твоя любовь подпускала близко.🐋

«Память — это то, что мы есть. Моменты жизни и чувства, застывшие, как насекомые в янтаре, жемчужины, нанизанные на нити разума. Отнимите у человека воспоминания, и вы отнимите у него все…»

— Марк Лоуренс, Король Терний.

«Хорошо, а теперь оставьте воспоминания. Оставьте малейшие детали, отголоски чувств, образы памяти. И вырвите ключевой ингредиент. Попробуйте оставить любовь, вырвав возлюбленного, сохранить любовь в первозданном виде, сломав главную ее составляющую.

Когда рушится основа воспоминания, осколки ее, подобно битому стеклу впиваются в человека, мучая долго и мучительно, но оставляя живым…»

Теперь понятно, что значит «перегореть». Именно это произошло с ними. «Они» перегорели. Что-то погасло, и всё стало безразлично.

Или нет?

Высокая многоэтажка, уходящая верхушкой в небо, построена в центре кипящего и шумного мегаполиса. В высотке квартиры. В квартирах самые разные жизни. Одна из них когда-то была источником теплого света по вечерам, она играла на гитаре и перебирала черно-белые клавиши фортепиано. Она пела тихим голосом с хрипотцой и в то же время мелодичным и звонким, словно колокольчик. В квартире на двадцать восьмом этаже всегда пахло ароматизированный чаем и сигаретным дымом. В квартире на двадцать восьмом этаже иногда били посуду и дарили маленькие серебряные серьги-колечки. В этих ничтожных сорока семи квадратных метрах уживались два человека, две души, разные внешне и похожие внутри.

Один — высокий, улыбчивый, поведением еще часто напоминающий непоседливого ребёнка. Он носил рубашки в клетку и любил разворотить общую постель до состояния взрыва, и обнимал во сне всегда со спины. Другой вечно перекрашивал волосы и улыбался так, что хотелось жить, как бы плохо не было. Он писал по ночам тексты песен, что навсегда останутся внутри четырёх стенок маленького ящика секретера, просто так покупал тюльпаны в круглосуточном цветочном и оставлял их на столе без записки или отдавал в руки молча, пряча смущенные глаза под черной (ах, нет, уже пепельной) челкой.

«Юнги, давай спросим у соседей, что останется от нас, если „нас“ не станет.»

Когда Чонгук вдруг сказал это поздно вечером, пытаясь отобрать у старшего порядком поднадоевшую сигарету, Юнги поймал его за запястье и, притянув к себе, выпустил дым прямо в лицо, улыбнувшись так, как умеет только он. Гук тогда закашлялся и протянул жалобное «Хён». А Юнги стряхнул пепел и шикнул непонимающе.

«Как это нас не станет?»

Тогда они оба рассмеялись, стоя босиком на балконе, хотя на улице уже давно был ноябрь. А потом их не стало. Просто в один момент «они» треснули где-то в глубине и раскрошились. А чувство пустоты осталось. У каждого. Пустота шуршала в страницах полу-разорванного блокнота Чонгука, в котором хранилось неизвестное число зарисовок и портретов. Блокнот бережно лежал на средней полке шкафа в опустевшей квартире Юнги. Пустота хрипела в голосе Чонгука, когда утром он просыпался в съемной квартирке и глотал таблетки, порой и не разбирая, что запивает холодной водой из-под крана. Пустота роняла слезы, смотря на открытую бутылку сухого вина и лежащие на полу фотографии, на которых Юнги находил только Чонгука. Чонгук на фоне города; Чонгук и уличная кошка; лопающий за обе щеки японские сладости Чонгук. ЧонгукЧонгукЧонгук. Везде, всегда объектив камеры Юнги тянулся к нему.

Чувство пустоты не покидает, преследует, сжирает по мелким кусочкам. Иногда Юнги открывает утром глаза, и смотрит на вторую половину кровати. Кажется, что он, Чонгук, просто в ванной и скоро вернется. Юнги почти слышит звук льющейся воды. Но в глубине души он знает — его нет в квартире. И если ночью он потрогает его половину постели, там будет холодно.

Чувство скребёт по утрам, когда Юнги пытается достать маленький кусочек скорлупы прямо из яичницы, шипящей на горячей сковороде, и обжигает палец. Чонгук всегда жалел его незначительные царапки и ушибы. Чувство воет, когда Юнги заходит по вечерам домой, по привычке говоря: «Я дома, Кукки». И потом оседает на холодный кафель прихожей, дергая себя за волосы и держа прозрачные слезы в себе, но… не всегда получается.

before \\ до.

Rise — Taemin

Юнги играет на пианино, когда солнце садится за горизонт. Пальцы порхают над клавишами. Играет на рассвете. Играет, когда за окном дождь, снег, ветер и обжигающая жара. Играет с необыкновенным, очень личным выражением нежности и со знанием, что в музыке спрятано сокровище. В каждой мелодии это сокровище — для Мин Юнги — Любовь. В Бетховене любовь трепетная, почти трогательно-плачущая, тихая и возвышенная. В Зельмере эта любовь играючи расправляет свои нарядные одежды и танцует в сердцах людей то венский вальс, то резкое танго. Но любовь собственных композиций Юнги слишком специфичная, слишком «другая». Она витает вокруг него, пока он курит, она выливается на бумагу рванным неровными нотами в четыре утра, рождая из себя то мелодии о любви и тоске, то колкие обрывы и резкие удары по клавишам. Любовь Мин Юнги понимал только он. Чонгук. Иногда он садился за инструмент, совсем рядом и играл вместе с ним, даже не зная музыки. Просто подыгрывал. А потом брал зажигалку, рисуя на ней маленького, немного кривого кита и, улыбаясь, поджигал свечки, стоящие на крышке пианино. Юнги тогда укладывал голову на плечо Чонгука и водил холодными пальцами над крохотным лучиком огня.

— Тебе не обжечь ладонь моей любовью.

after \\ после.

Он не обжегся этой любовью. Он сгорел в ней. Чон Чонгук сжёг себя в огоньке зажигалки, который всегда задувал, подберись он к кончику сигареты мальборо. Теперь каждый день он просыпается в холодной квартире и не чувствует… ничего. Есть люди, которые, потеряв в жизни что-то важное, что-то, что является частью их жизни, их естества, теряют в итоге и себя. Они бесцельно существуют, приходят зачем-то в полночь на вокзальную площадь или в центральный парк и подолгу сидят на холодных скамьях. Такие, как Чонгук, не знают, куда идти, не знают, как заглушить тянущую липкую боль под ребрами. И еще Чонгук не знал, как забыть Юнги.

Память — очень интересная часть человеческого разума. Мы можем годами помнить незначительные вещи и забывать, казалось бы, что-то важное. Чонгук ненавидел свои воспоминания о человеке, что старше его на три с половиной года. Он помнит, как звучит смех Юнги, помнит, что тот не любит ничего кроме красного сухого, и помнит, как глаза с необычным кошачьим разрезом смотрели на него с безмятежной лаской и спокойной усталостью. Тогда они стояли в пять утра перед круглосуточным цветочным у дома Юнги, потому что Чонгук позвонил ему и сказал: «я не поеду в США без тебя». И он не поехал, пропустил рейс, на который потратил большую часть своих денег, и смотрел из окна квартиры на двадцать восьмом этаже, как тот самый самолет поднимается в небо, чертя за собой белую полосу. А потом он знакомился с покусанными губами Юнги, улыбаясь.

Чонгук не знал, как забыть Юнги, потому что на самом деле не хотел этого.

before \\ до

— Ты ограбил бумажный завод?

Старший сидит за столом с музыкальной аппаратурой. Вокруг него в беспорядке валяются обрывки бумаги, исписанные с обеих сторон, смятые, потом снова разглаженные, но в итоге все равно брошенные на пол. На тумбочке лежит еще одна чистая пачка, пока не пострадавшая от чернил черной шариковой ручки.

— У меня кризис, закройся — резко шикает Юнги, нервно стуча ногтями по поверхности стола.

— Всегда хотел спросить, — начинает привычно беззаботно Чонгук и садится на соседний стул, сбросив с него еще два смятых комка бумаги. Пара карих глаз бесцельно осматривала один за одним листы, вылавливала более-менее приемлемые фразы. Чонгук взял один из смятых кусков бумаги. — Почему ты пишешь на бумаге, если все равно хранишь тексты в ноутбуке?

