна. То, чего они жаждут, — «их хлеб насущный», но они воспринимают этот символ конкретно. Каждая из них верит, что физическая худоба может каким-то образом привести к духовной полноте. Им не удастся осознать, что существует дух, жаждущий воплотиться в их телах, и что отношение к этому духу может привести их к принятию своего фемининного Бытия. И только если они подчинятся этому духу, их тело отразит эту целостность.

Вместо того чтобы искать дух снаружи, они должны научиться слышать голос своей собственной заброшенной самости и тем самым вновь соприкоснуться со своей внутренней тайной. Только по этому пути они смогут прийти к чувству принадлежности к жизни и ощущению реальности, о котором они тоскуют.

Эта неразбериха с духом и телом вполне понятна в такой культуре, где дух конкретизирован в величественных небоскребах, где храмы превратились в музеи для туристов, где существует ассоциация женщина -плоть — дьявол, а природа подвергается насилию по любому прискорбному поводу. Это станет более понятным, если мы представим ребенка, растущего в пригороде, видящего отца только по выходным, когда он приносит угощения, в то время как целую неделю ребенок проводит со строгой матерью, требующей дисциплины. Из этого также следует, что в условиях этой бессознательной путаницы маскулинности и фемининности девочка будет видеть в своем оплывшем теле, с которым у нее не установлены отношения, темную сторону бога, повернувшегося против нее. Чем больше она борется с ним, тем больше она поглощена им, и тем сильнее ее страх полного уничтожения, аннигиляции. Соблюдение диеты благодаря твердой воле — маскулинный путь; соблюдение диеты с ощущением любви к своей собственной природе — фемининный. Ее единственная реальная надежда — забота о своем теле и отношение к нему как к сосуду, и котором может родиться ее самость.

Огромную опасность для женщины с ожирением представляет смещение одного инстинкта на другой. Радость Эроса в спальне утрачивается из-за жадности Гекаты на кухне. Сексуальная жажда целостности перенаправляется на еду, и экстаз от еды принимает на себя эмоциональные оттенки сексуальности и религии. Процесс поедания пищи до тех пор, пока Эго не провалится в бессознательное, становится пародией на оргазм; за этим кроется стремление освободиться от напряжения и достичь покоя — сне или даже смерти.

Женщина, не нашедшая себя в своем собственном теле, зависит от мужчины, который бы помог ей родиться в этом мире, и в результате этого она предрасположена к проецированию своей самости на мужчину, которого любит. Сексуальность тогда оказывается чрезмерно пронизана духовными нотками. Когда вера и любовь являются синонимами, она будет проецировать Бога на своего мужчину, чтобы стать свидетельницей крушения этого моста, не созданного для того, чтобы выносить такую тяжесть. Любым путем она должна найти своего собственного Бога внутри.

Как взаимосвязаны между собой эти пять комплексов? У них у всех есть одна общая черта — утрата фемининного Эго. Вирджиния Вульф однажды написала, что женщины приговорены обществом выполнять функции зеркал, отражающих мужчин таким образом, что они кажутся в два раза больше, чем есть на самом деле. Эта ситуация в чем-то изменилась, но большинство женщин по-прежнему не знают, как быть женственными, кроме как в отношениях с мужчинами. Как указывал Юнг:

 

Пока женщина согласна быть fетте a homme, у нее не будет женской индивидуальности. Она пуста и просто сверкает — желанный сосуд для мужских проекций. Женщина как личность, однако, совсем другое дело: здесь иллюзия больше не работает [143].

 

Возникает грустный вопрос: «Что видит женщина, не имеющая своей женственности, в лице такой же женщины? Что видит такая дочь в лице такой матери?» Безусловно, единственное, что она может увидеть, — это неприятие, дополненное едва уловимым вызовом или цинизмом. Очень часто эта пропасть усиливается бессознательным принижением со стороны отца всего женского по своей сути. Таким образом, девушка берет на себя бессознательное ощущение вины за то, кем она является. Ее самоотречение может привести к попытке само реализоваться в мужском мире и в то же время быть служанкой для всех мужчин в ее жизни. Она не знает истинной радости от переживания «Я ЕСТЬ», и не может обрести ее с помощью других женщин.

Женские мистерии древних культур устанавливали беспрерывную связь между поколениями — связь, позволявшую женщинам испытывать гордость, будучи частью потока жизни, текущего через них. Сейчас сознательные женщины в нашей культуре стремятся восстановить эту связь или найти ее современный эквивалент.

