Портрет Вилибальда Пиркгеймера

Гравюра на меди. 1524 г.

 

Я хорошо знаю, что Вам покажется странным это мое письмо, но я знаю также, что я пишу правду, и гораздо меньше, чем есть в действительности. О том, почему Совет позволяет здесь такие действия, было бы слишком долго писать. С ними случилось отчасти, как и с другими людьми, которые надеялись на многие улучшения, но не много нашли. Есть в Совете много таких, которым эти дела не нравятся, но большинство поступает так[629]более из боязни стыда, чем по другой причине; ибо они не хотят оказаться обманутыми и упорствуют, чтобы не быть обвиненными в заблуждении, хотя они видят и понимают, что многое должно быть изменено и что лучше было бы оставить по‑прежнему, ибо многое вместо ожидаемого улучшения становится хуже. Но это так и останется, и поистине, не могло случиться ничего хуже, чем то, что нам предоставили так действовать. Мы наконец и сами так устали от этого, что не можем больше терпеть, что и видно отчасти, особенно среди простых людей. Ибо когда они увидели, что никто не собирается разделять все имущество и сделать все общим, как они до сих пор надеялись, тогда они прокляли Лютера и всех его приверженцев. И так, хотя и не из хороших побуждений, они открывают глаза и видят, что эти мошенники, как и предыдущие мошенники, занимаются обманом. Лютер хотел бы снова повернуть обратно и смягчить многие из своих дел, которые были сделаны так грубо, что это не поддается описанию. Так Эколампадий,[630]Цвингли и другие в высшей степени настроены против Лютера из‑за причастия, которое они считают только простым знаком. [631]И если бы Лютер не зашел так далеко и не поссорился из зависти с доктором Карлштадтом, [632]он одержал бы верх в этом проклятом заблуждении. Когда по почину ландграфа Гессенского в Гессене собрались честные люди, они рассорились из‑за причастия и еще ухудшили дело. Страсбург, Ульм, Меминген, Нёрдлинген и многие другие города не признают больше причастия, и хотя Аугсбург во время рейхстага и обещал исправиться, все же и до сего дня там по‑прежнему плохо. Там, как ни в каком другом месте, заправляют цехи, и Совет не уверен в безопасности ни своей, ни имущества. У нас частично на словах еще придерживаются причастия, но на деле это совсем не так… На словах и в проповедях мы вполне разумны, но с делами обстоит хуже, и особенно у тех, которые более всего представляются евангелическими. Я хочу, чтобы Вы знали, что за дела творит человек, которому Вы послали книжечку об осаде Вены. [633]Вы были бы очень удивлены, что у одного человека слова и дела могут быть столь противоположными. Ибо хотя он и пишет и издает свои книги, он действует при этом так, как это откроется в свое время. Он некогда был хорошим другом, моим и покойного Альбрехта, и даже делал мне добро, но мы, к нашей общей досаде, так его узнали, что оба в нем разочаровались… Мы начали здесь петь одну литанию, [634]когда наступали турки, но как только они убрались, все это кануло в воду. Все это я пишу, однако, не потому, что я могу, хочу или склонен похвалить папу, его попов и монахов, ибо я знаю, что это нехорошо и во многих отношениях порочно и требует исправления, несмотря на то, что его императорское величество теперь поддерживает папу во всех его начинаниях. Но, к сожалению, очевидно, что и другое дело [635]также ни в каком отношении не годится, как и сам Лютер говорит и признает, и многие благочестивые и ученые люди, которые приближаются к истинному евангелию, также видят и признают, что это дело не может так оставаться. Паписты хоть, по крайней мере, едины между собой, те же, что называют себя евангелическими, в высшей степени не согласны друг с другом и разделены на секты, которые возбуждают себя, подобно мятежным крестьянам, пока не разъярятся совсем. Боже, защити всех благочестивых людей, страну и народ от такого учения. Ибо куда оно приходит, там не может быть никакого мира, покоя и единства. Мы ожидаем на днях мандата его императорского величества о запрещении нового учения. Да ниспошлет нам господь счастье, только тогда это дело решится. Наши проповедники, попы и отпущенные монахи живут так, как будто они одержимы – проклинают, ругаются, позорят… Все это, милый господин Черте, я хотел написать Вам на основании истины, чтобы Вы узнали, какие мы христиане… Вы не должны сердиться на меня за длинное письмо, ибо намерения мои были наилучшими. Благодарю Вас за присланную книжечку об осаде Вены. С этим изъявляю Вам мою постоянную добровольную готовность к услугам.

 

Иоаким Камерарий. О Дюрере

 

Предисловие к латинскому изданию первых двух книг трактата Дюрера о пропорциях. 1532 год [636]

 

Благосклонным и почитающим изящные искусства читателям.