Юнги повернул к младшему голову, и положили ее на сплетенные пальцы. Взгляд бегал по лицу Чонгука, по фону за ним. «Опять в карандашной пыли лоб замарал.» — Юнги машинально тянется к запачканному лицу Чонгука, стирает карандаш.

— У меня не получается писать хорошо, когда я печатаю.

— Реально?

— Реально, — передразнивает его хён и берет еще один белый лист из стопки рядом с Чонгуком.

Гук смотрит выжидающе, следит за шариковой ручкой, выводящей замысловатые, немного скошенные влево иероглифы и тоже берет лист:

«Белые листы по-прежнему пусты.

Стерты номера. В коме до утра.

Серое небо и тихая жалость.»

Юнги смотрит украдкой на пишущего парня и прячет улыбку в рукаве кофты. Вечером он найдет этот лист, исписанный красной пастой, и выльется через чернила одна из самых личных песен Мин Юнги:

«Пламя закружит в безудержном танце.

Шелком укроют звезды.

Дыханием в такт пылают уста.

Сорвемся ввысь.

Дрожью по коже воздух.

Закрой глаза

И медленно проснись.»

after \\ после

Boy Epic — The heart wants what it wants

От смертельно-противного чувства пустоты всегда спасает кокаин. Или амфетамин, что под руку попадется.

Маленькие пакетики с порошком, похожим на соль приносит с собой чувство охуенной радости и такого удовлетворения от всей жизни, что хочется скакать на кровати, прыгать до потолка и бить подушкой стены. Юнги «балуется» этим всего ничего, каких-то пять месяцев. Он вдыхает глубоко и резко, жмурится, трет нос тыльной стороной ладони, закатывает глаза и падает на диван. Все по отработанной схеме.

«Мне под кожу запустили бы дельфинов стаю, правда,

Красные моря в твоих запястьях разольются словно вина, что мы пили меж уродливых домов.»

Накрывает быстро.

Сначала пёстрые фейерверки под веками, а потом — невыносимая эйфория. Он кожей чувствует воздух, это немного щекотно и приятно до колючих мурашек по спине. Юнги улыбается, под коксом может надраить квартиру до блеска, придумать текст для новой неизвестной никому кроме него песни или позвонить своей первой девушке и спросить, какого это, быть замужем. В этот момент он не думает о неряшливых, вечно взъерошенных волосах, о настолько насыщенно-карих глазах, что иногда не отличить радужку от черной точки зрачка, не думает о небольшой разнице в росте и о том, что всегда приходилось вставать на носочки, чтобы поцеловать в кончик носа.

Юнги вдыхает кокаин и вместе с ним — Жизнь. На час.

А потом дымка твердеет, трескается, как стекло и рассыпается, колко впиваясь в тело. Реальность накатывает душащими волнами, напоминает о боли и прошлом. И Юнги всегда вспоминает его. Юнги вспоминает Чонгука. Он смотрит в пустоту, зовет его по имени шепотом и глотает слёзы. Он сворачивает калачиком уже где-то на полу, к чертям забыв о диване или кровати. Он скребет по полу короткими ногтями и жмётся к холодному паркету, надеясь, что он его согреет.

Но сегодня он откладывает кредитку, которой ровнял в длинные тонкие дорожки белый порошок, и вместо этого берет телефон, трясущимися пальцами ища на полке ключи от дома, и выбегает на улицу с неконтролируемым желанием увидеть Чонгука. После полугода молчания. Он прется через весь город под переменный дождь с яркими солнцем, проходит пешком через несколько микрорайонов, наступает в лужу и мочит красно-белую пачку сигарет. Но только в районе Сондонгу Юнги понимает, что не знает, где жил эти полгода Чонгук.

***

Кафель небольшой ванной в съемной квартире Чонгука темный и холодный, на нем даже нет коврика под ноги (Чонгук не раз скользил мокрой ногой по полу и зарабатывал новый синяк после падения). Парень смотрит на себя в зеркало, будто и не знает, кто это стоит перед ним. Глотает таблетки, не запивая их водой и морщится, когда капсулы антидепрессантов проталкиваются по горлу вниз. Чонгук кривит губы в улыбке, смотря на свое отражение, отходит к стене и прижимается к стене, ударяясь затылком. Улыбка рваная, немного даже безумная, отчаявшаяся. Чонгук сдавленно смеется и оседает на пол. Смех больше похож на плач. Вода шумит в раковине тонкой струйкой. Чонгук смеется и не знает, как долго он один.

— Хён…

…и он почти слышит, как низкий голос произносит его имя.

before \\ до

— Хён…

— Я тоже, Кукки.

— Но ты даже не дослушал, что я сказал.

Юнги откусывает кусочек печенья, крошки падают на светлые джинсы. Они сидят в аэропорту, в зале ожидания. Первый попавшийся рейс, подходящий по цене, два рюкзака и пакет с сувенирами — они были пятнадцать дней в другом конце света и почти не знали языка. Их никто не знал, они не знали ничего, кроме друг друга. Это было странно-очаровательно.

— Чон Чонгук, — смакует каждую букву Юнги. — Сколько мы знакомы?

Они из того типа людей, которых принято называть странными. Знаете, такие танцуют в супермаркетах и на улицах, громко смеются, говорят непонятные вещи, внезапно сбегают из города. Или из страны. У таких горят глаза, горят желанием жить и быть счастливыми. Они упиваются миром, любят, живут.

— Два с чем-то года?

Странные люди снимают номер с двуспальной кроватью, целуются в прозрачных лифтах, хлюпают обувью по дну фонтана в три ночи и лежат на центральной площади, мощенной старинной плиткой. Странные люди похожи на птиц, которых они изображают, переплетая руки и растопыривая пальцы. Они свободны.

— Чон Чонгук, — снова говорит Мин, смотря на суетящуюся группу людей у выхода на посадку до Брюсселя. — Я знаю тебя до самого маленького атома, доступного мне. Твой тон, взгляд, то, как ты сейчас повёл бровью, считая, что я выебениваюсь, — младший резко приложил руку к брови и фыркнул. Этот циник, даже не смотрел на него.

А Юнги думает, что этот Чон Чонгук и правда очарователен. С ним охуительно танцевать, потому что он не заморачивается, охуительно сидеть в коридорах, валяться на горячем паркете, голова к голове, ржать, рассматривать татуировки, завтракать с утра на маленькой кухоньке или в отельном ресторане и шутить дебильные шутки. Он смотрит на Чонгука: лицо подплывает, подсвеченное разноцветным ночными светильниками аэропорта; выспавшийся на плече у старшего в автобусе, сейчас он смотрит на бистро, на заднем плане думая о том, Юнги уверен, что он не ел уже восемь часов.

— Ты чертов менталист, — беззлобно фыркает Гук и хватается безымянным пальцем палец хёна. — Жрать хочу, пошли в бистро.

‚Ну я же сказал, что он голодный‘

— Там цены в три раза больше.

— Иначе я съем тебя, хён. Пойдем, у нас еще есть деньги.

Юнги опускает голову, пряча слишком довольную улыбку, и они идут в бистро. Весь мир наполнен светом и искрами, стоит только закрыть глаза и слушать. Маленький мир заграничного аэропорта наполнен звуками голосов, неизвестными языками, сигналами о выходах на посадку, отрепетированным голосом сотрудника из колонок-оповещателей. А еще он искрит шорохом демисезонного пальто Юнги и стуком ложки о стенки чашки с чаем, который Чонгук заказал.

— Хён.

— Я тоже, Кукки.

‚Я тоже тебя люблю‘

after \\ после

EXO — Monster

Чонгука колотит от холода и ветра, колющего щеки и забирающегося под тонкую толстовку и футболку, руки трясутся от переизбытка успокоительных. Глаза требуют сна, сердцу нужен обогреватель. Замерзло оно совсем и трещит по швам. Парень ежится, но упрямо держит околевшие руки в карманах джинсов. На улице градусов семнадцать, но противный моросящий дождь и ветер от реки делают все еще более омерзительным. Успокоительное, смешавшееся с антидепрессантами, дают почти такой же результат, что и приличная порция какого-нибудь органического наркотика. Чонгука пошатывает немного, туманит мозги так, что не хватает на этом фоне только пляшущих галлюцинаций, типа Техена в розовой юбке, да с кошачьими ушами. Хотя это не настолько бредового, если подумать.