 

 

Глава V ПОВТОРНОЕ ОТКРЫТИЕ ЖЕНСТВЕННОСТИ

 

Догмат об Успении Богородицы на самом деле является принятием материи; в действительности это освящение материи. Если бы вам пришлось анализировать сны, вы бы это лучше поняли.

К.Г. Юнг

 

Мое исследование ожирения как психосоматического симптома у отдельно взятых женщин привело к пониманию того, что ожирение и нервная анорексия представляют собой противоположные полюса одного невроза. В дальнейшем понимание того, что правительство тратит миллионы долларов на работы по исследованию и того, и другого заболевания, заставило меня более тщательно изучить скрытые социальные подтексты.

В странах Запада, наиболее подверженных этим синдромам, женское начало обесценивалось веками, и сейчас оно серьезно искажено. Женщина, страдающая от этих синдромов, боится всего женского и отвергает его. Толстая или худая, она является женщиной своего времени. Ее отвергаемое тело олицетворяет свойственное сегодняшнему дню отчуждение от женского начала, и ее одержимость «хлебом насущным» является только одним из культуральных проявлений отчаянного поиска духовного смысла.

Путь назад, к фемининности, для женщин с ожирением или анорексией ничем не отличается от пути любой женщины. Все общество целиком должно найти потерянную богиню. Юнг указывал на важность догмата Успения Богородицы как принятия материи; в строках цитаты в начале этой главы он говорит: «это освящение материи». Но что значит переживать наши тела как святыню? Что значит извлекать душу из материи и затем использовать эту aqua permanens для возвращения к жизни «мертвого» тела и извлечения души еще раз? [144]. Ответ может быть заключен в нашей анатомии, и, как ни парадоксально, он более таинственен, чем многие из нас думают.

Мощное движение феминисток на Западе требует признания, но слишком часто их позиция является простой пародией на маскулинность. Многие тысячи женщин восстают против патриархального господства; многие другие радуются новым правам женщин, которые правительство вынуждено признавать. А многие чувствуют себя потерянными. Их приводит в ужас агрессия воинствующих феминистских лидеров, но они признают в себе некоторую глубинную пустоту. Они стараются быть хорошими женами, хорошими матерями и хорошими деловыми женщинами. Но чего-то им не хватает. Они не знают, как быть верными своей собственной женственности. Нет никакого женского сообщества, в котором они могли бы состоять; кофейные посиделки — не выход, как не вариант есть или выпивать тайком. Если, однако, эти скрываемые действия понимать как искаженные инстинктивные влечения к целостности, то можно обнаружить за этим искажением естественное влечение.

Приступы переедания почти всегда предполагают алчное поглощение хлопьев, сладостей и молочных продуктов. Пшеничные пироги и мед были пищей, приносимой в жертву Дионису. Погружение молодого животного в молоко было частью обряда. Являются ли подобные кутежи проявлениями некоего архаического слоя души, психики, требующей соединения с богами и богинями мира? Этот вопрос побудил меня к более тщательному изучению Дионисийских мистерий в надежде понять, как женщина предыдущих культур интегрировала своего дикого зверя и позволяла расцвести своей собственной женственности. Это исследование привело меня к более ясному пониманию взаимоотношений между Дионисийскими мистериями и «освящением материи» в догмате об Успении. Это взаимоотношение является основной темой обсуждения в этой завершающей главе.

 

Таинственный культ Диониса

 

Дионисийское «безумие», присущее компульсивному пищевому поведению, может быть современным выражением того, что ранее было известно как «одержимость», а в более поздние годы как «истерия». Я предположила, что это также можно рассматривать как форму околдованности. (Считается, что Дионис испытывал отвращение к виду совы.) В нашей культуре, где фемининность унижается, где к экстатическим религиозным инстинктам, рождающимся в теле, относятся как к порочным и где худоба (стройность), достигаемая любой ценой, превратилась в идола, природа берет реванш. Вытесненный бог, потребности которого больше не учитываются в качестве предпосылок психического здоровья, требует признания через соматические искажения. Бог природы перестает быть духом и завладевает женщиной как самоуправное животное. Полнота, а не секс табуирована в нашей культуре, и полнота принимает на себя оттенки порока и добродетели. Была очевидна скрытность женщин, участвовавших в Ассоциативном эксперименте, когда речь заходила об их реальном весе. Вопрос: «Сколько вы весите?» — был табуирован, и в ответ на него обычно звучали выражения типа «чертов вес» или различные другие эвфемизмы.