Если бы я должен был говорить здесь о живописи, я бы скорее оплакивал ее, нежели восхвалял. Ибо кому из вас неведомы хвалы во славу искусства? И кто поставил бы мне в упрек, что, ввиду утраты цветущего, я пренебрег вновь произрастающим, кто не счел бы, что мне более подобает последовать по пути горя и слез? Однако рассуждать об искусстве не входит теперь в мои намерения. Я желаю лишь рассказать кое‑что, сколько необходимо, о художнике, авторе этой книги. Он, я уверен, прославился своими добродетелями и заслугами не только в своем отечестве, но и среди других наций. Мне достаточно хорошо известно, что достоинства его не нуждаются в наших похвалах, особенно потому, что благодаря своим превосходным произведениям он достиг вечной славы и все возрастающего почитания. Теперь, когда мы публикуем его сочинения и представляется случай предать гласности все, что касается жизни и образа мыслей этого замечательного человека и нашего друга, мы сочли уместным собрать воедино отрывочные сведения, почерпнутые частично из разговоров с другими, частично из бесед с ним самим дабы прославить его – художника и человека – за его несравненное искусство и талант, а также доставить некоторое удовольствие читателям.

Мы слышали, что наш Альбрехт происходил из Паннонии,[637]но его родные переселились в Германию. Здесь не место распространяться о его происхождении и роде. Хотя его предки и были почтенными людьми, нет никакого сомнения, что они приобрели от него больше славы, чем передали ему. Природа наделила его телом, выделяющимся своей стройностью и осанкой и вполне соответствующим заключенному в нем благородному духу, – здесь уместно вспомнить о восхваляемой Гиппократом[638]справедливости природы, которая, облекая в уродливое тело жалкую душу обезьяны, равным образом имеет обыкновение заключать преславные умы в подобающие им тела. Он имел выразительное лицо, сверкающие глаза, нос благородной формы, называемой греками четырехугольною, [639]довольно длинную шею, очень широкую грудь, подтянутый живот, мускулистые бедра, крепкие и стройные голени. Но ты бы сказал, что не видел ничего более изящного, чем его пальцы. Речь его была столь сладостна и остроумна, что ничто так не огорчало его слушателей, как ее окончание. Правда, он не занимался изучением словесности, но зато почти в совершенстве постиг распространяемые через посредство книг естественные и математические науки. И он не только понимал их суть и умел применять их на практике, но и умел излагать их словесно. Это подтверждают его сочинения по геометрии, в которых не упущено ничего, кроме того, что он полагал выходящим за пределы его работы. С горячим рвением заботился он о том, чтобы всегда вести достойный и добродетельный образ жизни, за что его заслуженно считали превосходнейшим человеком. Он не отличался, однако, ни мрачной суровостью, ни несносной важностью; и он отнюдь не считал, что сладость и веселье жизни не совместимы с честью и порядочностью, и сам не пренебрегал ими и даже в старости пользовался благами музыки и гимнастики в той мере, в какой они доступны этому возрасту.

Но природа создала его прежде всего для живописи, и поэтому он занимался изучением этого искусства с напряжением всех своих сил и всегда стремился изучать произведения и принципы прославленных художников и подражать тому, что он в них одобрял. Благодаря этому он снискал особую благосклонность и удостоился милостей великих королей и князей, и даже императоров Максимилиана и его внука Карла, и был вознагражден немалым жалованьем. Когда рука его, так сказать, достигла зрелости, его высокий и добродетельный талант раскрылся наилучшим образом в его творениях, ибо все созданное им было величественно и похвально по замыслу. Таковы его работы в честь Максимилиана, таковы же его бессмертные астрономические карты,[640]достойные вечной памяти, не говоря уже о других его произведениях, любое из которых охотно назвал бы своим каждый художник, как из древних, так и нашего времени. Ибо никогда природа изображаемого не была обнаружена более точно и правдиво, чем в его произведениях…

Существовал ли когда‑либо художник, который не обнаружил бы в своих произведениях собственной природы? Я не стану ссылаться на древнюю историю и удовольствуюсь примерами из нашего времени. Кому не известно, что многие художники добрались непристойной живописью похвал и восхищения черни, создавая и выставляя для обозрения нечестивые, мерзкие и порочные картины; однако никто на сочтет целомудренными тех, чей ум и пальцы создают подобные вещи. Мы видели также много тщательно, до мелочей сделанных и достаточно хорошо раскрашенных картин, в которых, хотя художник и выказал известный талант и умение, тем не менее недостает искусства. Вот именно здесь мы должны, по справедливости, восхищаться Альбрехтом, как усердным стражем благочестия и целомудрия и как художником, который знал свои силы и проявлял их в величии своих картин, ибо никто не может оставить без внимания ни одно, даже самое малое из его произведений; и вы не найдете в них ни одной непродуманно или неправильно нарисованной линии, ни одной лишней точки.

