Которое нам надлежит оказывать образованным людям

 

Ни в Англии, ни в какой-либо иной стране мира нет институтов, созданных как во Франции, во имя процветания изящных искусств. Почти всюду имеются университеты; но лишь в одной Франции существуют поощрительные мероприятия в пользу астрономии, всех разделов математики, медицины, исследований античности, живописи, скульптуры и архитектуры. Людовик XIV обессмертил себя всеми этими учреждениями, причем бессмертие это стоило ему менее двухсот тысяч франков в год

Признаюсь, одной из причин моего изумления является то, что английскому парламенту, решившемуся посулить двадцать тысяч гиней чеку, который совершит открытие долгот, считавшееся невероятным, не пришло в голову взять пример с великой щедрости Людовика XIV по отношению к искусствам.

Правда, заслуги получают в Англии иные вознаграждения, делающие большую честь нации: уважение, питаемое народом Англии к талантам, столь велико, что человек заслуженный всегда завоевывает себе там положение. Во Франции г-н Аддисон был бы членом какой-нибудь академии и мог бы получить благодаря покровительству какой-то дамы пенсию в двенадцать тысяч ливров, а еще скорее ему причинили бы много хлопот под предлогом того, что в его трагедии «Катон» можно заметить отдельные выпады против привратника человека, занимающего высокое положение; в Англии же он был государственным секретарем. Г-н Ньютон был индендантом королевского Монетного двора; г-н Конгрив занимал важную должность; г-н Приор был полномочным послом; доктор Свифт является ирландским деканом и почитаем там выше примаса. И если религия г-на Попа не позволяла ему служить, то, по крайней мере, она не помешала ему получить за свой перевод Гомера двести тысяч франков. В давние времена я видел, как автор «Радамиста» почти умирал во Франции с голоду, а сын одного из величайших людей (сын драматурга Расина), какими когда-либо гордилась Франция, пошедший по стопам своего отца, был бы доведен до нищеты без помощи г-на Фагона.

Больше всего поддерживает искусства в Англии то уважение, коим они пользуются: портрет премьер-министра стоит обычно на камине в его кабинете, но я видел портрет г-на Попа в двадцати домах. Ньютон пользовался почестями при жизни, а после смерти ему также было воздано по заслугам. Лучшие люди нации спорили между собой о чести нести балдахин в его похоронной процессии. Если вы войдете в Вестминстер, то увидите, что там поклоняются не усыпальницам королей, но памятникам, которые благодарная нация воздвигала величайшим людям, содействовавшим ее прославлению; вы заметите там их статуи, подобно тому как в Афинах можно было видеть статуи Софокла и Платона, и я убежден, что один только вид этих славных монументов взволновал множество умов и создал целый ряд великих людей.

Англичан даже упрекали в том, что они слишком усердствуют и воздавании почестей за скромные заслуги; поводом к порицанию послужило, например, погребение в Вестминстере знаменитой комедийной актрисы мадемуазель Олдфилд, совершенное почти с теми же почестями, какие был оказаны сэру Ньютону; нашлись люди, утверждавшие, будто англичане притворно оказали столь высокие почести этой актрисе, дабы посильнее дать нам почувствовать их упрек в варварской и трусливой несправедливости, с какой мы выбросили на свалку тело мадемуазель Лекуврер.

Но смею вас заверить, что англичане, совершая торжественное погребение мадемуазель Олдфилд, захороненной в их Сен-Дени, совещались лишь со своим собственным вкусом; они далеки от того, чтобы клеймить бесчестием искусство софоклов и еврипидов и изничтожать тела своих сограждан - тех, кто посвятил себя чтению со сцены творений, которыми гордится их нация.

Со времен Карла Первого и в начале этих гражданских войн, затеянных фанатичными ригористами, которые сами в конце концов пали их жертвами, много писалось против зрелищ, тем более что Карл Первый и его супруга, дочь нашего Генриха Великого, в высшей степени их любили.