Парадоксально, что женщина, жаждущая похудеть, принимает на себя физические характеристики Диониса. Этот бог был уникален тем, что его последователями, несмотря на то, что сам он принадлежал к мужскому полу, в основном были женщины. По существу, он был андрогинным — бисексуальный бог, в котором были соединены мужское и женское [145]. Если мы снова посмотрим на комплексы, связанные с компульсивным пищевым поведением, и осознаем глубину предполагаемого им «безумия», мы увидим яростную маскулинную агрессию, сочетающуюся с томящейся фемининной пассивностью, желание их объединения в мирный союз. Симптом может быть крестом, на котором вынуждены мучиться тысячи, потому что они не ведают об андрогинном боге, борющемся за свое осознание.

Диониса также невозможно осознать посредством разума. Рациональный подход к ожирению доказал свою бесполезность на примере бесчисленного количества женщин. На уровне сознания они могут понимать, почему их влечет к еде; но на уровне бессознательного их действия не поддаются изменениям. Бог требует осознания, и, добровольно или нет, они должны выплатить ему свой долг. Их греческие и римские предшественницы, жены и матери сходной патриархальной культуры, предавались дионисийской инициации, чтобы обнаружить свою фемининную суть и примирить ее со своим собственным внутреннем маскулинным духом.

 

Элевсинские мистерии

Участники Элевсинских мистерий, имитируя горе богини Деметры, голодали на пути к Элевсину — месту, где была найдена Кора. Духовные устремления и страдания не смешивались с телесным физическим голодом. Более того, Персефоне, отделяющейся от матери, было запрещено есть в Подземном Царстве, но в результате того, что она попробовала гранат, пока была с Гадесом, она так и не смогла окончательно вернуться к своей матери.

Прием пищи или ее отказ от нее является символически значимым во всех религиях. «Преломлять хлеб» с богом — значит пребывать в единстве с ним; быть голодным — значит находиться в одиночестве, искать его и готовиться к его пришествию путем очищения. Менады в древних Орфических обрядах подражали Титанам и том, что разрывали на части Диониса-Загрея, как животные. Дионис был и пожираемым, и пожирающим, потому что, пока они разрывали на части его плоть, он пожирал их. Но если женщина способна принять участие в «поедании бога» как в жертвоприношении, преобразовавшемся в таинство, она больше не действует по велению слепой страсти, потому что сознательно признает свою собственную титаническую природу; тогда бог наполняет ее жертвенной пищей и тем самым освобождает ее от ее собственной жестокости.

Только когда бог попадает в желудок этим жертвенным путем, он может быть проглочен и включен в чью-либо жизнь. Заглатывание пищи — животное удовольствие, однако животное не может «переварить» смысл бога. За то, что титаны разорвали Диониса на части, Зевс сжег их ударом молнии, и из их пепла были созданы люди. Если инстинкт освобождается от своей титанической жадности, то lykos (свет души) обретает свободу для поиска своей религиозной цели. Лавровый венец, который носила дионисийская инициируемая, символизировал ее естественное стремление к духовному росту.

Деметра, как Великая Мать, даровала бессмертие сыну мифического короля Элевсина. Будучи кормилицей младенца Демофона, она помещала его каждую ночь в огненную колыбель, тем самым превращая его в божественного ребенка. Каждая женщина, участвовавшая в мистериях, становилась кормилицей ребенка, рожденного в глубинах Подземного царства. Бессмертие — один из даров Деметры, и это бессмертие сродни бессмертию зерна:

 

Образ зерна, по сути, есть и образ начала, и образ конца, матери и дочери; и именно поэтому он относится к вне индивидуальному, к общему и вечному. Именно зерно всегда падает в землю и возвращается, именно зерно всегда собирают золотистым и вызревшим, и все же, как налившееся и здоровое зерно, оно остается цельным, матерью и дочерью одновременно [146].

 

Во время обрядов, после поиска и священного брака, горели факелы, представлялся «ребенок» и жрец оглашал: «Великая богиня родила священного ребенка! Святая Бримо родила священное дитя — Бримоса». (Сильная родила Силу.) Керений указывает, что ребенок может быть только ее возродившейся дочерью, но объявляется не рождение Коры, но рождение божественного мальчика. «Бримо — не только Деметра, отличная от Персефоны; она — неотличимые друг от друга мать и дочь. Ребенок также не дифференцирован — он лишь рожденное, плод рождения» [147]. В тишине участникам представлялся спелый колос зерна, и они приходили к осознанию «непрерывности жизни в единении девы, матери и ребенка — сущности, которая умирает, рождает и вновь возвращается к жизни» [148].