С другой стороны дороги до Гука доносятся грубые голоса и раздражающий гогот. Местный гоп-стоп проходит. Чонгука тошнит, и он включает ‚Monster‘ громче в своих раздолбанных наушниках. Иногда кажется, что будь возможно создание идеального мира, эта прослойка общества никуда бы все равно не делась. Она есть в каждой стране, будь то самобытная Россия или многонациональная Америка. Корея не является исключением. Противный свист доносится до Чонгука. Кучка из шкафоподобных кабанчиков вальяжно переходит не оживлённую дорогу и увязываются за Гуком.

— Эй, херь на палочках, — гаркает кто-то из них, нагоняет ничего не слышащего Чонгука. — Я сказал, херь на палочках.

Мужик обгоняет Чона и встает прямо перед ним, заставляя остановиться, волосатая рука опускается на плечо. Чонгука тошнит. Он поднимает голову, смотря поверх отросшей челки. Хотелось бы просто дернуть плечом, сбрасывая тяжелую, воняющую рыбой руку, но Чонгук вынимает один наушник и хрипит севшим голосом.

— Чего-то хотел?

Кучка разрывается низким смехом, большего походящим на визг гиен. Один из них подбегает к Гуку и пихает в бок. Тот отшатывается и плечом мажет по шершавой стене дома.

— Хотел, — скрипуче шуршит второй, что будет пониже Чонгука. — Больно казаны зудят, я почешу об тебя?

Не соображающий мозг Чонгука тормозит и клинит, первый удар без малого приходится по челюсти. Следующее, что он видит — это быстро надвигающаяся на него серая стена многоэтажки.

Его толкают вперед, но он успевает дернуться и выставить перед собой руки, тормозя столкновение, подставляясь под следующий удар по ребрам. Его бьют быстро и сильно. Следующий удар приходится прямо по зубам, и губы сразу же окрашиваются в кровавый. Чонгука разворачивают два других бугая и припечатывают к стенке. Теперь уже бьет оклемавшийся Чонгук. Резкий удар кулаком с кольцом на указательном пальце ломает низкому пискле нос, а вовремя подняв с силой колено, Гук заезжает ногой по промежности другого. Во втором наушнике продолжает играть соул, и из-за этого кажется, будто это какая-то сцена из фильма, сопровождающаяся атмосферным саундтреком. Слюна, смешавшаяся с кровью, капает с разбитого подбородка, пачкая светлую футболку. Освирепевшие бойкостью парня остальные набрасываются с большей силой и бьют без разбора: в живот, в ребра, в глаз. Чонгук скатывается по стенке, пытаясь сгруппироваться и пнуть кого-нибудь ногами, но один против нескольких не победит. Чонгук хватается за живот рукой и старается отбиваться.

В руке у одного сверкает бутылка, и Чонгук это видит. Быстро дернувшись, он выхватывает стекляшку и бьет ею по стене, разбивая. Осколки отлетают в стороны, Чонгук кричит от злости, смешавшейся со страхом и выставляет ‚розочку‘ перед собой, попадая неизвестному по руке, раня ее глубоко и сильно. Руки нашаривают осколки и вцепляются в них, по запястьям стекает его же кровь, а Чонгук в ошалевшем состоянии полосует осколком по лицу первого попавшегося.

— Отвалите от него, он ебанутый, — визжит низкий и бросается наутек.

Остальные отходят от Чонгука, перекашивая лица в ужасе и отвращении. А Чонгука накрывает истерика. Ему больно настолько, что он сейчас просто отключится, но ужас расплывающийся по нему и болевой шок колотят. Нападавшие скрываются из виду, и Чонгук роняет бутылку и осколки, открывая рот в беззвучном крике и рыдает. Сложно задумываться о том, что делать дальше, вспоминать, куда ты шел, когда по твоему телу расползаются синяки и стекает кровь. Когда настолько больно.

Когда становится так беспомощно жалко, что не прибили насмерть вообще на месте. Чонгук пытается осмотреть себя, но он итак чувствует, что больше всего больно внутри. Потому что не к кому сейчас идти, не у кого просить помощи или просто позвонить и сказать, что произошло. Чонгук разжимает руку, порезанную стеклом, и, морщась, вытирает ее об майку, размазывая пятно по ткани. И страшно, сука, до слез. Они катятся по щекам, смешиваясь с кровью и рисуют по шее розовые дорожки. Кольцо скользит по мокрому пальцу, Чонгук снимает его, чтобы положить во внутренний карман толстовки, но смотрит на него и хочет рыдать еще сильнее. Серебряное кольцо с синей эмалью. Это было кольцо Юнги. Чонгук прячет кольцо и шарит по карманам. Поразительно. Телефон не пострадал в отличие от хозяина. А вот пачка сигарет почти согнулась пополам. Чонгук не курит, нет. Они тоже не его. Чонгук достает почти сломанную сигарету, отрывает висящий конец и прикуривает, шипя от боли, половину сигареты. С первым же вдохом он закашливается, грудную клетку сжимает сильнее, а Чонгук затягивается снова и старается дышать ровнее. Он так и не научился курить. Обломок сигареты летит на асфальт и Чонгук пытается встать. Он медленно поднимается на подкашивающиеся ноги, стараясь не простонать задушено от боли, дрожит от шока и страха, но идет. Идет по темнеющим улицам, нацепив пониже грязный капюшон. Негнущимися пальцами заталкивает в уши наушники, чтобы не слышать испуганные вздохи со стороны, заплетается в ногах. Бесцельно плетясь по городу, даже забыв, кажется, где он вообще живет, Чонгук доходит до широкого магистрального моста через реку. Машины несутся в шесть полос, движение настолько оживлённое, что все постепенно смазывается в одну большую массу. Как-будто муравьи снуют по земле. Раздавить бы их еще. Чонгук идет, хотя голова пульсирует все сильнее, а кровь на руке засыхает противной коркой и снова лопается. Закатное солнце тонет в водной глади, прячется на половину в тучах, но светит ярко, по-особенному тепло. Чонгук смотрит на отражение светила и тянет уголок губ в улыбке, но в глазах темнеет. Проходя по пешеходной зоне моста в полном одиночестве, прерываемом только лишь звуком проезжающих автомобилей, Чонгук замедляется, теряет равновесие и валится на холодный, влажный бетон. Чонгук дергается от еще одной порции боли и часто моргает глазами, обмякая на земле и теряя постепенно сознание, но упрямо продолжая смотреть вперёд на встречную вдалеке фигуру. И падает совсем, отключаясь.

***

after \\ после

BTS — Come back Home

Замерзшие пальцы не попадают по клавишам смартфона. Юнги замерз до белых губ, шел по одной из центральных улиц Сондонгу, пытаясь выяснить, где он. Было не самой лучшей идеей выпереться на улицу в промозглую ветреную погоду в одном только свитере размера one size, через который без проблем пробирается ветер и холодят плечи капли редкого дождя. Светлая челка покрылась крошечными каплями. Сейчас Юнги похож на человека, который проспал полжизни, а теперь пытается узнать, кем он был, пока спал. Он будто в прострации идет по улицам, вертя в руках сигарету и щелкая зажигалкой через шаг. Никогда прежде Юнги не приходилось задумываться о том, что в этом мире представляет для него что-то важное. И, как-то не было сразу мыслей об отношениях или цели пробиться на работе, нет. В голове мелькали моменты прошлых лет. Он думал о своей первой квартире в Тэгу и о маленькой ссоре с Хосоком по поводу выбора вуза. Он помнил о ночах, проведенных в обшарпанных кухнях за разговором о чем-то далеком. Помнил и о том, как отморозил зимой на балконе палец, упрямо выкуривая на спор седьмую сигарету за раз. Он, Намджун и Хосок тогда были самые пьяные. Юнги много смеялся в ту ночь. И много целовал горько-сладкие от вина и текилы губы Чонгука. И все равно перед глазами стояло еще кое-что, немного другое и не выходящее из головы. Он выуживал из памяти отрывки суеты по утрам в своей квартире, чувствовал запах свежего кондиционера для одежды, когда сонно утыкался в чонгукову ложбинку между лопаток и мычал о том, что он хочет отпуск, еще одну поездку в неизвестность и Чонгука, а не вот это всё, что зовется взрослой жизнью.