Некий доктор по имени Прюнн, считавший, что будет проклят, если станет носить сутану вместо короткого плаща, и пожелавший, чтобы одна половина человечества была истреблена другой во славу божию и во имя propaganda fide - (распространения веры (лат.)), - вздумал написать скверную книгу против вполне приличных комедий, каждодневно игравшихся - и вполне невинно - пред лицом короля и королевы. Он ссылался на авторитет раввинов и на несколько мест из святого Бонавентуры для доказательства того, что «Эдип» Софокла был делом рук дьявола, что отлучение Теренция было чем-то ipso facto – (само собой разумеющийся (лат.)), - и добавлял, что Брут, суровейший янсенист, убил Цезаря, занимавшего должность великого понтифика, лишь потому, что тот сочинил трагедию об Эдипе; наконец, он заявлял, что все лица, присутствующие на каком-либо спектакле, - отступники, отвергающие свое помазание и крещение. Это означало оскорбление величества и всей королевской фамилии. Англичане чтили в те времена Карла Первого и не желали, чтобы кто-то говорил об отлучении того самого государя, которому они позднее приказали отрубить голову.

Дело господина Прюнна было заслушано в Звездной палате, и он был осужден лицезреть свою прелестную книгу сжигаемой рукой палача, самому же ему отрубили уши; процесс его зафиксирован в государственных судебных актах.

В Италии очень остерегаются клеймить позором оперу и отлучать от церкви сеньора Сенезини или сеньора Кутюни; я же осмеливаюсь утверждать, что во Франции можно сколько угодно запрещать скверные книги, направленные против нашего театра; ибо, когда итальянцы и англичане узнают, что мы клеймили страшнейшим позором искусство, в котором достигли высочайшего мастерства, что у нас осуждается, как безбожный, спектакль, поставленный у святых отцов и в монастыре, что мы бесчестим игры, в коих Людовик XIV и Людовик XV были актерами, что объявляются делом рук дьявола пьесы, просмотренные самыми строгими цензорами и показанные добродетельной королеве, - когда, повторяю, иностранцы бывают свидетелями этой неслыханной наглости, этого недостатка уважения к королевской власти и готического варварства, которое осмеливаются именовать христианской суровостью, - что, полагаете вы, должны они думать о нашей нации и как могут они постичь одно из двух: либо что законы наши покровительствуют отверженному и презренному искусству, либо что у нас осмеливаются клеймить столь страшным позором искусство, находящееся под защитой законов, вознаграждаемое государями, культивируемое самыми значительными людьми и являющееся предметом восхищения нации? Как им понять, что в одной и той же библиотеке можно найти рядом с бессмертными творениями Расина, Корнеля Мольера и других филиппику отца де Брена против нашего театра?

 

Письмо двадцать четвертое

ОБ АКАДЕМИЯХ

У англичан задолго до нас существовала Академия наук; правда она не столь хорошо организована, как наша, быть может, лишь по одной той причине, что она древнее; ведь если бы она была создана после Парижской академии, она могла бы заимствовать у нее некоторые мудрые установления и усовершенствовать остальные.

Лондонскому Королевскому Обществу недостает двух вещей, наиболее нужных людям, - вознаграждений и правил. В Париже геометру или химику место в академии приносит небольшие, но верные средства; напротив, в Лондоне надо платить за то, чтобы стать членом Королевского Общества. Тот в Англии, кто говорит: «Я люблю искусства», и желает стать членом Общества, немедленно им становится; во Франции же для того, чтобы стать членом и пенсионером академии, недостаточно быть любителем, надо быть ученым и уметь оспаривать место у своих соперников, тем более опасных, что их воодушевляют слава, деньги, даже сами трудности и та непреклонность ума, которая вырабатывается обычно при упорных занятиях вычислительными науками.

Академия наук разумно ограничивается исследованием природы, и это поле деятельности поистине достаточно обширно для того, чтобы занять его вспашкой пятьдесят или шестьдесят человек. Лондонская академия спокойно смешивает литературу с физикой; мне, однако, кажется, что лучше иметь специальную Академию изящных литератур, дабы избежать такого смешения и не защищать диссертаций о римских прическах рядом с сотнями диссертаций на тему о новых кривых.

Поскольку в Лондонском Обществе мало порядка и нет никаких поощрений, а Парижское поставлено совсем на иную ногу, не приходится удивляться тому, что труды нашей Академии превосходят труды английских коллег: дисциплинированные и хорошо оплачиваемые солдаты должны в конце концов одолеть волонтеров. Правда, Королевское Общество имело Ньютона, но не оно его создало; там было даже весьма мало коллег, которые бы его понимали; гений, подобный г-ну Ньютону, принадлежал всем академиям Европы, ибо все могли многому у него научиться.