Деметру идентифицировали с зерном, которое никогда не умирает, но постоянно прорастает из земли. Деметра, таким образом, является биологическим образом архетипа Самости. Юнг писал:

 

Самость — это разграничивающее понятие, которое никоим образом не заполняется известными психическими процессами. С одной стороны, оно включает в себя феномен синхронистичности, с другой с стороны, его архетип воплощен в структуре мозга и подтвержден физиологически: посредством электрической стимуляции определенной зоны ствола мозга эпилептика возможно создать видения мандалы (quadratura circuli [149]) [150].

 

Четыре — это удвоенная фемининность, символизирующая цель процесса индивидуации. Три — маскулинное число, и оно символизирует этот процесс сам по себе. Три — также число Гекаты и Подземного царства.

Многие современные женщины, кажется, потеряли контакт с инстинктивной стороной психоидного архетипа; он провалился в пещеру Гекаты. То, что открывалось инициируемым в Элевсине, теперь редко осознается как фемининное сознание.

 

Символы Самости возникают в глубинах тела и выражают его вещественность точно также, как и структуру воспринимающего сознания. Символ — это живое тело (corpus et anima [151]), поэтому «ребенок» является такой превосходной формулой для этого символа [152].

 

Слона знатной Абиссинки раскрывают, насколько тесно этот архетипический образ связан с женским телом:

 

С момента первой любви женщина становится другой. И так продолжается всю жизнь. Мужчина проводит ночь с женщиной и уходит. Его жизнь и его тело всегда одинаковы. Женщина зачинает. Как мать, она иная личность, чем бездетная женщина. Она носит плод ночи в своем теле в течение девяти месяцев. Что-то растет. Что-то врастает в ее жизнь, то, что никогда больше не покинет ее. Она мать. Она мать и останется матерью, даже если ее ребенок умрет, даже если все ее дети умрут. Потому что однажды она носила ребенка под своим сердцем. И он уже никогда не покинет ее сердца, даже если умрет. Всего этого мужчина не знает; он ничего не знает. Он не знает разницы моментов до любви и после любви, до материнства и после материнства. Он ничего не может знать. Только женщина может знать об этом и об этом говорить. Поэтому нашим мужьям не следует указывать нам, что делать [153].

 

Каждая женщина, вне зависимости от того, знает она об этом или нет, носит в своем теле «плод ночи». Этот плод может быть не реальным ребенком; это может быть биологический образ самости, т. е. ребенок как будущая возможность. До недавнего времени «известный психический процесс» являлся плодом мужского сознания. Но психологические корни этих процессов принадлежат фемининной модальности, и, возможно, именно эти психологические корни почитались в Элевсине. И сегодня эти тайны остаются в женском теле, и женщина, овладевающая своим телом на сознательном уровне, вновь посвящается в них.

 

Вилла Мистерий в Помпее

На Вилле Мистерий в Помпее восемь фресок раскрывают инициацию римской матроны [154]. Они нам в особенности интересны, потому что на них изображена женщина, живущая в имперском Риме, в культуре, сходной с нашей, где ее фемининной природе могло угрожать ее сознательное маскулинное развитие.

В основе фресок — миф об Ариадне, помолвленной с Дионисом, но бросившей его, когда она влюбилась в Тезея — афинского героя-солнце — и убежала с ним. Он покинул ее на острове Наксос, пока она спала. Когда она проснулась и поняла, что случилось, она попыталась покончить с собой, кидаясь в руки Смерти, но Смерть на самом деле была Дионисом, появившимся из моря и заключившим с ней брачный союз. Так Ариадна ощутила трансформирующую силу исступленного единения с духом и в то же время — экстатического подчинения инстинктивному потоку жизни [155].

Инициируемая, вероятно, переживала таинство бога в подземном переходе Виллы. Это таинство раскрывалось перед ней как божественный ребенок в форме фаллоса, как ритуальный объект, хранимый в корзине для просеивания, традиционной колыбели бога, который позже возрождался в боге инстинкта, смерти и плодородия. Это таинство символизировало внутреннее подчинение, которое позволяло женщине ощутить свой глубинный эротический потенциал.