Перекрестки в этом районе большие, оживленные. На каждом переходе скапливается прилично народу, и люди, идущие на зеленый через дорогу, с высоты похожи на кучу торопливых муравьев. Юнги не замечал этого, погрузившись в свои мысли. В памяти, как в книжке-трансформере, открывались через бумажные двери маленькие воспоминания и чувства того времени. Рядом с ним, с Чонгуком, хотелось дышать глубже, или стать самим воздухом, заполнить его легкие, или взмыть к солнцу, но не чайкой, а человеком, который, взмахнув стремительно руками, вдруг оторвался от земли, потому что любовь. Юнги сходил с ума, медленно, по маленькой частичке в день. Грусть, вызывающая мысли, мысли, вызывающие грусть. По кругу. Мысли хватают крепко за запястье и ведут куда-то далеко за собой, уводят от реальности, топят в себе.

— Стойте!

Женский крик отвлекает Юнги, голова поворачивается в сторону на звук, а перед ним… а перед ним проносится средних размеров грузовик, гудя сигналкой. И маты вперемешку с шумом мотора. На тротуаре стоит девушка, молодая совсем, и видно, что не из Кореи. Глаза Юнги расширяются от осознания. Он на дороге. На чертовой середине дороги при красном свете, и сейчас почти умер. Девушка взволнована, она до впившихся в ладонь ногтей сжимает ручку сумки.

— Уйдите с дороги!

Ее твёрдый, но испуганный голос действует на опешившего Юнги, и на первых секундах зеленого, его сносит к пешеходной части. Сердце колотит до шума в ушах. Незнакомка наконец ослабляет хватку и облегченно выдыхает. Она что-то бормочет на родном языке, слишком быстром, в отличие от корейского, как думает Мин.

— Спасибо, — только и выдыхает он, держа себя за трясущуюся от шока руку.

Девушка смотрит на него с нечитаемым выражением лица. Будто она все понимает и одновременно с этим не имеет ни малейшего понятия о внутренней буре парня, стоящего рядом с ней. Недолгий зрительный контакт прерывается трелью телефона, и девушка последний раз задерживает взгляд на потрепанном Юнги, и уходит. Страшно. Ужасающе страшно от мысли о чуть было не наставшем конце. Юнги кажется, что он медленно, но верно сходит с ума. Крыша едет равноускорено, грозит не вписаться в следующий поворот, а Юнги думает об одном.

‚Случись такое с Чонгуком, выжил бы он? ‘

На негнущихся ногах, Юнги плетётся по туристическому проспекту. Вывески, таблоиды с айдолами, громкая музыка из каждого магазина бьет по ушам, разношерстная масса людей смешивается в цветную кучу, говорящую на тысяче языков, и Юнги кажется, что этот человеческий монстр сожрет его, потерявшегося в родном городе, без единой мысли кроме одной. ‚Где Чонгук? ‘ Да, были мысли о таком ужасном, как увидеть по телевидению знакомое лицо с надписью ‚несчастный случай‘, но они всегда отметались, потухали и забывались как страшный сон, но сейчас.

‚Моя крыша окончательно съедет сразу после того, как я узнаю, что это может стать правдой‘

Шаг за шагом, вдох за вдохом, Юнги заполнял себя мыслями о том, кого потерял давно, забывал, вспоминал, бил стены и посуду, а потом роняя несвойственные слезы, собирал осколки. Стекла и своего сердца.

‚Твоя любовь будто подавала мне руки. Чтобы я мог залечить ими свои раны. Ты терпел мои крики, обнимал, когда я хотел оттолкнуть, целовал, когда я хотел покончить со всем‘

Они терялись в пульсе друг друга, задыхались от пряного запаха любви на внутренней стороне запястий по утрам. Потом они боролись, держали друг друга за руки, переплетали пальцы, но крошились постепенно внутри. Перебинтовывали себя и улыбались сквозь слезы. Обнимали немного сильнее и видели друг в друге боль, о которой не хотели говорить. И сгнивающая юность на перебинтованных руках растворялась и отравляла их.

Юнги казалось, что он видит Чонгука во всем, хотя и отказывался в этом признаваться самому себе. Его улыбка мерещилась ему в толпе переполненной улицы, его голос звенел в его ушах по вечерам в пустой квартире. Его силуэт он видел на пороге своего подъезда, а потом сжимал руку, потому что обознался. Высокие яркие здания сменяют себя на набережную. Бриз с реки треплет влажные волосы. Становиться совсем холодно, но небо такое красивое. Будто горит. Горит. Сжигает собой все, чтобы оставить луне только сияющее ничего. Юнги перебегает магистраль, наконец закуривая. Кончик сигареты тлеет теплым оранжевым цветом, а содранное горло Юнги протестует, но порция дыма скоро снова скоблит по нему. У Юнги трясутся пальцы, но ему плевать. У Юнги трясется сердце, но ему плевать. Юнги смотрит безучастно по сторонам, видит велосипедиста на крайней правой полосе, чайку, сидящую на тросах, и десятки автомобилей, грузовиков и автобусов, едущих в одном из направлений: туда или оттуда. Юнги смотрит, но ему плевать. Ему даже плевать на человека, лежащего на противоположной стороне моста. Правда плевать. Это еще один бомж, пьянчуга, не дошедший даже до берега или… или? Юнги останавливается прямо параллельно телу на другом конце и вглядывается в волосы, одежду, руку, выглядывающую из-под человека и ему уже не плевать. Он кидается через мост, забыв напрочь о проезжей части. Он не слышит гудков взбешенных водителей и не чувствует, что разодрал рукав об ограждение. Он не видит, не слышит ничего кроме человека, мертвецки бледного и без сознания лежащего на холодном асфальте моста.

Потому что этот человек — Чонгук.

now \\ сейчас

Park Chanyeol — All Of Me (оригинал John Legend)

Человек невероятен во всех своих появлениях. Поставьте двух случайных людей рядом, и они не будут похожи как внешне, так и внутренне. Они будут по-разному реагировать на одинаковые вещи, там, где первый рассмеется, второй заплачет. Кто-то будет взбешен хотя бы одним словом в сторону чего-то дорогого ему, а кто-то будет невозмутим снаружи, но внутри все будет гореть. Юнги и Чонгук не были исключением. Они чувствовали мир совершенно отлично друг от друга. Чонгук любил снег, Юнги любил солнце. Чонгук заваривал по утрам крепкий горький кофе и стабильно обжигал язык, а Юнги пил почти холодный молочный улун. Чонгук давал сдачи кулаками, а Юнги убивал словом. Чонгук любил переплетать пальцы их рук, а Юнги всегда обнимал, прижимаясь к чонгуковой груди.

Их любовь становилась целым из маленьких мелочей.

Из двух частей, что так не похожи, они склеивали то, что называли счастьем. Но и этому счастью когда-то пришел конец.

— Кто?

Как люди переживают сильный стресс? Когда происходит то, что влияет на привычный ход вещей, что-то, что выбивает из человека дух. Кто-то кричит и не может остановить своей истерики, кто-то отключает мозг и действует скорее на автомате, не осознавая ничего.

— Кто?

Вопрос останется без ответа. Юнги стоит перед полумертвым Чонгуком, продрогший от моросящего мерзкого дождя и холодного ветра, и сжимает в ярости кулаки. Удар об асфальт приходится рядом с головой Чонгука. Почти слышно, как кипит кровь в венах Юнги. Он медленно пытается поднять Гука с земли, но увидев раскрашенное синяками и порезами лицо младшего, не может сдержать испуганного, до безумия испуганного вздоха. Мин Юнги боится. Нечеловечески боится за Чонгука. Он убирает слипшиеся волосы со лба, пытается проверить дыхание, но это не приходится делать. Чонгук стонет жалобно, резко ухватывается за свою руку и снова теряет сознание. Кровь бьет в голове, и Юнги осторожно переворачивает младшего, и ему уже физически плохо от того, что он видит. Подсохшая кровь склеила ресницы, мерзостно стянула кожу на лице и шее. Кровь на майке, на джинсах, на руках — везде, абсолютно везде. Юнги искал его сегодня, чтобы просто увидеть, убедиться, что все хорошо. Он не искал в этом ебанном кавардаке, называемым Сеулом, свое почти убитого бывшего, лежащего на треклятом мосту, как пристреленным воробей.