Что могу я сказать о твердости и точности его руки? Вы могли бы поклясться, что линейка, угольник и циркуль применялись для проведения тех линий, которые он в действительности рисовал кистью или часто карандашом или пером без всяких вспомогательных средств, к великому удивлению присутствующих. Что мне сказать об этой слаженности его руки и мысли, которая часто позволяла ему мгновенно набрасывать на бумаге карандашом или пером фигуры и всякого рода вещи или придавать им такое выражение, что казалось, они готовы заговорить. Я предвижу, что мне не поверит никто из читателей, если я расскажу, что иногда он рисовал отдельно не только различные части всей сцены, но и различные тела, которые, будучи соединены вместе, совпадали так точно, что ничто не могло подойти лучше. Поистине, несравненный ум художника, наделенного знанием истины и пониманием гармонии частей, водил и направлял его руку и позволял ему доверять себе, отказываясь от всякой иной помощи. Равным образом, когда он держал кисть, уверенность его была такова, что он рисовал на холсте или дереве все до мельчайших подробностей без предварительного наброска так, что, не давая ни малейшего повода к порицанию, он всегда удостоивался наивысших похвал. И это вызывало величайшее удивление самых выдающихся художников, которым из собственного опыта была известна трудность подобных вещей.

Не могу умолчать здесь о том, что произошло между ним и Джованни Беллини. Последний пользовался большой славой как в Венеции, так и во всей Италии. Когда Альбрехт прибыл туда, он легко сблизился с ним, и, как обычно бывает, они стали показывать друг другу образцы своего искусства. В то время, как Альбрехт от всей души восхищался и превозносил работы Беллини, Беллини также великодушно хвалил различные черты искусства Альбрехта и особенно – тонкость и деликатность, с какою он писал волосы. Случилось, что они беседовали между собою об искусстве, и когда их беседа закончилась, Беллини сказал: «Не окажешь ли ты, любезный Альбрехт, небольшую услугу своему другу?» «Охотно, – отвечал Альбрехт, – если то, о чем ты просишь, в моих силах». Тогда Беллини сказал: «Я хотел бы, чтобы ты подарил мне одну из тех кистей, которыми ты пишешь волосы». Тогда Альбрехт, нимало не мешкая, протянул ему разные кисти, подобные тем, какие употреблял и Беллини, и предложил ему выбрать ту, что ему больше нравится, или если угодно, взять все. Но Беллини, думая, что его хотят ввести в заблуждение, сказал: «Нет, я имею в виду не эти, но те, которыми ты обычно одним мазком пишешь много волос; они должны быть доеольно широкими и более редкими, чем другие, ведь иначе немыслимо сохранить, особенно на большом протяжении и в поворотах, такую равномерность промежутков». «Я не пользуюсь никакими, кроме этих, – сказал Альбрехт, – и чтобы убедиться в этом, ты можешь наблюдать за мною». Затем, схватив одну из этих самых кистей, он нарисовал в самом строгом порядке и хорошей манере длинные волнистые волосы, какие обычно носят женщины. Беллини следил за нем изумленный и впоследствии признавался многим, что не поверил бы никому на свете, кто рассказал бы ему об этом, если бы он не видел этого своими глазами.

Подобную дань воздал ему с несомненной искренностью и Андреа Мантенья,[641]прославившийся в Мантуе тем, что он подчинил жиеопись известной строгости правил; и он заслужил эту славу прежде всего тем, что он разыскивал рассеянные повсюду поломанные статуи и предлагал их в качестве образца для искусства. Правда, все его произведения жестки и скованны, ибо рука его не была приучена следовать гибкости и быстроте его ума; тем не менее считалось, что нет ничего более совершенного в искусстве. Когда он лежал больной в Мантуе, он услыхал, что Альбрехт в Италии, и поспешил пригласить его к себе, намереваясь подкрепить его дарованье и навык силою знаний и наук. Ибо в дружеских беседах Андреа часто жаловался, что он не обладает даром Альбрехта, а Альбрехт – его ученостью. Как только его посетил гонец, Альбрехт без промедления, тотчас же, оставив все другие дела, приготовился в путь. Но прежде чем он мог добраться до Мантуи, Андреа умер, и Дюрер имел обыкновение говорить, что это был печальнейший случай в его жизни. Ибо, как ни высоко стоял Альбрехт, его великая и возвышенная душа всегда стремилась к еще более высокому.