Прославленный доктор Свифт в последние годы царствования королевы Анны предложил проект основания академии [английского] языка по образцу Французской академии; проект этот поддерживал главный казначей граф Оксфордский, а еще больше - виконт Болинброк, государственный секретарь, обладавший даром произносить экспромтом речи в парламенте, отличавшиеся такой же чистотой языка, как кабинетные сочинения Свифта; он был бы покровителем и украшением этой Академии. Членами ее надлежало стать людям, сочинения которых должны были жить до тех пор, пока будет жить английский язык: то были доктор Свифт и г-н Приор, которого мы лицезрели здесь при исполнении должности государственного посла и который в Англии пользуется такой же репутацией, как у нас Лафонтен; то был г-н Поп - английский Буало; г-н Конгрив, которого мы вправе назвать английским Мольером; и многие другие, имена которых сейчас у меня ускользнули из памяти, способствовали бы процветанию этого товарищества от самого его рождения... но внезапно умерла королева; виги забрали себе в голову идею повесить покровителей Академии, что, как вы отлично понимаете, было смертельным для изящной словесности. Члены этой когорты имели бы огромное преимущество перед первыми людьми, составлявшими французскую Академию, ибо Свифт, Приор, Конгрив, Драйден, Поп, Аддисон и другие закрепили своими писаниями английский язык; что же касается Шаплена, Колетта, Кассена, Фаре, Перрэна, Котэна, то наши первые академики были позором нашей нации, и имена их стали столь смехотворны, что, если какой-либо мало-мальски приличный автор имел несчастье именоваться Шапленом или Котэном, он вынужден бывал изменить свое имя. В особенности же Английская академия должна была избрать себе занятия, совершенно отличные от дел нашей. Однажды некий образованный англичанин попросил у меня труды французской Академии; я ответил, что Академия эта вообще не пишет трудов, однако она выпустила шестьдесят или восемьдесят печатных томов славословий; он просмотрел один или два таких тома, но совсем не сумел почувствовать этот стиль, хотя он отлично понимает наших хороших авторов. «Все, что я здесь успел заметить, - сказал он мне, - это расточаемые кандидатом уверения в том, что его предшественник был великим человеком, кардинал Ришелье - весьма великим, канцлер Сегье - довольно великим, а Людовик XIV - более чем великим, причем ректор ему вторит совсем в том же духе и добавляет, что кандидат может с равным успехом стать неким родом великого человека, что же касается его, ректора, то он примет в этом посильное участие».

Легко понять, в силу какого злого рока почти все подобные речи делают так мало чести этой корпорации: Vitium est temporis potius quam hominis (Это больше порок времени, чем человека (лат.)). Незаметно установился обычай повторять эти панегирики при приеме: то было неким законным способом досадить публике. Если же кто станет доискиваться до причины, по которой величайшие гении, принятые в это сообщество, иногда произносили самые скверные актовые речи, то ее совсем нетрудно понять: они стремились блистать, они хотели по-новому осветить затасканный предмет; необходимость держать речь, смущение из-за отсутствия мыслей и жажда быть остроумным - это три вещи, способные сделать смешным самого великого человека: не находя новых мыслей, они ищут новые обороты и бездумно вещают, как люди, которые жевали бы пустоту и, погибая от истощения, делали бы вид, что они поглощают пищу.

Лучше, если бы вместо пункта устава, действующего во Французской академии и предписывающего публиковать все эти речи, только которыми она и известна, существовал бы закон, запрещающий их печатать. Академия изящной словесности поставила перед собой более мудрую и полезную цель, а именно выпустить для читающей публики собрание трудов, включающих интересные исследования и критику. Труды эти уже заслужили внимание иностранцев, и единственным пожеланием, кое может быть высказано, является просьба углубить одни предметы и совсем отказаться от трактовки других. К примеру, можно было бы с легкостью обойтись без какой-то там диссертации о преимуществах правой руки перед левой и без некоторых других подобных же изысканий, хотя и носящих менее смешное название, однако не менее легковесных.

Академия наук в своих исследованиях, более серьезных и приносящих более ощутимую пользу, охватывает тему познания природы и усовершенствования искусств. Надо полагать, что столь глубокое и настойчивое исследование, столь точные вычисления и тонкие открытия, столь значительные воззрения создадут в конце концов нечто такое, что послужит ко благу вселенной.