Юнги смахивает с глаз мокрую челку и просовывает осторожно руки под Чонгука, хочет поднять, но слышит новый скрипящий стон. Парень скребет ободранными пальцами по мостовой, но хотя бы инстинктивно жмётся к теплу, где-то рядом. Юнги становиться с каждой минутой (или секундой?) все хуже, он максимально осторожно и быстро поднимает Чонгука с моста, и его почти тошнит до рвоты от понимания, что мокрое бледно-красное пятно на земле осталось от его Чонгука. По проезжей части мчат автомобили, пролетают где-то совсем близко, а потом рев моторов растворяется, потому что Юнги может только прислушаться к тому, дышит ли человек на его руках. И ни души вокруг. Чонгук беспокойно дергает пальцами и кашляет, а еще он тяжёлый, сука, и Юнги тяжело идти под дождем, обращая на себя внимание прохожих. Давайте! Смотрите! Вы помогли ему? Вы подошли хотя бы проверить труп это или живой еще человек?

— Сколько же ты там пролежал, — рычал Юнги, уходя с моста и все больше сбивая дыхание. И сейчас Чонгук мычит что-то. Он приоткрывает опухшие, подбитые и затекшие кровью глаза и смотрит почти осознано на плечо своего горе-спасателя.

— Помогите… — на грани слышимости режущий по последним нервам голос убивает в Юнги здравый смысл окончательно. Его колотит. Бьет дрожь, перехватывает дух, спирает в легких, как вам угодно.

— Блять, — Юнги сворачивает на переулок и опирается спиной о холодную кирпичную кладку. У него скрутило легкие, больно дышать, у него затекли руки. Мин надеется, что Чонгук сможет хотя бы перебирать ногами, держась за него. Он подхватывает того под руку и тянет вверх, и Чонгук кое-как, на дрожащих обессилевших ногах встает, даже не в состоянии посмотреть на того, кто и куда его тащит.

— Давай, — старший не узнает свой голос. — Переставляй ногами, Кук… Чонгук, — Юнги решает, что лучше ему замолчать. Ком в горле резко ухает вниз, ему хочется найти тех выблядков, которые сделали это с человеком, что был когда-то его миром. Или не был, а есть?

Юнги быстро осматривается по сторонам, судорожно решая куда идти. И в голове вертится только одно имя, единственный человек, который способен сейчас помочь, и кто рядом.

Чон Хосок.

now \\ сейчас

Aquilo — Losing you

— Ащ, — парень одергивает руку от края накаленной сковородки, на которой шипят маленькие рулетики с мясом в яичном блине.

Готовка — это не его стихия. И дело не в том, что у него иногда подгорают яичницы или убегает молоко. Просто каждый раз Хосок как-нибудь да калечится. И сегодняшнее маленькое красное пятнышко от ожога, расползающееся по запястью, обыденная вещь. Рыжий канючит скорее по привычке, смазывая обожженное место кремом, и убирает сковородку с плитки. На компьютере мелькают картинки какого-то американского сериала, который Хосок нашел на оригинальном языке, стараясь практиковать английский на живых примерах. Правда понимает пока он от силы десятую часть слишком быстрой иностранной речи. Раскладывая на столе светлую посуду, Хосок с детской непосредственностью выбирает вилку с выдавленной мордочкой тигра на металле, выкладывает на тарелку рулетик со сковородки и включает прозрачный чайник со светодиодами. Симпатично и необычно — именно это сподвигнуло парня на покупку светящегося чайника.

— Чоппа, — Хосок звонко чеканит имя питомца с акцентом из Кванджу. По полу тут же стучат маленькие коготки, и на кухню вбегает небольшая собака с забавными ушами. Корги радостно играет с хозяином, мотая коротким хвостом, а Хосок садится на корточки, лаская рыжего пса. Такой же, как хозяин: солнечный, добродушный, рыжий. Хосок еще раз гладит Чоппу за большим ухом и пододвигает ему миску с кормом, а затем садится за стол, внимательно слушая, что там тараторит парень по имени Скотт.

Хосок уже отрезает кусочек от рулетика и накалывает его на вилку, как в дверь кто-то нервно и очень громко стучит и звонит. Чон с досадой смотрит на свой ужин и, вздохнув, поднимается из-за стола, все-таки отправляя еду в свой рот. Зажимая в зубах вилку, Хосок идет, шаркая полосатыми носками, к входной двери, которую, кажется сейчас уже сломают.

— Хей-хей, не терроризируйте мою дверь, я же… — Хосок забывает, о чем он только что говорил, увидев своих незваных гостей. Вилка со звоном падает на кафельный пол прихожей, и рыжему нужно мгновение, чтобы понять, что нужно делать. На пороге стоит еле дышащий Юнги с мокрыми от слез щеками и чуть живой Чонгук. На нем буквально нет живого места. Хосок без лишних слов берет Чонгука под плечо, втаскивая его в квартиру, и тянет за руку не соображающего хёна.

— В гостиную, — серьезно командует Чон, волоча младшего через коридор. Усадив его на диван, Хосок слышит сбитое дыхание Чонгука и его тихое скуление. Сердце рыжего сжимается от страха и непонимания. Что случилось? Юнги падает на колени рядом с ним, дрожа всем телом, широко раскрывая глаза.

‚Кто это сделал? ‘

Юнги смотрит на истерзанного, грязного, с красными разводами крови по одежде Чонгука и хочет кричать. Он видит огромное пятно на белой майке младшего и в ужасе хватает ее, тянет вверх, страшась увидеть то, о чем он подумал. Но этого нет, и у Юнги немного мутнеет в глазах от того, что он подумал о колотой ране. Он, не контролируя действий, бесцельно, хаотично шарит руками по телу Чонгука, пытаясь понять насколько все плохо, но дотрагиваясь рукой до плеча младшего, заставляет Гука скорчиться от боли и, стиснув зубы, застонать. Хосок резко, но осторожно перехватывает руки Юнги и отстраняет его от пострадавшего, сам сосредоточено осматривая его. Четкие, быстрые движения Хосока сейчас поражают Юнги, а строгий голос, требующий срочно принести аптечку будто отрезвляет на секунду, и он бежит в уличной обуви по светлому паркету, сносит ногой миску Чоппы, вынимает из ящика матерчатую сумку с горой лекарств от всего и несется обратно в зал. Страшно, страшно, безумно страшно за Чонгука. В гостиной Хосок уже снял с младшего толстовку, пропитанную дождем, грязью и кровью, отбросив ее на пол и предельно безболезненно разрезал майку ножницами, чтобы не тревожить вывихнутое плечо и огромное количество ссадин и гематом. Юнги уже снова рвётся помочь другу, разрывая вату и добротно смачивая ее перекисью, но Хосок оборачивается, строго смотря на беспокойного парня.

— Юнги-хён, сядь в кресло.

— Но я…

— Сядь, — чуть громче требует парень, и Юнги повинуется. Хосок тихо добавляет. — От тебя сейчас мало толку. Тоже откачивать надо.

Кожа Чонгука бледная, грязно-серого цвета, с множеством синяков и кровоподтеков. Будто Юнги стащил его с кладбища. Хосок протирает лицо, руки и грудь Чонгука влажным полотенцем, обрабатывает ссадины, слушая шипение парня, находящегося в бессознательном состояния, не способного даже понять, где он. Самое сложное — вывих. Хосок не врач, но опыт вожатого в детских лагерях дает ему смелости вправить сустав. Чонгук дергается, вскрикивает от резкой боли и сразу же затихает. Все в порядке.

А Юнги будто не может проснуться. Чонгук расслабляется после того, как Хосок заканчивает перевязывать порезанную ладонь и накрывает его пледом с дивана. Успокоился. Уснул. Рыжий оседает на пол, приходит в себя и видит, что грязная толстовка валяется на светлом ковре. Блин, снова стирать. Хосок, вздыхая, поднимается на ноги и собирает одежду с пола. И уходит в ванную, перед этим позвав Юнги на кухню. Мин включается потихоньку в реальность, встает с кресла и видит кольцо на полу.

Серебряное кольцо с голубой эмалью.

В светло-красных разводах крови. Юнги поднимает его с пола, марает сразу пальцы новым слоев крови и становится труднее дышать. В голове бьется единственный вопрос. Чья это кровь? Чонгука или того, кто сделал с ним это?

Вода в раковине становится розовая, а рукава свитера намокают от слишком сильного напора. Юнги пытается смыть с себя это. Кровь. Ее слишком много.

Ему на плечи ложатся руки друга. Хосок понимает. И ободряюще сжимает друга в объятиях. Все прошло. Пока.

***

— Пей, — перед Юнги на кухне стоит стакан с водой и таблетка сильного успокоительного.