Ариадна была сестрой Минотавра. В своем одностороннем полете к сознанию она отказалась от собственной дионисийской темноты, но ей вредила глубинная бессознательная внутренняя сила. Только отказавшись от всех личных желаний и в полном одиночестве и отчаянии подчиняясь тому, что, как она считала, было Смертью, она на самом деле пережила любовное соединение с богом — соединение божественного и человеческого, маскулинного и фемининного — и преображение через этот брак.

Парадоксально, что женщина начинает осознавать себя личностью через безличный опыт, так как в религиозном переживании она принимает себя как часть Жизни. В то же время она начинает осознавать бога внутри себя и становится матерью для него. Это подчинение Смерти является решающим для женщины, так как все в ее природе требует родства с Жизнью, с мужчиной, которого она любит, с ее детьми. Подчинение духу кажется отказом от Жизни, прыжком в черную пропасть. Но это жертва, которую она должна принести, если она хочет найти своего собственного бога внутри.

На седьмой фреске в Вилле Мистерий изображена инициируемая после ошеломляющего переживания Таинства в подземном коридоре (рисунок 5) [156]. Она стоит на коленях, как бы собираясь раскрыть корзину для просеивания, которую она, по-видимому, принесла с собой, но вмешивается чернокрылый ангел с хлыстом. Эта картина, похоже, раскрывает критический момент процесса индивидуации женщины, когда переживание бога внутри себя оставляет ее с чувством заполненности, которое помогает ей раскрыть тайну, но, как только тайна раскрыта, теряет свою власть и приобретает характер банальности. Интенсивным переживанием бога невозможно поделиться в словах [157]. Фаллос определенно предполагает, что маскулинный творческий дух в женщине проявляет себя в сексуальности, будь то в реальном физическом единении или же в переживании единения в глубинах ее тела. Ангел, фемининный Снятой Дух, не позволит ей раскрыть ее секрет.

 

Рис. 5. Инициация с помощью корзины для просеивания (Вилла Мистерий, Помпеи)

 

Этим секретом она молчаливо делится на восьмой фреске. Там она в отчаянии припала головой к коленям ранее инициированной женщины, которая не сводит глаз с ангела, собирающегося ударить хлыстом (рисунок 6). Эстер Хардинг в «Родительском образе» говорит об этих последних двух фресках:

Рис. 6. Инициация отчаянием, под покровительством ранее инициированной женщины (Вилла Мистерий, Помпеи)

 

Возвратившись в верхнюю комнату, она должна через бичевание очиститься от малейшего чувства одержимости таинством, в котором она участвовала. В этом случае она приходит к своей собственной истинной женской зрелости. Это эмоциональное переживание, а не рост сознательного интеллектуального понимания, как в случае с мужчиной [158].

 

Психологически это означает, что женщина не должна осмеливаться идентифицироваться с архетипическим образом Анимуса, так как иначе она попадет под его власть и станет уязвима к его темной стороне. Ее страдание вызвано тем, что она познала божество, а затем его снова отторгли от нее. В принятии своей чисто человеческой беспомощности она открывает себе путь к спасению. Завершающая стадия процесса инициации воплощается в женщине на последней фреске (рисунок 7).

Рис. 7. Завершающая стадия превращения девушки в женщину (Вилла Мистерий, Помпеи)

 

Женщина, не сумевшая осуществить эту трансформацию в пещере Гекаты, выносит божественного ребенка из огня колыбели и затем отождествляет процесс со своей собственной, а не с внеличностной властью, идущей через нее. Такая женщина становится «ведьмой», и ей угрожает опасность убить своего собственного ребенка. Поскольку она не отделила Эго от самости, она впадает в грех гордыни. Мертвая лавровая ветвь становится ручкой ведьминской метлы — это отобранный фаллос, который она объявляет своим собственным. Когда мать становится одержимой возлюбленной своего младенца, она вновь делает его частью своего собственного биологического существования. Вместо возвращения к своей собственной человечности она захватывает символ своей божественности как матери-богини. Тогда ребенок становится для нее «жертвой» — подобно тому, как Адонис стал жертвой, принесенной Венере, оставаясь богом плодородия (бессознательного), навсегда привязанным к ней.

Женщина должна обособлять себя и от инстинкта, и от духа; иначе она будет пытаться обладать тем или другим и в итоге станет одержимой. Как только она почувствовала самость благодаря осознанию и принятию противоположностей, она может сознательно расслабиться в своей собственной женственности и позволить Жизни прийти к ней через ее собственное Бытие. Для Ариадны жизнь началась, когда она приняла Смерть — смерть ее собственных личных надежд и страстных желаний.