До сих пор, как мы уже вместе с вами отметили, самые полезные открытия делались в самые варварские века; по-видимому, на долю самых просвещенных времен и наиболее ученых сообществ остаются рассуждения по поводу того, что было изображено невеждами. Ныне, после продолжительных дискуссий между господами Гюйгенсом и Рено, известно определение наиболее выгодного угла между рулем корабля и килем, но Христофор Колумб открыл Америку, ничего не подозревая об этом угле.

Я весьма далек от того, чтобы делать из этого вывод о преимуществе слепой практики, однако было бы очень удачно, если бы физики и геометры, насколько лишь это возможно, соединяли умозрения с практикой. Быть может, то, что делает всего больше чести человеческому уму, часто бывает меньше всего полезным? Человек, владеющий четырьмя правилами арифметики и здравым смыслом, становится великим негоциантом - Жаком Кёром, Дельме, Бернардом, а какой-нибудь несчастный алгебраист проводит всю свою жизнь в поисках отношений между числами и их поразительных свойств, причем пользы от этого нет никакой и это не научает его тому, что представляет собой обмен. Относится это почти ко всем искусствам без исключения: существует предел, за которым исследования производятся только из любопытства; эти остроумные и бесполезные истины подобны звездам, расположенным чересчур далеко от нас и потому не дающим нам света.

Что касается Французской академии, то какую услугу оказала бы она литературе, языку, нации, если бы вместо печатаемых ежегодно панегириков публиковала добрые сочинения века Людовика XIV, очищенные от всех вкравшихся в них языковых ошибок! У Корнеля и Мольера полно таких ошибок, сочинения Лафонтена ими кишат; те же ошибки, что невозможно исправить, следовало хотя бы отметить. Европа, читающая всех этих авторов, воспринимала бы от них наш язык с уверенностью в его чистоте, которая навсегда осталась бы зафиксированной; хорошие французские книги, опубликованные с такой тщательностью за счет короля, стали бы одним из славных национальных памятников. Осмелюсь заметить, что г-н Депрео когда-то внес такое предложение, и оно было возобновлено человеком, чей ум, мудрость и здравый критический смысл всем известны (аббат де Ротлен); однако идея эта испытала ту же участь, что и многие другие полезные проекты: она была одобрена и заброшена.

 

Письмо двадцать пятое

ЗАМЕЧАНИЯ НА "МЫСЛИ" Г-НА ПАСКАЛЯ

Я посылаю вам уже давно написанные мной критические замечания на мысли господина Паскаля. Прошу вас, не сравнивайте меня в этом отношении с Езекией, хотевшим сжечь все книги Соломона. Я чту гений и красноречие Паскаля, но, чем больше я их уважаю, тем больше проникаюсь уверенностью, что он сам захотел бы исправить многие из этих мыслей, небрежно набросанных им на бумаге, с тем чтобы позднее подвергнуть их исследованию; именно потому, что я восхищаюсь его талантом, я и оспариваю некоторые его идеи.

Мне представляется, что в целом настроение, в котором г-н Паскаль писал эти мысли, можно определить как стремление показать человека в одиозном свете. Он упорно старается изобразить всех нас дурными и жалкими: он выступает против человеческой природы почти в том же духе, как он выступает против иезуитов; он приписывает существу нашей природы то, что присуще лишь некоторым из людей; он сыплет красноречивыми инвективами по адресу человеческого рода. Я осмеливаюсь стать за защиту человечества против этого возвышенного мизантропа; я осмеливаюсь утверждать, что мы не так злы и не так жалки, как он говорит; более того, я сильно убежден в том, что, если бы он следовал в задуманной им книге плану, проступающему в его мыслях, книга эта оказалась бы наполненной красноречивыми паралогизмами и восхитительно извлеченными ложными выводами. Я даже считаю, что все недавно выпущенные книги, направленные на обоснование христианской религии, более способны шокировать, чем служить поучению. Все эти авторы, видимо, претендуют на то, что смыслят в этом предмете больше, чем Иисус Христос и апостолы! Ведь это значит поддерживать дуб оградой из роз: можно убрать бесполезные розы, не страшась причинить ущерб Дереву.