С восторгом взираем мы на бородатое лицо нашего мужа, нарисованное им самим в описанной нами манере, кистью на холсте без всякого предварительного наброска. Завитки его бороды имеют почти локоть длины и нарисованы столь превосходно и искусно, что чем больше вы понимаете в живописи, тем больше будете восхищены этим и тем более вам будет казаться невероятным, чтобы, рисуя их, он не пользовался никакими вспомогательными средствами. При этом в его произведениях нет ничего грязного, ничего безнравственного, ибо все подобное обращалось в бегство перед чистотою его духа. О художник, достойный такого успеха! Как живы и выразительны его лица, как привлекательны его портреты, как они похожи, как безошибочны, как правдивы!

Всего этого он достиг, подчиняя чистую практику теории и разуму, что было доныне неведомо и неслыханно, по крайней мере у наших художников. Кто из них, даже достигнув благодаря своим произведениям наивысшей славы, смог бы объяснить их теоретически и заставил бы поверить, что своим успехом он больше обязан науке, нежели случаю? У Альбрехта же все было совершенным, точным и продуманным, ибо он направил живопись по пути разума и подчинил ее научным принципам, без чего, как писал Цицерон, хотя и можно иногда сделать нечто хорошее, опираясь на природу, однако полученное не всегда может быть достигнуто снова. Сначала он разработал это все для собственной надобности, но затем со своей великодушной, открытой натурой он захотел объяснить это в книгах, написанных для знаменитейшего и ученейшего Вилибальда Пиркгеймера. И он посвятил их ему в изящнейшем письме, которого мы не перевели потому, что нам казалось свыше наших сил передать его по‑латыни, не исказив, так сказать, его истинного лица. Но прежде чем он смог, как он надеялся, закончить и издать в исправленном виде свои книги, он был похищен смертью, правда спокойной и неизбежной, но, без сомнения, преждевременной. Если и было в нем что‑либо, что можно было рассматривать как недостаток, то это его неистощимое усердие и черезмерная требовательность к себе.

Смерть, как мы уже сказали, прервала начатую им публикацию его работы, но друзья закончили его дело по его собственным рукописям. А теперь мы по порядку расскажем о его работе и о нашем переводе. Произведение это, которое он излагал на языке геометрических форм, почти не отполировано и лишено литературного лоска; оно кажется несколько шероховатым, но это вполне возмещается его высокими достоинствами. За несколько дней до кончины он сам просил меня перевести это на латинский, когда он все исправит, и я охотно посвятил бы этой работе свое внимание и труд. Но всеразрушающая смерть лишила его возможности пересмотреть и исправить все. Тогда, после опубликования работы, его друзья склонили меня, более ссылками на его волю, нежели своими просьбами, сделать латинский перевод и выполнить после его смерти то поручение, которое еще при жизни Дюрер возложил на меня. Разумеется, я не оставался в неведении относительно того, сколь трудную задачу я брал на себя, занимаясь предметом, для меня самого недостаточно ясным и не имея латинского текста, который я мог бы взять за образец и которому мог бы подражать. Я сознавал и то, насколько труднее была эта работа после смерти автора, чем при его жизни; но что особенно мне мешало, так это то, что, будучи занят всякими другими повседневными делами, я не мог отдаться этому с таким усердием и прилежанием, как бы мне хотелось и как того заслуживало дело. Но что было делать? Как из почтения к дражайшему для меня покойнику, так и по воле его друзей я был направлен на путь, отнюдь для меня не привычный. И я уделил двум книгам этого тома столько, сколько я мог отнять у своих занятий необходимого для этого досуга, и постарался по возможности изложить по‑латыни то, чему он превосходнейшим образом обучал на немецком языке. Я рассчитываю, что все эти обстоятельства вполне извинят меня в глазах моих любезных и ревностно изучающих искусство читателей, и все же мне приходится оправдываться, чтобы не показаться самонадеянным. Впрочем, я думаю, что смелость следует не только извинять, но и приходить ей на помощь.

Если я увижу, что мое усердие и преданность встретят одобрение читателей, это воодушевит меня перевести на латинский язык отрывки из трактата Альбрехта о живописи, что будет делом кропотливым и сложным и потребует еще больше труда.[642]В дальнейшем вы получите не только его сочинения в этой области, но и его труд по геометрии, а также по фортификации, в котором он объясняет укрепление городов в соответствии с современными системами.[643]Это, кажется, все книги, какие он написал. Что же касается письменных и устных обещаний опубликовать книгу Дюрера о пропорциях лошади, которые я слышал от некоторых лиц, я могу только удивляться, из какого источника возьмут они после его смерти то, чего он так и не выполнил в течение своей жизни. [644]Хотя я хорошо знаю, что Альбрехт начал доискиваться истины и в этих пропорциях и сделал кое‑что из измерений, я знаю также, что он потерял все, что он сделал, из‑за коварства некоторых людей, из‑за чего получилось, что были похищены авторские заметки, так что он никогда более не пытался начинать работу сначала. Он имел подозрения и даже мог сказать с уверенностью, откуда налетели на его труд эти опустошившие его запасы трутни; но превосходнейший муж предпочел хранить молчание, нежели, преследуя своих врагов, потерять репутацию великодушного и доброго человека. Поэтому мы не потерпим ничего, что появилось бы и было бы приписано авторству Альбрехта и что, как это несомненно случилось бы, было бы недостойно столь великого художника.