— Мне не надо, — скрипит севшим голосом хён и садится за стол, крутя в относительно чистых пальцах найденное кольцо.

— А я говорю надо, — настойчивости рыжего может позавидовать каждый. Препираться с Юнги — занятие не из простых. — Юнги-хён, живо проглоти таблетку, на тебе лица нет.

— Потерял по дороге к тебе, — умудряется даже сейчас язвить старший. Но таблетку все-таки принимает.

Хосок вздыхает снова и опирается о столешницу. Чоппа крутится между их ног, поскуливает иногда, не понимая, что происходит. Рыжий улыбается ему, треплет по холке и снова переводит взгляд на Юнги.

— Что случилось?

— Не знаю, — этого Хосоку достаточно.

Юнги смотрит на кольцо мутным взглядом, надевает на палец. Болтается. Он слишком похудел.

— У него скорее психологическое истощение, — Хосок мнет пальцами ярлычок от пакетика чая. — Ему…

Юнги помнит, как Чонгук дарил ему это кольцо. С каким трудом это случилось.

[—  Тебе нравится?

— Обычное, ничего особенного.

Тогда они просто прошли мимо ювелирного в полпервого ночи. Они любили поздно возвращаться со свиданий (‚Это не свидание, мы просто гуляем вместе‘ — бурчал всегда Юнги.)

Витрина освещалась тусклыми диодами, отражая свет от толстого прочного стекла. Огоньки играли в камешках украшений. Юнги просто остановился на секунду, увидев серебряное кольцо в женской коллекции. Оно надето на изящную фарфоровую кисть, не вычурное, простое, но изящное. Юнги посмотрел на свои руки и скривился. На них оно выглядело бы нелепо. Но так считал только Юнги. Ему не понравилось это кольцо, нет. Оно просто красивое. Старший задержал на нем взгляд и пошел дальше, пождав губу.

— Оно тебе понравилось, — уже уверено отвечал Гук, лучисто улыбаясь и ловя своей рукой руку хёна.

— Оно девчачье.

— Ни капельки, — Чонгук урчит от удовольствия. Наблюдать за тем, как слабо розовеют щеки старшего, — действительно удовольствие. Юнги бесит, что он легко краснеет. — Оно подходит тебе.

— Меня сейчас прям тут вырвет от твоей романтики.

Чонгук смеется. Юнги закатывает глаза и вздрагивает — горячая ладонь поднимает его руку, показывает на какой палец Чонгук бы надел это кольцо. Наклоняется совсем близко и шепчет в ухо:

— Оно бы идеально смотрелось здесь.

И Юнги давится воздухом с сигаретным дымом вперемешку, потому что этот малолетний влюбленный показывает на безымянный палец.

Через четыре дня Юнги утром обнаружит коробочку, лежащую на кухонном столе, а потом Чонгук, теплый и пахнущий кондиционером для белья, обнимет его со спины, смыкая руки в замок на животе.

А в коробочке будет серебряное кольцо с голубой эмалью.]

— …он выспится и ему станет лучше, Юнги-хён, — Хосок вглядывается в опушенное лицо старшего, скрытое серой челкой. — Юнги-хён?

Юнги поднимает взгляд на друга, и скопившиеся слезы в уголках глаз, скатываются двумя полосками по щекам, а Мин беспомощно смотрит на Хосока с нечитаемым выражением лица.

— Это кольцо он подарил мне просто так, — голос не дрожит, не грозит прерваться истерикой или всхлипом. Но от этого тона рыжий все больше открывает новую черту характера своего друга. — Я сказал, что оно мне не нравится, хотя на самом деле это было не так. А он понял. И не раздумывая потратился на него, хотя мы не зарабатывали много с его учебой.

Помнит ли Хосок, как Чонгук сам тащил его и Техена к этому салону и сверкал от счастья, готовясь купить это кольцо? Конечно помнит. И помнит, как Юнги не снимал кольцо с безымянного пальца.

— А я, — Юнги снимает и надевает кольцо на все тот же палец. Маленького кусочка эмали нет на месте, он будто откололся. — Я бросил это кольцо ему под ноги тогда. Я был уверен, что Чонгук выбросит его в первую же мусорку. А он оставил его.

Хосок хмурится, сам понимая, что их не сложившаяся любовь не может забыться, не дает им покоя. Терзает, мучает их, но не дает сойтись. Хосок очень редко, если не сказать, никогда, не видел, как Юнги плачет, хотя бы немного. Но сейчас рушится все. Потому что Юнги смотрит на него с молчаливыми слезами, скатывающимися по щекам.

— Я мог потерять его, Хоби, — и голос Юнги ломается. Он отпускает последний тормоз, сгибаясь от слез, роняя голову на раскрытые ладони.

— Юнги-хён, — Хосок срывается с места и крепко обнимает друга. Домашняя майка на плече немного намокает от слез, Юнги комкает край этой майки, а Хоби слушает тяжелое дыхание и понимает, что до сих пор не знает, почему Юнги и Чонгук больше не вместе.

Неужели — думал Юнги — мое единственное назначение на земле — разрушать чужие жизни? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке каких-то драм, как будто без меня никто не мог бы прийти в отчаяние.

now \\ сейчас

Gao Taiyu — Degenerate

Тусклый свет от торшера стелиться вокруг мутным пятном, бьет в глаза и тянет за тяжелые веки. Где-то далеко бурлит вода и звенит таймер. А еще тепло. Чонгук разлепляет глаза и сразу шипит от вернувшихся ощущений. Тело будто хорошенько распотрошили, вывернули наизнанку и покромсали на кусочки. Лицо щиплет, губа похоже опухла, а на руке что-то болтается. Что-то оказывается аккуратно перевязанным бинтом на рассеченной ладони. Для Чонгука оказывается непосильной задачей вдохнуть поглубже, ребра будто впились в легкие, превратились в ножи и режут безжалостно. В голове засел мерзкий смех тех мужиков, а руки будто до сих пор скребут по холодному асфальту моста. А еще он смутно помнит, как что-то тёплое внезапно прикоснулось к нему, прижало к себе крепко и вело куда-то далеко. Чонгук хочет снова прижаться к этому теплу. Знать бы еще, что это было. Гук пытается оторвать голову от спинки смутно знакомого дивана, но по макушке будто молотком настучали. Диван мягкий, с кучей маленьких подушечек на нем, на одной вышиты имена, которые не может разобрать сейчас парень, глаз опух и саднит скула. Гук слышит, как в другой комнате закипает чайник и не хочет думать о том, кто приволок его в квартиру, но он точно благодарен ему. Взгляд ползет по светлому ковру, заляпанному кровью в некоторых местах, кривится от осознания, что это, кажется, он наследил и садится на диване, стаскивая с себя плед. В голове одно большое, мозговыносящее ничего, Чонгук будто в вакууме. Где он вообще?

Подбитый глаз видит хуже прежнего, но квартира кажется знакомой. Он смотрит на стены, обклеенные фотографиями без рамок, шкаф, заставленный папками с документами вперемешку с какими-то игрушками. Смотрит и понимает, что такую гремучую смесь он видел только дома у Хосока. Уголок губы тянется верх, Чонгук скучал по этому противоречивому придурку, который затащил его на второй день знакомства в огромный танцевальный зал, наказав придумать до вечера номер для конференции, а сам на ходу сменял растянутую майку на рубашку с серебряными запонками и идеально выглаженный пиджак. Да и вообще в том танцевальном зале много чего произошло. Даже Новый год как-то праздновал. В компании с Юнги. Пьяный Чимин решил пошутить, послав Гука за еще одной бутылкой вина в зал, а на вопрос ‚А сам? ‘ мурлыкнул что-то и улёгся на колени к ржущему Техёну. А потом, зараза, закрыл дверь, сказав, сначала разбудить ‚скучного Шугу–хёна‘.