 

Танец

 

Современная женщина не может вернуться к Дионисийским мистериям, но она должна отправиться в путешествие в темные глубины и вернуться обратно. Она тоже должна увидеть этот свет в своем собственном мраке. Каким-то образом она снова должна найти священную тайну внутри своего собственного тела и почтить его и как сакральное, и как таинство. Танец — один из практических способов слушать тело.

Одна из женщин, участвовавших в нашем исследовании, обнаружила свой собственный дионисийский путь, когда, как Ариадну, ее поразила Божья благодать, снизошедшая на нее как невыносимая трагедия. Многие годы она надеялась родить ребенка, но ее активная, управляемая Анимусом жизнь не давала ей времени установить связь с ее фемининной стороной. В конце концов, она забеременела и вынашивала ребенка девять месяцев, но он умер незадолго до своего рождения. Ее горе было безутешным, его невозможно было выразить словами. Сначала она даже не плакала. Потом она начала анализ и в то же время записалась в группу современного танца. Она писала в своем дневнике:

 

Танец — Бог, мне повезло, что он у меня есть! Он лучше, чем что-либо другое, соединит мой разум и тело вместе. Если тело — это бессознательное, то, возможно, это горе можно вытанцевать из меня, так же как можно выразить радость. Танец помещает разум непосредственно в тело. Оно должно обдумать и прочувствовать каждую деталь человеческого существования, и, возможно, таким образом оно сможет высвободить или привнести в сознание горе, находящееся внутри…

Я запуталась в идее о ядре человеческого существования. Именно здесь находится моя боль. Здесь нет рационального мышления — она просто есть. Именно здесь, в Тай Цзы, образуется источник энергии. Именно здесь, в танце, танцор дышит и приводит в движение душу. Достаточно странно, именно здесь также растет и плод. Я только начинаю снова распознавать свой центр. Я помню, когда была беременной, я не могла выражать себя через движение. Души не было — кто-то другой, ребенок, занимал мое ядро… Мне необходимо танцевать, потому что, когда я танцую, я есть. В одном жесте я могу почувствовать боль и радость. В танце я живу.

Где мой центр? Спасибо Богу за танец. Я постепенно обрела ядро; энергия и душа моего танца вернулись. После того как физический центр был найден, и танец, и мое счастье обрели некую реальность. И теперь я использую внутренние источники для поиска самости разума. Центр тела, который я считаю моим настоящим центром, посылает энергию вверх по спине, как искру, чтобы зажечь разум… Я становлюсь движением, боль исчезает и заменяется радостью — расцветанием.

Танец придает чувству форму. Он выражает опыт, который невозможно передать словами. В танце рациональное и интуитивное начинают свободно перетекать друг в друга. Танец задействует все тело. Танцовщица полностью обнажает свою душу через форму и чувство. Я интериоризирую каждое движение и стараюсь связать его с дыханием. Тело двигается, так как оно должно двигаться, чтобы выжить. Этот личный опыт собирания внутренних источников точно в центр ведет к взрыву энергии. Боль, которую я чувствовала до танца, исчезает, как будто жизнь проходит сквозь меня. Я становлюсь проводником вселенского духа. Это и есть процесс рождения — жизнь проходит сквозь меня. Вот почему уходит боль, когда я танцую, когда я творю. Я снова становлюсь частью жизненной силы. Танец танцует мной.

 

За восемь месяцев танец помог этой молодой женщине установить достаточно глубокие отношениям с самой собой, так что она оказалась способной принять следующий сон как жизненно важную жертву:

 

Я стою, озаренная ярким солнечным светом. Я держу своего малыша. У него в сердце торчит золотой нож. Меня, кажется, не беспокоит, что он мертв. Я не испытываю гнева. Я протягиваю руки, как будто предлагая его Богу.

 

Она не испытывала злости, потому что месяцы уединения и горевания привели ее к пониманию того, что ее ребенком необходимо было пожертвовать, чтобы могла родиться ее собственная самость.

Интуитивно она чувствовала, что ребенок, которого она носила под сердцем, был мальчиком. Бессознательно она с проецировала смысл всей своей жизни на этого ребенка, который бы спас ее от ее фемининных инстинктов и невыносимого чувства вины и страха, связанного с ними. Период ее жизни, управляемый тираничным Иеговой, завершился жертвоприношением ее первенца. Эта жертва бросила ее в объятия Смерти и в