Я тщательно отобрал отдельные мысли Паскаля, на которые ниже даю ответы. Судите сами, прав я или же нет.

I

Величие и ничтожность человека настолько зримы, что истинной религии необходимо поучать нас тому, что в человеке заложен некий огромный принцип величия и одновременно - некий огромный принцип ничтожества. Ибо истинная религия должна до основания проникать в нашу природу, т.е. познавать все, что в ней есть великого и ничтожного, а также причины того и другого. Необходимо также, чтобы она обосновывала поразительные контрасты нашей природы.

Подобный метод рассуждения представляется ошибочным и опасным; ведь миф о Прометее и Пандоре или платоновский миф об андрогинах, а также догмы сиамцев дают достаточно веское обоснование этих очевидных контрастов. Христианская религия не станет менее истинной, даже если из нее не будут извлекаться подобные остроумные выводы, единственная цель которых - явить блестки ума.

Христианство учит лишь простоте, человечности, милосердию: попытка превратить его в метафизику может только сделать его источником ошибок.

II

Пусть исследуют на этот предмет все религии мира и посмотрят, существует ли какая-либо религия, кроме христианской, которая удовлетворяла бы этому требованию.

Может ли быть таковой религия, которую нам проповедовали философы, предлагавшие нам взамен всех благ благо, заключенное в нас самих? Разве здесь надо искать истинное благо? Нашли ли философы средство исцеления наших зол? Разве можно исцелить высокомерие человека, приравнивая его к Богу? Нашли ли исцеляющее средство от наших вожделений те, кто приравнивал нас к животным и кто выдавал земные радости за высшее благо?

Философы вообще не проповедовали религию: речь идет вовсе не о том, чтобы сражаться с их философией. Никогда философ не говорит, что он вдохновлен Богом, ибо с этого момента он перестает быть философом и становится пророком. Дело не в том, чтобы понять, взял ли Иисус Христос верх над Аристотелем, дело в доказательстве того, что религия Иисуса Христа была истинной, а религии Магомета, язычников и всех прочих - ложными.

III

А между тем, и помимо этой загадки, самой непостижимой из всех, мы непостижимы для нас самих. Гордиев узел нашего состояния завязан своими извивами и складками в бездонной пропасти первородного греха, так что человек оказывается еще более непостижимым без этой тайны, чем эта тайна непостижима для человека.

Раньше, чем произносить слова, надо подумать. Человек непостижим без этой непостижимой загадки: зачем стремиться идти дальше, чем шло Писание? Не дерзостно ли это - полагать, что оно нуждается в поддержке и что эти философские идеи могут такую поддержку ему оказать?

Что отвечал бы г-н Паскаль человеку, который бы ему молвил: «Я знаю, что тайна первородного греха является объектом моей веры, но не моего разума. Я отлично постигаю вне всяких тайн, что представляет собой человек. Я вижу, что он появляется на свет, как все остальные животные; что роды матерей более болезненны, [чем у самок], потому что они обладают более хрупким сложением; что иногда и женщины, и самки умирают во время схваток; что бывают иногда дети с ущербною конституцией, лишенные в жизни одного или даже двух чувств, а также способности мыслить; что люди, обладающие наиболее совершенной конституцией, обычно наделены самыми живыми страстями; что всем людям свойственна одинаковая любовь к себе и она столь же необходима им, как и пять их чувств; что эта любовь к себе дана нам Богом ради сохранения нашего бытия и что он дал нам также религию, дабы эту любовь к себе направлять; что идеи наши бывают правильными или же непоследовательными, туманными или яркими в соответствии с тем, насколько крепки наши органы чувств, насколько они утонченны и насколько мы сами эмоциональны; что мы целиком зависим от воздуха, который нас окружает, от пищи, поглощаемой нами, и что во всем этом нет ровно никаких противоречий. Человек - вовсе не загадка, как вы это вообразили, дабы доставить себе удовольствие ее разгадать. Человек, как нам представляется, занимает свое место в природе, более высокое, чем животные, которых он напоминает своей конституцией, и более низкое, чем другие существа, которым он уподобляется, возможно, своей способностью мыслить. Так же как и все, что нас окружает, он причастен добру и злу, удовольствию и страданию. Он наделен страстями, чтобы действовать, и разумом, чтобы управлять своими поступками. Если бы человек был совершенным, он был бы Богом, и пресловутые контрасты, которые вы именуете противоречиями, суть необходимые составные части конституции человека, являющегося тем, чем он и должен быть».