Несколько лет назад появились также некоторые немецкие листки об этих вопросах, содержащие правила, в основном неверные и непригодные. Я не склонен сейчас попусту тратить на это слова, так как автор, – если я не ошибаюсь, – не раз раскаивался в их публикации. Но я думаю, что вы гораздо охотнее почерпнете здесь, нежели из других источников, эти вышеупомянутые правила, принадлежность которых Альбрехту нетрудно доказать не только потому, что он сам подготовил их к публикации, но и благодаря их достоинствам. И вы предпочтете их не потому только, что в настоящей книге они изложены с большей эрудицией, чем где бы то ни было, но и потому, что тем, кто обрабатывает этот труд в собственной мастерской автора, используя дополнения и поправки его автографов и варианты его различных набросков, ясны многие пункты, которые неизбежно кажутся темными другим, сколь учеными они бы ни были.

Мы убедимся в этом на примере книги о геометрии, которая находится в руках одного ученого человека и которую он вскоре опубликует в более разработанном виде и с большим количеством объяснений различных мест, нежели та, которая теперь в обращении. Ибо она будет пополнена не менее чем двадцатью шестью чертежами и в нее будут внесены многочисленные поправки и улучшения по сравнению с более ранним изданием. Сам автор, перечитывая то, что уже было издано, улучшил и дополнил это. Предвидя, что ему больше не удастся этого издать, он указал своим будущим издателям, что должно быть сделано в отношении печатания букв и фигур; и мы позаботимся, чтобы это как можно скорее было напечатано на немецком языке, на котором написал это автор.[645]Следует только надеяться, что это намерение будет благосклонно принято вами и вы отблагодарите таким образом автора за пламенное желание сделать своими открытиями что‑нибудь для общего блага и нас за наш труд и стремление сделать доступным для всех наций то, что, казалось, было написано для одной.

 

 

[1]Ф. Энгельс, Диалектика природы, Госполитиздат, 1953, стр. 4.

 

[2]Ф. Энгельс, Введение к английскому изданию брошюры «Развитие социализма от утопии к науке», Госполитиздат, 1948, стр. 16.

 

[3]Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М., 1952, стр. 65.

 

[4]5 марта 1518 года Лютер писал известному нюрнбергскому историку и юристу Кристофу Шейрлю: «Одновременно получил дар замечательного мужа Альбрехта Дюрера… Прошу Вас также, передайте превосходнейшему Альбрехту Дюреру мои заверения и благодарность за память обо мне» (М. Тhausing, Durer, т. II, Leipzig, 1884, стр. 267).

 

[5] Себастиан Брант (1458–1521) прибыл в августе 1520 года в Нидерланды ко двору Карла V в качестве депутата города Страсбурга. 6 августа он произнес речь перед императором в Генте, а затем на обратном пути, между 8 и 12 августа, посетил Антверпен. Поскольку Дюрер находился в Антверпене со 2 августа, он мог встретиться с Брантом, с которым был знаком еще раньше. Полагают, что Брант изображен на портрете серебряным карандашом, выполненном Дюрером в Нидерландах (Winkier, т. IV, № 817).

 

[6] Томас Мор (1478–1535) – знаменитый английский гуманист, автор известного романа «Утопия». В 1520–1521 годах дважды приезжал в Нидерланды и останавливался в Антверпене в доме Петера Эгидия, где бывал, как известно, и Дюрер.

 

[7]Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, стр. 39 – 40.

 

[8]Полный текст этого письма см. в «Приложении».

 

[9]Об отношении Дюрера к процессу «безбожных художников» см.: L. Keller, Johann von Staupitz und das Waldensertum, «Historisches Taschenbuch», Leipzig, 1885; Е. Неidriсh, Durer und die Reformation, Leipzig, 1909; В. М. Невежина, Нюрнбергские граверы XVI в., М., 1929; А. А. Сидоров, Дюрер, Изогиз, 1937; А. Дурус, Еретик Альбрехт Дюрер и три «безбожных художника», «Искусство», 1937, № 1.

 

[10]Различные мнения об отношении Дюрера к реформации в последний период его жизни и о значении картины «Четыре апостола» см. в упомянутых выше работах Л. Келлера и Э. Гейдриха, а также в книгах и статьях: М. Тhausing, Durer, тт. I – II, Leipzig, 1884; M. Zuсker, Durers Stellung zur Reformation, Berlin, 1886, P. Kalkоff, Zur Lebensgeschichte Albrecht Durers, «Repertorium fur Kunstwissens chaff, XX, XXVII, XXVIII.