Корочка на губе трескается, и Чонгук морщится от неприятного ощущения. Вкус железа на языке, напоминает Гуку, что он хочет хотя бы глоток воды, а на кухне похоже возится не безызвестный Хосок-хён, поэтому Чон преодолевает пульсирующую боль в теле и встает с дивана, снимая со спинки кресла одну из несуразных разноцветных рубашек и надевая на себя. Он через силу застёгивает маленькие перламутровые пуговички и разглядывает фотографии на стенах. На одних он видит маленько улыбчивого пацана с охапкой веток на фоне леса (Хосок любил ходить с дедом по опушкам маленьких рощ), на других Чонгук стоит с Юнги и корчит рожицы, в то время как старший снисходительно улыбается, смотря на него. Чонгук хочет улыбнутся в ответ. Взгляд цепляется за фотку с прошлого Хеллоуина. На ней все семеро и еще другие. Он точно помнил, даже через дымку пьяни, что их фотографировал неизвестный ему парень, низкий и такой крохотный, что казалось он игрушечный. Но у него была такая детская улыбка, и не скажешь, что он ровесник Джина. У него с Техёном были одинаковые свитера с белыми кроликами, и все на вечеринке дразнили их близнецами. Чонгук смотрит на фото и пытается не засмеяться от квадратной улыбки Ви, пьяных ‚заигрывающих‘ глаз Хосока и Намджуна со сломанной волшебной палочкой и смазанной молнией на лбу. Они такие дети, хотя всем давно за двадцать. На заднем фоне он замечает своего хёна (еще тогда своего), размазывающего красной помадой губы высокого парня из компании, которая устроила корпоратив в отеле S&Me. Чонгук помнит, ему лет как Юнги, а выглядит он младше. Он не от мира сего немного, но Юнги он нравился, Гук помнит. У них характеры были схожи, только хён резче будет. Гук выходит из зала, ковыляя по коридору и замечает эту же фотку с другого ракурса. И давится смешком, потому что вспоминает, почему все они так смеялись на фото. Позади того самого ‚близнеца Ви‘ стоит долговязый парень, с оттопыренными ушами и раскрашенным под Чешира лицом. Он почти опрокидывает бутылку абсента на голову Бекончика (вашу мать, как же звали того парня) и по определению это фото из разряда ‚за секунду до.‘.

Чонгук выходит из коридора, уже открывая рот, чтобы позвать Хосока, но тут же закрывает его. Там не только Хосок. Дыхание спирает от нахлынувших эмоций, природу которых определить никак не получается, когда серая макушка поднимается на него и до невозможного родные глаза встречаются с его собственными. Юнги торопливо стирает мокрую дорожку с щеки, а Хосок почти срывается с места к младшему. Чонгук пятится и ноги сами несут его к входной двери. Он дергает незапертую дверь и в одной рубашке сбегает из квартиры, просто теряясь от слишком бешеного сердцебиения и шумящей в ушах крови. А перед глазами стоит еще одна замеченная им фотография, сделанная на пленочную камеру в один из ноябрьских ‚семейных‘ вечеров.

now \\ сейчас

— Чонгук-а, — Хосок почти хватает младшего за руку, но он уже у входной двери. Хлопок и его уже нет. Как и Юнги нет на диване. Он срывается с места и несется за младшим, игнорируя голос Хосока, его руки, хватающие за плечи и пытающиеся удержать. Юнги не хочет снова терять Чонгука. Он уже терял его, снова находил и теперь не хотел отпускать. Мин шаркает плечом о стену и что-то острое впивается в кожу, но Юнги плевать, ведь по лестнице сбегает Чонгук.

Когда все сломалось? Когда появилась первая трещина в, казалось бы, вечном ‚мы‘? Почему теперь эти два человека, думал Хосок, которых он считал единственной константой в своей жизни, так глупо и непонятно для других разошлись? Хосок вздыхает и убирает со стола свой ужин в холодильник, а чашку Юнги в раковину. Он помнит Юнги с шестнадцати лет. Нескладного угрюмого и слишком прямолинейного для наивного Хосока, что был на год младше. Младшего очаровало, и он таскался за ‚Шугой–хёном‘ везде. Юнги бы послал, честно, но рыжий парень не раздражал, и в итоге, не желая запоминать имя, старший звал его Хоуп.

[— Почему именно Хоуп? — спросил года четыре назад Хосок, сидя на полу с маленьким щенком на руках. Он вошкался на полу, игрался с хосоковой рукой и слишком громко тявкал на курящего Юнги.

— А почему Чоппа?

Рыжий вскинул удивлённое лицо на хёна. Почему Чоппа? Действительно, Хосок даже и не задумывался над этим.

— Просто так.

— Ну вот и я просто так, — Шуга улыбается и тушит окурок в прозрачной пепельнице.

— Эй, я тебе не собака, Шуга–хён!

В Юнги летит одна из игрушек новоиспеченного Чоппы, а Хосоку не обязательно знать, что младший для него ‚надежда‘.]

Из коридора доносится лай. Хосок домывает кружку и, вытирая руки полотенцем, направляется за псом.

— Что такое? — разговоры с Чоппой вошли в привычку. Кажется, корги даже понимает его или хотя бы хочет понять. Пес стоит в коридоре, забавно растопырив большие уши и лапой наступает на отвалившуюся фотокарточку, сделанную на полу-сломанный пленочный фотоаппарат Техена. Хосок гладит Чоппу по холке и поднимает снимок. И в который раз не понимает, что испытывает. Фотографии чуть меньше года. Техен таскал старенькую камеру везде, фотографировал все, что попадётся, и тратился на пленку. Хосок хорошо помнит, как Ви улепётывал от смутившегося и злого Чонгука сразу после щелчка камеры. Эта фотка хранит в себе интимный момент двух друзей рыжего. Когда стрелки перевалились за первый час ночи, а большинство гостей давно отрубились и сладко храпели в зале, Техён вытащил Джина за водой и застал на кухне Юнги и Чонгука. Заткнув почти запищавшего хёна рукой, Тэ уже наводил объектив камеры на тех двоих. Юнги сидел на подоконнике, сдвинув в сторону горшок с каким-то цветком и почти уронил в него дотлевающую сигарету. Потому что Гук медленно вел рукой по бедру старшего и с улыбкой целовал бледные губы. Рука Юнги в волосах Гука. Для них нет никого. До момента щелчка затвора фотоаппарата и тихого ‚упс‘ от Техёна.

Хосок любит это фото и не дает Юнги сжечь его в луже бензина, как бы он не просил. Стиральная машинка звенит, теперь одежда Чонгука не будет похожа на кровавое месиво. Умудриться бы еще эту одежду отдать.

‚Найди его‘, — Хосок надеется на Юнги. Только он сможет вернуть Гука.

— Стой!

Мин перепрыгивает через ступеньки, почти катится кубарём вниз и кричит, кричит младшему вслед. Выбегая из подъезда, Юнги пытается найти младшего, но он уже сбежал. И сердце ухает вниз как на тарзанке.

Упустил. Снова. В этот момент мир Мин Юнги рушится второй раз.

***

James Young — Moondust

Кеды совсем промокли. Как и свитер. Юнги идет домой. Телефон в кармане скорее всего навернулся еще днем, и он понятия не имеет сколько сейчас времени. Темно — значит достаточно поздно. А вообще, Юнги похуй. Он идет домой, потому что не знает, где живет Чонгук. И поднимается по лестнице вместо лифта. И достает холодные ключи. И видит Гука, сидящего у двери в его квартиру.

Секунду. Что? На полу лестничной клетки действительно сидит промокший до нитки Чонгук, прислонившийся головой к стене. Похоже, он спит. Юнги медленно подходит к младшему, опускается на колени рядом и хочет дотронуться, но рука застывает за мгновение до. Зачем он пришел сюда? Мин долго сидит на коленях в холодном подъезде, не решаясь даже дотронуться до Чонгука, но младший вдруг кашляет во сне и шаркает затылком по неровной стене и просыпается. Покрасневшие карие глаза открываются и долго непонимающе разглядывают Юнги. Трясущимися пальцами он проводит по волосам и морщится от того, что пряди слиплись в пакли после сегодняшнего дня. Младший пытается встать, но тело после последнего забега совсем отказывается работать, и он снова скатывается по стенке. Но на пол не дают упасть чужие руки.

— Хён…

— Не сейчас, Чонгук.

Юнги быстро открывает дверь, почти силой запихивает сопротивляющегося Гука в ванную, заставляя принять теплый душ. И просит не закрывать дверь на замок. На всякий случай. А сам откапывает в шкафу старые домашние вещи младшего, которые рука не поднималась выбросить, складывает маленькой стопкой и включает чайник на кухне. Его самого можно хоть отжимать, промок до трусов, но сначала Чонгук.