IV

Проследим за нашими побуждениями, понаблюдаем самих себя - и мы ясно увидим живые признаки этих двух наших натур. Могут ли подобные противоречия содержаться в простом субъекте?

Эта двойственность человека столь очевидна, что находились люди, полагавшие, будто мы имеем две души, ибо простой субъект казался им неспособным на такие и столь внезапные смены обличья, на смену безмерного высокомерия ужасающим упадком духа.

Наши различные волеизъявления не являются противоречиями нашей природы, и человек вовсе не есть простой субъект. Он состоит из бесчисленного количества органов. Когда один из этих органов хоть немного подвергается изменению, необходимо изменяются все впечатления, получаемые мозгом, и живое существо обретает новые мысли и волевые импульсы. Весьма верно, что мы бываем то сражены печалью, то преисполнены высокомерием, это, естественно, происходит, когда мы оказываемся в противоречивых ситуациях. Животное, которое его хозяин ласкает и кормит, и другое, которое медленно и искусно убивают, чтобы затем его препарировать, испытывают прямо противоположные ощущения; точно так же и мы: различные наши состояния столь мало противоречивы, что было бы противоречием, если бы их у нас не было.

Глупцы, высказавшие мысль, что у нас две души, с равным успехом могли бы приписать нам тридцать или сорок душ, ибо человек, охваченный великой страстью, часто имеет тридцать или сорок различных идей по поводу одного и того же предмета, да и должен их иметь в силу необходимости, поскольку объект его страсти предстает ему в различных обличьях.

Пресловутая двойственность человека - идея столь же нелепая, сколь и метафизическая. С таким же успехом я мог бы сказать, что двойственна собака, которая ластится и кусает, двойственна курица, проявляющая столько заботы о малых цыплятах и затем покидающая их вплоть до того, что она их не узнает, двойственно зеркало, отражающее различные предметы, наконец, двойственно дерево, то отягченное листьями, то лишенное их. Я признаю, что человек непостижим, но столь же непостижима и вся остальная природа, и в человеке не больше очевидных противоречий, чем во всем остальном.

V

Если не ручаться за то, что Бог есть, это значит ручаться за то, что его нет. Какую позицию вы займете? Взвесим выигрыши и убыток в случае, если признается существование Бога. Если вы выиграете, вы выиграете все, если же проиграете, то не потеряете ничего. Итак, не колеблясь, ручайтесь за то, что он есть. - Да, следует побиться об заклад, но, быть может, я в этом пересолил. - Что ж, поскольку шансы на выигрыши и потерю равны, то при условии, что у вас всего только два пути к выигрышу вместо одного, вы все-таки можете побиться об заклад.

Явно ошибочно говорить: не ручаться за то, что Бог есть, - значит ручаться за то, что его нет, ведь тот, кто сомневается и нуждается в просвещении, не может с уверенностью ручаться ни за, ни против.

Впрочем, параграф этот кажется немного неприличным и ребяческим; эта идея игры, выигрыша и проигрыша не подобает серьезности предмета.

Более того, моя заинтересованность в том, чтобы во что-то верить, не является доказательством существования этой вещи. Я подарил бы вам, говорите вы мне, власть над миром, если бы верил в то, что вы правы. Итак, я от всего сердца желаю, чтобы вы были правы, но, пока вы мне этого не докажете, я не могу вам верить.

Начните с того, можно было бы сказать г-ну Паскалю, чтобы убедить мой разум: конечно, я заинтересован в том, чтобы Бог был, но, если согласно вашей системе Бог явился лишь очень небольшому числу людей, если это небольшое число избранных столь отпугивающе ужасно, если я сам не могу здесь ничего сделать, скажите мне прошу вас, какой интерес мне вам верить? И разве у меня нет вполне ощутимого интереса быть убежденным в противоположном? С каким лицом осмеливаетесь вы указывать мне на вечное блаженство, на которое из миллиона людей может рассчитывать едва ли один? Если вы стремитесь меня убедить, возьмитесь за это иначе и не говорите мне то об игре, случае, о пари, орле или решке, то об устрашающих терниях, рассыпаемых вами на пути, коим я хочу и должен идти. Ваше рассуждение может только породить атеистов, коль скоро голос всей нашей природы нам не станет кричать, что Бог есть, с той же силой, с какой отмечены слабостью все эти тонкие ухищрения.