 

[11]Отрывок из сочинения Марсилио Фичино «Theologia platonica» приведен по книге Ф. Монье «Опыт литературной истории Италии XV века» (СПб., 1904, стр. 37 – 38).

 

[12]Леонардо да Винчи, Избранные произведения, т. II, 1935, стр. 57.

 

[13]Николай Кузанский, Избранные философские сочинения, М., 1937, стр. 7.

 

[14]Леонардо да Винчи, Избранные произведения, т. II, стр 84.

 

[15]Леонардо да Винчи, Избранные произведения, т. И, стр. 65.

 

[16]См. «Album de Villard de Honnecourf, Paris, 1927.

 

[17]Леон Баттиста Альберт и, Книга о живописи, «Мастера искусства об искусстве», т. I, ОГИЗ, стр. 85.

 

[18]По словам Камерария, Дюрер подготовил материал для специального трактата о пропорциях лошади, который был у него украден (см. «Приложение»).

 

[19]О связи ранних опытов Дюрера в области теории пропорций со средневековой традицией см.: Е. Panofsky, Albrecht Durer, London, 1948; J. Giesen, Durers Proportionsstudien in Rahmen der allgemeinen Proportionsentwicklung, Bonn, 1930.

 

[20]Помимо названной выше монографии, см. также: Е. Panofsky, Durers Kunsttheorie, vornehmlich in ihrem Verhaltnis zu der Kunsttheorie der Italiener, Berlin, 1915.

 

[21]Об отношении Дюрера к немецкой строительной геометрии см.: М. Steск, Durers Gestaltlehre der Mathematik und der bildenden Kunst, Halle, 1948. Там же приведена исчерпывающая библиография по этому вопросу.

 

[22]Известный итальянский живописец и теоретик искусства Джованни Паоло Ломаццо (1538 – ‑1600) утверждал, что Дюрер заимствовал сведения о перспективе из сочинений миланского живописца Винченцо Фоппа и работавшего в Милане и Риме живописца и архитектора Брамантино (Бартоломмео Суарди), однако о сочинениях Фоппа и Брамантино ничего не известно.

 

[23]Ф. Энгельс, Диалектика природы, стр. 4

 

[24]См. «Приложение».

 

[25]Оригинал не сохранился. Известны четыре рукописные копии: одна в библиотеке в Бамберге, две в библиотеке в Нюрнберге и одна в музее в Готе (все второй половины XVII века). Кроме того, текст «Семейной хроники» был перепечатан в «Немецкой академии» Зандрарта (Нюрнберг, 1679). Все указанные источники мало отличаются друг от друга. Для настоящего перевода мы пользовались изданием Ланге и Фузе (Lange – Fuhse, стр. 2 – 10), где воспроизведен текст одной из рукописей Нюрнбергской библиотеки (так называемой рукописи А).

 

[26]Селение Эйтас ныне не существует. Полагают, что фамилия Дюрер происходит от названия этого селения (Ajtos – от слова ajto, что по‑венгерски означает дверь). Известно, что отец Дюрера писал свою фамилию – Тюрер (от немецкого слова Тuг – дверь), сам же Дюрер впоследствии, рисуя свой герб, изображал в центре его открытую дверь. Происхождение семьи Дюреров не установлено. Ранее полагали, что Дюреры были выходцами из Германии, однако в последнее время большинство исследователей склоняется к тому, что это венгерская семья, принадлежавшая к коренному населению (см.: Е. Hoffmann, Die ungarische Abstammung A. Durers, «Mitteilungen der Gesellschaft fur vervielfaltigende Kunst», Wien, 1929, стр. 48; A. Weixlgartner, Durer und Griinewald, Goteborg, 1949, стр 10).

 

[27]Альбрехт Дюрер старший (1427–1502).

 

[28]Своего двоюродного брата Никласа Дюрер посетил впоследствии в Кельне во время поездки в Нидерланды.

 

[29] Филипп Пиркгеймер – глава нюрнбергской патрицианской семьи. В доме его брата Иоганна в течение долгого времени жил с семьей Альбрехт Дюрер старший. Иоганн Пиркгеймер был одним из первых гуманистов в Нюрнберге; сын его, известный немецкий гуманист Вилибальд Пиркгеймер, с детства был ближайшим другом Дюрера.

 

[30]Старинная крепость на холме в центре города. Неподалеку, под крепостью, был расположен купленный впоследствии Альбрехтом Дюрером старшим дом; там же, невдалеке, находилась мастерская Вольгемута, где провел годы ученичества Дюрер.

 

[31] Иероним Холпер – нюрнбергский золотых дел мастер. Альбрехт Дюрер старший служил у него в течение двенадцати лет.