Слишком двоякое чувство застряло где-то между желудком и легкими, Юнги кажется, что это еще один бредовый сон после очередной дозы белого порошка, но он уже давно не трогал их. Тогда ломка. Но вроде не колбасит, наоборот даже воротит от мысли накидаться. Остается реальность. Слишком странным ему кажется присутствие младшего в своей квартире. Чайник натужно свистит и выключается, и Юнги прислушивается к звукам из ванной. То есть к их отсутствию. Страх опять закручивается улиткой где-то в области желудка, Мин добегает до двери и резко дергает ручку на себя.

На эти штаны проливалась кола, эту майку Юнги сто раз снимал по вечерам с младшего, а по утрам отказывался отдавать назад. И ходил в ней сам.

— Мелкий, — зовет Юнги, а Чонгук почти клюет носом. Юнги смазывает глубокие порезы кремом, перевязывает по новой ладонь, неумело закрепляя бинт. Гук смотрит почти безучастно, шмыгает носом и дергается, когда Мин задевает особенно болючие места. — Эй, тебе нужно поспать.

Младший не двигается с места, просто не знает, что делать в своем же доме. Диван? Пойти спать на диван? Или отказаться и поплестись снова в ту холодную чужую съемную однушку? Окончательно собрать мысли в кучу так и не получается, и Гук просто поднимает глаза на Юнги, который смазывает уже свои царапины. Он сам выглядит не многим лучше. Его одежда такая же влажная от мерзкого дождя за окном, а пепельные волосы, небрежно зацепленные сейчас заколкой, топорщатся во все стороны. Но в этом усталом лице с запачканной щекой, в этих бледных руках, складывающих в ящичек бинты и мази, в фоне за ним, черт, да во всем сразу, Чонгук видит что-то настолько родное, то, по чему он скучал, что грудную клетку сжимает как под прессом. Решив, что вариант с диваном сейчас кажется самым приемлемым, Чонгук хочет подняться с края ванны, но Юнги перебивает все мысли и подготовленные предложения одной фразой.

— Ложись в спальне, я постелю себе в зале.

***

Широкая кровать с мягким бельем, которое они выбирали вместе в огромной ИКЕА. На тумбочке так привычно валяются стопки листов, придавленные будильником, которым даже не пользуются. Балкон, задвинутый за плотными шторами и запах Юнги на простынях, на соседней подушке. Чонгук лежит в кровати, накрытый теплым одеялом, на его чистой тумбочке стоит заварившийся чай, который Юнги всегда беззлобной называл «вонючим издевательством». Он крутит в пальцах серебряное кольцо с голубой эмалью, которое взял со стола на кухне, пока Юнги не видел. Мин возится в зале, пытается аккуратно застелить диван, но руки не слушаются, да и желания на самом деле нет, хоть так вались в любом место и спи. От знакомых звуков, ощущение присутствия кого-то еще, кроме холодной пустоты, да и просто в кои то веки понимания того, что Гук дома, хоть и на одну ночь, младший проваливается в сон. Но день не проходит бесследно, его мучают боли и расплывчатые образы кошмаров. Чонгук до сих пор слышит омерзительные голоса тех отморозков, чувствует, как его лицо встречается с холодным и мокрым асфальтом и как разрастается безумная боль по всему телу и внутри него.

— Хён, — зовет Чонгук во сне, сжимаясь на большой постели. — Хён.

На макушку Чонгука ложится теплая ладонь. Пальцы зарываются в мягкие волосы, гладят по голове. Младший успокаивается и тянется за прикосновениями.

— Я здесь, Кукки, — пока он спит, Юнги позволяет себе такую слабость, как любимое прозвище. Он невесомо касается пальцами холодной ладони Чонгука, проводит по бинтам и чуть улыбается, когда младший сжимает его пальцы. Юнги не сможет уснуть. Нет, только не сегодня, когда рядом, на его кровати, снова спит его, когда-то его Чонгук-и. Позволив себе еще одну слабость, Юнги подносит к своим губам теплеющую ладошку младшего, целует. Целует запястье, каждый палец в отдельности, целует ладонь, бинт и просто целует, целует, целует. А наружу рвутся слезы.

— Юнги, — сонно шепчет Чонгук, и Мин одергивает себя, смотрит на Гука. Он не имеет права так прикасаться к нему, не теперь, не после того, что случилось полгода назад. Чон улыбается немного, как он умеет. — Я уж подумал, ты галлюцинация моего побитого мозга, и я все на той же на мостовой лежу.

Тихий смех, бьет по натянутым струнам внутри Юнги, хриплый голос топит собой Мина полностью. Он сжимает немного руку Чонгука еще раз и отпускает, собираясь уйти.

— Отдыхай, — «Я не хочу уходить.» — Ты сегодня натерпелся. — «Я не хочу терять тебя.» — Не буду тебе мешать, я в гостиную.

Мин треплет Чонгука по волосам, поднимается с кровати, скрипя пружинами. Расстояние от постели до двери впервые кажется таким длинным и мучительным. Хочется, чтобы эта ночь быстрее кончилась и одновременно с этим не кончалась никогда. Юнги оборачивается только у дверного проёма, пытаясь выдавить из себя улыбку.

— Доброй ночи.

— Останься.

Юнги замирает, не в силах пошевелиться. Они не могут. Не должны. Чонгук не...

— Всего на одну ночь, — шепот Гука уже менее уверенный, он жалеет о том, что вообще открыл рот. Но отступать некуда. — Пожалуйста, я хочу запомнить это состояние, побыть в нем еще раз, хотя бы до утра.

Юнги усилием воли отрывает свои ноги от пола и подходит к постели, его лицо, освещенное светом луны, впечатывается в память Гука. Медленно и неуверенно Юнги прилег на кровать. Он старался держать расстояние, чтобы любым способом не прикасаться к другому парню. Но его планы нарушил Чонгук, который неожиданно притянул его к себе. Обернул свои руки вокруг талии Юнги и уткнулся в теплое плечо.

— Прости меня, — слышит Чонгук и прижимает парня к себе, слыша, как тихо начинает плакать Юнги. — Я совершил самую главную ошибку своей жизни в тот день. — Чонгук прижимал его ᴋ себе таᴋ сильно, как будто пытался запомнить его всеми органами чувств. — Я никогда не смогу навсегда отпустить тебя из своей головы, — запомнить прикосновения к нему, его запах, звук его дыхания и тихого всхлипывания. — Прости меня. Все эти месяцы я все еще..

— Я тоже, — обрывает его Чонгук, заставляя развернуться к нему лицом. Мокрые дорожки чертят блестящие полосы по щекам Юнги, и младший стирает их большими пальцами. — Я тоже все еще люблю тебя, Юнги.

Это согласие. Это принятие. И разбитые, потрескавшиеся губы Чонгука цветут, впервые за долгое время цветут счастливой улыбкой. Они оба знают, что все изменится.

— Что, если «Еще хотя бы один раз» перерастет в «Каждодневно и навсегда»? — спрашивает Юнги. Ответом ему служит улыбка Гука. Он бережно берет руку Юнги в свою и в темноте сверкает серебро. У Юнги сердце подскакивает на резинке вверх-вниз и теряется где-то, оно колотится в нем с бешенной скоростью со сбитым ритмом. Это кольцо. То кольцо. Юнги смеется тихо и счастливо, переплетая свои и чонгуковы пальцы в замок.

Да, старая любовь прошла. Она умерла. Раз и навсегда, в тот день когда «они» треснули и развалились из-за глупости обоих. Сейчас, именно сейчас они будут снова привыкать друг к другу.

То, что появилось беспокойной ночью после слишком трудного дня, станет новой частью истории. Тем, что нельзя назвать «любовью», потому что это чувство гораздо сильнее всего, что было ранее. Это чувство начнется с теплой постели следующим утром, которую снова делят два человека со сплетенными сердцами, с неловких улыбок, и растрёпанных волос, с запаха кофе и ароматизированного чая. Чувство будет по-уютному будить сладкими поцелуями и ароматам из кухни, а не тишиной квартиры и противной трелью будильника. Снова в квартире на двадцать восьмом этаже заиграют аккорды заброшенной гитары, снова клавиш коснутся любимые Чонгуком руки. Они будут друг у друга. Снова обретут того, самого близкого, с которым вместе на огромный риск за право становиться счастливыми. В этом сошедшем с ума и хрустящем пополам взорванном мире. Они вместе.

The end.

Познавательные статьи:



Организация работы процедурного кабинета

Статус республик в составе РФ

Понятие финансов, их функции и особенности

Сущность демографической политии