VI

Глядя на слепоту и убожество человека и поразительные контрасты, обнаруживаемые его природой; наблюдая немоту вселенной и непросвещенность человека, отчужденного от самого себя и как бы затерявшегося в этом закоулке вселенной, лишенного знания о том, кто его пуда поместил, что он должен там делать и чем он станет там после смерти, я бываю охвачен ужасом, как человек, которого бы во время сна перенесли на страшный необитаемый остров и который проснулся бы, не ведая, где он находится, и не имея ни малейшего средства оттуда уйти; поэтому-то я и бываю поражен мыслью, каким образом люди не впадают в отчаяние, находясь в столь жалостном состоянии?

В то время как я читал это размышление, я получил письмо от одного из моих друзей, живущих в весьма удаленной стране. Вот его слова:

«Я живу так, как вы меня здесь оставили: ни веселее, ни печальнее, ни более богато и не более бедно; я пользуюсь отличным здоровьем, имею все то, что делает жизнь приятной, без любви, без алчности, без честолюбия и зависти, и до тех пор, пока так будет продолжаться, я буду смело называть себя счастливейшим человеком».

Существует много людей, столь же счастливых, как он; у человека с этим обстоит так же, как у животных. Один пес ест и спит со своей подругой, другой крутит вертел и вполне этим доволен, третий впадает в бешенство, и его убивают. Что до меня, то, когда я наблюдаю Париж или Лондон, я не усматриваю никакой причины для того отчаяния, о котором говорит г-н Паскаль: я вижу город, ничем не напоминающий пустынный остров; напротив, он населен, изобилен, цивилизован, и люди там счастливы настолько, насколько это позволяет человеческая природа. Мудр ли человек, готовый повеситься из-за того, что он никогда не видел Бога в лицо и что его разум не в состоянии разгадать таинство святой троицы? Ведь с таким же успехом можно приходить в отчаяние оттого, что не имеешь четырех ног и двух крыльев.

Зачем нам приходить в ужас от нашего существа? Существование наше вовсе не так злосчастно, как нас хотят заставить поверить. Смотреть на вселенную как на карцер и считать всех людей преступниками, живущими в ожидании казни, - это идея фанатика; а полагать, что мир - это место услад, где люди должны лишь получать удовольствия, - это химерическая мечта сибарита. Мудрому человеку, по-моему, свойственно думать, что земля, люди и звери являются именно тем, чем им и надлежит быть в порядке, созданном провидением.

VII

(Иудеи считают), что Бог не оставит другие народы навеки в этих потемках; что он явится избавителем для всех; что их миссия в этом мире его возвестить; что они созданы с явным намерением сделать их глашатаями этого великого пришествия, дабы они призвали все народы присоединиться к ним в этом ожидании избавителя.

Иудеи всегда ожидали избавителя, но их избавитель - для них, не для нас; они ожидают Мессию, который сделал бы иудеев властителями над христианами, мы же уповаем, что Мессия в один прекрасный день объединит иудеев и христиан; их мысли на этот счет прямо противоположны нашим.

VIII

Закон, которым управляется этот народ, в целом представляет собой древнейший из законов мира, самый совершенный и единственный постоянно и неукоснительно соблюдавшийся в государстве. Именно это показывает в различных местах иудей Филон, а также великолепно излагает Иосиф в сочинении «Против Аппиона», где он дает понять что закон этот столь древен, что даже само слово «закон» не было известно людям, более древним, чем те, что жили на тысячу с чем-то лет позже, так что Гомер, повествующий о стольких народах, никогда им не пользовался. Легко судить о совершенстве этого закона по простоте его выражения, в которой можно заметить, с какой мудростью, справедливостью и здравым смыслом в нем все предусмотрено так, что древнейшие законодатели греков и римлян, хоть сколько-нибудь в нем разбиравшиеся, заимствовали из него свои главные установления; это ясно следует из их так называемых Законов двенадцати таблиц и из других доказательств, приводимых в этом сочинении Иосифом.

Утверждение, что закон иудеев - самый древний, весьма ошибочно, ибо до законодателя евреев Моисея они жили в Египте, стране, наиболее прославленной на Земле своими мудрыми законами.