 

[32]В тексте: «item» (лат.). Дюрер очень часто вставляет в текст это слово; в дальнейшем мы оставляем его без комментария.

 

[33]В то время в Нюрнберге часы дня и ночи отсчитывались от восхода и захода солнца, так что они передвигались в зависимости от времени года. Так как в данном случае дело происходило в июле, шестой час дня соответствует приблизительно одиннадцатому часу утра по нашему времени.

 

[34] Антон Кобергер (ок. 1440–1513) – крестный отец Альбрехта Дюрера, один из крупнейших в Европе типографов и издателей. Кобергер имел в Нюрнберге большую типографию; предприятие его имело торговые конторы во многих городах Европы. Одним из первых Кобергер стал издавать обильно иллюстрированные гравюрами на дереве книги, привлекая для выполнения гравюр известных художников. Так, в 1493 году им была издана «Всемирная хроника» Гартмана Шеделя, первая в Германии богато иллюстрированная печатная книга, в оформлении которой принимали участие крупнейшие нюрнбергские живописцы того времени Михаель Вольгемут и Вильгельм Плейденвурф. Возможно, что в числе учеников Вольгемута в выполнении этого огромного заказа принимал участие молодой Дюрер (см.: Е. Panofsky, Albrecht Durer, т. I, London, 1948, стр. 20).

 

[35]В тексте: «Diener». Дюрер часто употреблял это слово в значении «служащий», «приближенный», например в «Дневнике путешествия в Нидерланды» он называет «Diener» приближенного датского короля, посла при императорском дворе Антона фон Метца.

 

[36] Эндрес Дюрер (1484–1555) – золотых дел мастер, жил в Нюрнберге. Сохранились рисунки Дюрера с изображением Эндреса (Winkier, т. III, № 557, 558).

 

[37] Бернард Вальтер (ум. в 1504 г.) – известный нюрнбергский астроном и математик, друг знаменитого математика Иоганна Мюллера (Региомонтана), жившего в Нюрнберге в его доме между 1471 и 1476 годами. Впоследствии, в 1509 году, дом этот был куплен Альбрехтом Дюрером.

 

[38] Ганс Дюрер (1490–1538) – живописец и гравер. Дюрер упоминает о нем также в письмах из Венеции, откуда явствует, что некоторое время Ганс обучался у Вольгемута. До середины 20‑х годов он жил в Нюрнберге и помогал Альбрехту в исполнении ряда работ (например, алтаря Геллера, рисунков для молитвенника императора Максимилиана, гравюры «Триумфальная арка» и др.). Около 1525 года он переехал в Краков и стал придворным живописцем польского короля Сигизмунда I.

 

[39] Михаель Вольгемут (1434–1519) – живописец и гравер, глава старонюрнбергской школы. Возглавлял большую мастерскую, выполнявшую многочисленные и разнообразные заказы.

 

[40]В 1490 году, закончив обучение у Вольгемута, Дюрер отправился в путешествие (1490–1494). Сам Дюрер ничего не сообщает о его маршруте. На основании других источников можно заключить, что Дюрер путешествовал по Германии (см.: «Приложение», И. Нейдёрфер, Биография Дюрера из книги «Известия о художниках и мастерах»; К. Шейрль, О годах учения и ранних путешествиях Дюрера, отрывок из книги «Заметки о жизни и кончине преподобного отца Антона Кресса»). Где был Дюрер в начале своей поездки – неясно; полагают, что он объехал южно‑немецкие города, однако, по мнению Э. Пановского, он мог быть и на севере и даже в Голландии (см.: Е. Раnоfskу, Albrecht Durer, т. I, стр. 21 – 23). Позднее он направился в Кольмар, чтобы посетить знаменитого гравера и живописца Мартина Шонгауэра, но уже не застал его в живых (Шонгауэр умер 2 февраля 1491 г.). В Кольмаре Дюрер был радушно принят тремя братьями Шонгауэра. Далее он поехал в Базель, где в 1491–1492 годах работал как гравер и принимал участие в иллюстрировании ряда изданий (в том числе, может быть, «Корабля глупцов» Себастиана Бранта, впервые вышедшего в Базеле в 1494 г.). Сохранились также следы пребывания Дюрера в Страсбурге в 1494 году. В мае 1494 года Дюрер возвратился в Нюрнберг. О годах странствий Дюрера существует большая литература (см.: D. Вurсkhardt, Albrecht Durers Aufenthalt im Basel, 1492–1494, Munchen – Leipzig, 1892; M. Friedlander, Meister der Bergmannschen Offizin, «Repertorium fur Kunstwis‑senschaft», XIX; O. Sсhurеr, Wohn ging Durers ledige Wanderschaft, «Zeitschrift fur Kunstgeschichte», IV, 1937; H. Tietze und F. Tietze‑Gоnrat, Der junge Durer, Augsburg, 1928).

 

[41] Ганс Фрей – влиятельный нюрнбергский бюргер; механик и музыкант.

 

[42]Для обозначения гульденов Дюрер часто пользуется принятым значком fl.; здесь, как и дальше, мы заменяем его словом гульден. Чаще всего Дюрер имеет в виду рейнские гульдены (золотая монета, содержавшая 2,53 грамма золота), наиболее распространенные в то время в Германии. Были в употреблении также и нюрнбергские гульдены, вес и стоимость которых были несколько выше; может быть, здесь речь идет о последних.

 

[43]Вероятно, в так называемой «Памятной книжке», которая дошла до нас лишь в фрагментах.

 

[44]По‑видимому, ошибка, так как в мае 1514 года вторник приходился на 16 число. Более подробное описание смерти матери см. в отрывке из «Памятной книжки» (1514).

 

[45]По‑видимому, «Памятная книжка» Дюрера и есть та «другая книга», о которой он упоминает в конце «Семейной хроники». Эта «Памятная книжка» дошла до нас лишь в виде четырех фрагментарных записей (1502, 1503, 1507–1509 и 1514 гг.) на одном листе, хранящемся в Гравюрном кабинете в Берлине. Мы помещаем эти отрывки в хронологическом порядке в соответствующих местах.

 

[46]Начало текста не сохранилось.

 

[47]1502 года.

 

[48]В конце XV – начале XVI века в Европе широко распространились слухи о предстоящем конце света, наступление которого приурочивалось сначала к 1500 году, а затем было отодвинуто несколько далее. Несомненно, представления о чудесах, подобных описанному Дюрером, были связаны с этими слухами и навеяны описанием конца света в «Апокалипсисе».

 

[49]Известны десять писем Дюрера, написанных им в Венеции в 1506 году и адресованных Вилибальду Пиркгеймеру. Подлинники их находятся в различных собраниях: большая часть (семь писем: I, III, IV, V, VII, VIII, X) – в городской библиотеке в Нюрнберге, два (VI и IX) – в Британском музее в Лондоне, местонахождение письма II (ранее в частном владении в Кельне) неизвестно. По всей вероятности, дошедшие до нас письма представляют собой лишь часть переписки; очевидно, первому письму, от 6 января 1506 года, предшествовал ряд других (Дюрер уехал в Венецию в августе 1505 г.). Для настоящего перевода, помимо указанных в библиографической справке общих изданий литературного наследия Дюрера, использовано издание его писем из Венеции в книге: Е. Reiсke, Willbald Pirckheimers Briefwechsel, т. I, Munchen, 1940. О венецианских письмах Дюрера и встречающихся в них именах см.: G. W. К. Lосhner, Personennamen in Durers Briefen aus Venedig, Nurnberg, 1870.

Вилибальд Пиркгеймер (1470–1530) – известный немецкий гуманист, писатель и политический деятель, близкий друг Дюрера. Пиркгеймер получил образование в Италии в университетах Падуи и Павии, где провел около семи лет. С 1496 года он был членом Малого Совета Нюрнберга и играл видную роль в политической жизни города.

 

[50]В то время в Нюрнберге была запрещена торговля драгоценными камнями.

 

[51]В тексте: «riv» (итал. «riva» – набережная). Вероятно, речь здесь идет о мелких торговцах драгоценностями, предлагавших свои товары на венецианской набережной riva degli Schiavoni.

 

[52] Имгофы – богатая нюрнбергская семья купцов и банкиров. Во времена Дюрера банкирский дом Имгофов был одним из богатейших в Европе, во главе его стоял тогда Ганс Имгоф старший. Дюрер был связан дружескими отношениями со всей семьей. Имгофы вели обычно все его денежные дела. В Венеции Имгофы имели своего постоянного представителя.

 

[53]Пиркгеймер одолжил Дюреру деньги на поездку в Венецию.

 

[54]Картина «Праздник четок» была написана Дюрером в Венеции по заказу немецких купцов для церкви св. Варфоломея. Церковь эта, расположенная вблизи сгоревшего в 1505 году и отстраивавшегося в бытность Дюрера в Венеции немецкого торгового дома фондако деи тедески, служила местом погребения немецких купцов. В настоящее время картина находится в Национальной галерее в Праге. Она велика по размеру и отражает воздействие на Дюрера монументальных форм итальянского искусства начала XVI века, а также мягкой живописной манеры, свойственной венецианской школе. В картине имеется изображение императора Максимилиана (на коленях перед Марией) и автопортрет художника (справа в толпе присутствующих). Дюрер проработал над картиной дольше, чем он предполагал вначале; он закончил ее лишь в сентябре 1506 года.