Большой ошибкой является также утверждение, будто слово «закон» стало известно лишь после Гомера: Гомер говорит о законах Миноса; слово «закон» встречается у Гесиода; и даже если бы это слово не встречалось ни у Гесиода ни у Гомера, это ровным счетом ничего бы не доказывало.

Еще одной большой ошибкой является мысль о том, что греки и римляне заимствовали якобы свои законы у иудеев. Это не могло быть в ранний период их республик, ибо тогда они не могли знать иудеев; этого не могло быть и во времена их величия, ибо тогда они питали к этим варварам презрение, известное всему свету.

IX

Народ этот, кроме того, заслуживает восхищения за свою искренность. Они с любовью и верностью хранят книгу, где Моисей заявляет, что они постоянно были неблагодарными в отношении Бога и ему известно, что они станут такими еще больше после его смерти; однако он призывает небо и Землю в свидетели того, что он достаточно много об этом им говорил; что, наконец, Бог, разгневавшись на них, рассеет их по всем народам земли; что поскольку они разгневали его, поклоняясь богам, которые вовсе не были их богами, он вселит в них гнев тем, что наречет их народом, не являвшимся его народом. И все-таки эту книгу, позорящую их таким образом, они берегут ценой своей жизни. Подобное чистосердечие не имеет себе примера в мире, как не имеет оно и естественного основания.

Искренность эта имеет примеры повсюду, и коренится она только в естестве. Высокомерие каждого иудея заставляет его верить в то, что вовсе не его омерзительная политика, не его невежество в искусствах и грубость погубили его, но что его покарал божий гнев. Он с удовлетворением полагает, будто понадобился ряд чудес, чтобы его сразить, и будто нация его по-прежнему остается возлюбленной Бога, который ее карает.

Если какой-нибудь проповедник провозгласит с кафедры по-французски: «Вы - нечестивцы без сердца и правил, вы были разбиты при Гох-ШтедтеиРамильи, потому что не сумели себя защитить ", - его забросают камнями; но если он говорит: " Вы - католики, возлюбленные Богом; ваши нечестивые прегрешения разгневали всевышнего, и он отдал вас на растерзание еретикам при Гохштедте и Рамильи; но когда вы вернулись к вашему Господину, он благословил ваше мужество при Денэне» - слова эти обеспечивают ему любовь слушателей.

X

Если есть Бог, надо любить лишь его, а не его творения.

Нужно любить творения, и очень нежно; нужно любить свою родину, свою жену, своего отца и своих детей, и любить их тем более, что Бог заставляет нас их любить вопреки нам самим. Противоположные принципы способны лишь творить жестоких резонеров.

XI

Мы рождаемся неправедными, ибо каждый тяготеет к самому себе. Это противоречит всякому порядку. Следует тяготеть ко всеобщемy. Склонность к самому себе бывает началом всяческого беспорядка на войне, в общественной жизни, хозяйстве и т.д.

Это совершенно в порядке вещей. Невозможно, чтобы какое-либо общество сформировалось и продолжало существовать без любви человека к себе, как невозможно рожать детей без вожделения или мечтать о пропитании без аппетита и т.д. Именно наша любовь к самим себе помогает любви к другим; именно наши взаимные потребности делают нас полезными для человечества; это - основа любого обмена; это - извечное связующее звено между людьми. Без любви к себе не могло бы быть изобретено ни одно искусство или образовано общество хотя бы из десяти человек; именно эта любовь к себе, полученная каждым живым существом в удел от природы, подсказывает нам уважение к самолюбию других людей. Закон направляет эту любовь к себе, религия ее совершенствует. Разумеется, Бог мог бы создать тварей внимательными единственно только к благу другого. В этом случае купцы находились бы в Индии исключительно в благотворительных целях, а каменщики дробили бы камни, чтобы доставить удовольствие своему ближнему. Но Бог устроил вещи иначе. Так не будем же обвинять дарованный нам Богом инстинкт; и извлечем из него ту пользу, которую он нам и велит извлекать.

XII

(Скрытый смысл пророчеств) не может ввести в заблуждение, и только один этот народ был настолько плотским, что мог в этих случаях ошибаться. Ведь когда блага обещаны в изобилии, что мешает понимать их как истинные блага, кроме алчности людей, связывающей это чувство с земными благами?